Огненная река

Спектакль всегда является действием, снимающим покровы. Будто мы сдёргиваем с себя одежду и бросаем в зал. Начиная с верхнего, мы снимаем пласты времени, и обнажаем память, которую прятали глубоко внутри, под несколькими слоями, и вот выставили напоказ. Я остаюсь совсем голым, неловко опускаю расслабленные руки и тогда вновь встречаюсь с мальчиком, которого когда-то потерял. Но в тот момент, когда я подхожу к нему, назвав по имени, он становится прозрачным, как ветер или вода, и я с испугом отступаю. Если я зажигаю уголок души, вместе с образом подростка внутрь вползает песчаная пыль, которой полны степи Манчжурии, и звучит печальная мелодия кларнета, и от неё кружится голова. Тогда я всем своим существом ощущаю его хрупкое тело, утекающее, как вода. Я закрываю глаза и повсюду вижу его. Он вдруг подходит ко мне в незнакомом переулке, на торговой улице дальнего, как тот свет, города. Тогда я зову его, — «Амао», — и пытаюсь прикоснуться к нему, но вижу лишь свои старые руки, которые гладят пустоту.

Этот мальчишка родился на улице красных фонарей. У него был низкий лоб и высокие скулы; с первого взгляда можно было понять, что он метис, рождённый бербером и русской проституткой. Над его верхней губой и на подбородке темнел пушок. На затылке я обнаружил застывший гной. Это были следы сифилиса.

«Амао!» — я позвал его, чем-то тронутый, ласково протягивая руки, но подросток кончиками пальцев ноги ковырял что-то в замёрзшей земле. Он пошёл, опережая меня на несколько шагов, лишь иногда рассеянно оглядываясь. Я больше не пытался обнять его. Теперь, кажется, я понял. Я чувствовал боль, будто под кожей сидят остроконечные иглы. Это был образ моей жизни, вызванный песчаным ветром, который спал во мне несколько десятков лет, а теперь явился внезапно, вызвав дрожь в руках.

Братец Хон бушует на сцене. Глаза в белой кайме означают, что он всегда находит выход из любой ситуации. «Что же делать, если так глубоко? Пустяки! Скорее переплывай реку!» Ведущий объявляет перерыв на пять минут.

Буддийский монах призывал духов, ударяя палочкой по деревянной колотушке. Это поминки, которые проходят через сорок девять дней после смерти матери. Большой храм со статуей Будды был наполнен запахом благовоний. Глаза от них слезились. Я тёр их тыльной стороной ладони.

Несколько ресниц выпало. Я стоял и разглядывал их. Запах постепенно усиливался. Я плакал, сдерживая рыдания. Сестра дотронулась до меня и взяла за руку. От её рук пахло так же остро. Держась за руки, мы вышли из храма, где находилась статуя. За ним был лес, а в нём много каштановых деревьев.

— Я хочу домой.

«Нет», — тихо сказала сестра. — «Не плачь».

Я заплакал ещё сильнее.

— Отчего ты плачешь?

На самом деле, я сам не знал, почему плачу. Видимо, сначала я заплакал от запаха благовоний; сестра успокаивала меня, после чего моё сердце наполнилось обидой, причину которой я не понимал, и в итоге я разрыдался.

— Не плачь же! — сестра рассердилась на меня.

— Достань мне каштанов.

— Откуда здесь каштаны?

Тёмный лес становился гуще, и мы остановились на тропинке, ведущей сквозь чащу. Я упал, сучил ногами и кричал: «Достань, достань же мне каштанов!» На каштановых деревьях как раз цвели цветы, и их сильный аромат создавал смутные белые пятна и наполнял ими чёрную глубину леса, похожего на рисунок жидкой китайской тушью. Вдруг сестра отпустила мою руку и позвала: «Унвон!» Лес осветился. С кончика её пальца взлетала луна. Над белой кофточкой ханбока[24] поднимался круглый горб.

«Мама смотрит на нас», — прошептала сестра. Я проглотил плач и взглянул вверх на луну. Она была огромной.

Сестра всё повторяла, указывая на луну: «Посмотри-ка, мама смотрит на нас. Это же мама превратилась в луну, чтобы мой Унвон не плакал». Она либо утешала, чтобы я перестал плакать, либо действительно думала, что мать на нас смотрит. Я вытаращил глаза. Со стороны буддийского храма время от времени слышались удары по гонгу. Луна постепенно увеличивалась. Она наполнила лес, потом выплыла на дорожку, бегущую по чаще, утопила в свете сестру и меня; она стала невероятно большой, а горб на спине сестры казался еще круглее и заметнее.

В буддийском храме всю ночь без отдыха били в гонг.

— Послушайте теперь выступление сэнвона Пхе, который живёт на юге страны. Что касается сэнвона Пхе, то он человек симпатичный, хорошо танцует, к тому же и поёт замечательно. Интересно, что же он покажет нам на этот раз? Не станцует ли он под медленный ритм куккори?

Предыдущий исполнитель спрятался за ширму, и Старик Пак торопил, чтобы я присоединился к нему. Я опять обнял барабан. «Чжольсу, Чжольсу…» — сэнвон Пхе запел песенку, но что-то ему не понравилось, и он махнул рукой. — «Послушайте-ка, медленный ритм хорош, но не лучше ли исполнить танец кукол?»