Огненная река

— Когда-то нас учили, что первобытные люди получили первую искру от молнии и сохранили огонь до наших дней.

— Нет, первобытные люди тёрли друг об друга сухие палки и таким образом добывали огонь. Получается, что потребовалось несколько десятков тысяч лет для того, чтобы эти сухие палки превратились в спички.

Я взяла сухую траву, горячую от его рук, и подумала, что это нехорошо. Несомненно, у него внутри что-то происходит, растёт жажда; по крайнее мере он хочет измениться, сорваться со своей орбиты, убежать от — «дыл-дыл-дыл» — тарахтенья швейных машинок. Но его внезапный интерес к огню ещё неприятней того, что он тайком пишет стихи.

Когда я впервые увидела спички в кармане у него, некурящего, и потом почти каждый день находила по коробке, тогда я не особо обратила на это внимание.

Он вынул спичку и, лёжа, поджёг сухую траву на газоне. Его лицо в вспышках пламени было серьёзным и очень сосредоточенным.

«Я не знала, что ты коллекционируешь спичечные коробки», — сказала я ему, смотря на его руки, умело чиркающие спичкой. Он вдруг сжал кулаки.

— Мне их подарили в ресторане.

У него было такое выражение лица, будто раскрыли его тайну.

— Ведь есть люди, которые носят в карманах вещи, например, красивый ножик просто в качестве амулета.

На выгорающей земле огонь был не виден, только вился слабый белый дымок в сумерках, и на дёрне чернело пятно размером с ладонь.

Дул сухой ветер. Он засучил рукава, и от запястий до локтей обнажились его голые руки, их обдувало ветром. Потом он зашевелил ноздрями, впитывая в себя запахи.

— Прежде всего надо узнать, куда дует ветер. Оптимальный ветер — это абсолютно сухой, слегка шевелящий волоски на коже. При гаком ветре травы трутся друг о друга и сами возгораются. Способ добычи огня первобытными людьми с помощью трения основан на этом.

Всё его тело, будто ставшее анемометром, следило за ветром. Я затаптывала газон, на котором беспрепятственно распространялся огонь.

В то время я еще не думала, что он носит с собой спички с какой-то конкретной целью. Мне казалось, что это как строчки его стихов, где он жалуется на судьбу; он их писал на обратной стороне заявок на костюмы или счетов, я находила их между листами его записных книжек: «Ах, где же мечты мальчика, что купался летом в реке?!» Я думала, хоть он и не поэт, но пишет стихи о своих детских мечтах, и тем самым подсмеивается над своей жизнью, скованной тарахтеньем швейных машин, страдает и утешается этим, и по этой же причине он носит в кармане спички; он хочет убежать куда-нибудь, избавиться от такой жизни, но на самом деле это невозможно. Это своего рода психологическая компенсация.

Теперь он больше не пишет стихов. Я видела его серьёзное, как у огнепоклонника, лицо, когда он зажигал спичку, и тогда ещё смутно, но уже довольно отчётливо ощущала, что жажда огня, прорастающая в нём, обретает реальные черты, и от этого меня бросало в дрожь.

— Где ты был?

Время от времени я спрашивала его об этом поздно вечером, когда он, осторожно ступая, старался незаметно пробраться домой.

— Я наблюдал за пожаром. Было здорово!

В такие дни он, весь пропитанный запахом гари, был возбуждён и говорил хриплым голосом. Случалось, он приходил домой с испачканным в крови воротником рубашки.

— Мужчины подрались. Мне пришлось разнимать их.

Я осторожно трогаю газон кончиком сигареты. Дует сухой ветер. Скоро наступит весна. Прошедшей зимой было холодно и сухо. Крестьяне боятся неурожая.

Я плюнула на сухую траву, выгоревшую до черноты, встала, и ногами забросала огонь песком. Казалось, здание электростанции плыло в свете; вокруг шумела толпа.

В квартире на шестом этаже было темно, ни единого огонька, комната охранника снаружи была заперта на замок. Я колебалась — подождать ещё или подняться? Но подумала, что, может быть, он уже вернулся, и стала подниматься по лестнице. Требуется немало времени, чтобы взобраться на последний, шестой этаж по лестнице с железными перилами.

В щели двери торчала записка точно так же, как я её и оставила. «Ненадолго ухожу, ключ оставила у охранника». Я тщательно проверила, не открывал ли её кто-нибудь, смяла бумагу и позвонила. Прислушиваясь к тому, как чистый звук доходит до самой глубины квартиры и возвращается, я нажала на звонок ещё несколько раз. Дверь была заперта, и внутри не слышались признаки присутствия человека. Прогнав тревогу, начинающую собираться где-то в груди, я потолкала дверь туда-сюда, поковыряла булавкой в замочной скважине.

Квартира, наверняка, в беспорядке. Запертые комнаты переговариваются, метла и палка для выбивания пыли прыгают и буянят, поднимая пыль в тёмных комнатах, эмалированная посуда, ложки и сковороды хихикают, бегают, скользят и гремят.

Внизу, этажом ниже, отчаянно заплакал ребёнок.

Я села посреди лестницы, притянув к себе колени, и закурила.

Он всё ещё не знал, что я курю, а я скрывала это без особой причины.