Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо

Вечером в вагоне зажигался фонарь, и Сергей, лежа на полке, клал книгу на грудь и закрывал уставшие глаза.

Внизу неторопливо вязался дорожный разговор попутчиков, людей, как видно, достаточно хлебнувших лиха в жизни.

— Матросня во Владивостоке — одно фулиганье. У каждого на груди какая-нибудь похабщина наколота. Потом спохватится, дурак, ан нет — до самой смерти не отмоешь.

— А солдатишки-то… Пояса стали отпускать, ходить развалистей. Это до добра не доведет.

— Офицерам что? Они с колясок не сходят, в шампанском по горло, на каждой руке по паре крашеных девиц. Эдак чего не воевать!

— Солдат для генерала — божья котлета. Изрубил и скушал. Мы не доктора, где у генерала сердце — с трубкой по груди не шарим. Но если бы нашли, вынули бы за милую душу!

Далеко впереди ревел гудок паровоза. Залязгали, сталкиваясь, вагоны, народ на полках зашевелился. Скоро остановка. Кому бежать в очередь за кипятком, а кому и вылезать — конец пути.

Словесные занятия в учебной команде подходили к концу. Взводный офицер прапорщик Лазо, медленно расхаживая в проходе между тесно составленными скамейками, говорил о сводках с фронта, о зверствах немцев, о жестоких страданиях населения, попавшего под железный сапог захватчиков. За прапорщиком, как подсолнухи, поворачивались круглые стриженые головы солдат.

— Ваше благородие, а вот весна идет, сказать к примеру. Не слышно, замиряться будем, нет? Пахать бы надо, сеять. А кому? Дома одни бабы. Это не голодуха. В самый бы раз к севу замириться!

«Наивные надежды… Но как осточертела всем война!»

На Сергея смотрели десятки солдатских глаз. Что он может им сказать, чем утешить?

— Братцы, вы ж читаете листовки, я же знаю. Там правильно сказано: так быстро закончить войну едва ли удастся.

— Ваше благородие, а сколько, например сказать, нашего брата, ну солдата, убивают в день на фронте? Сказывают — тыщи.

— Этого нам с вами никто не скажет. Это секрет.

Ободренные дружеской улыбкой прапорщика, солдаты загремели скамейками, подъезжая ближе. Взводный офицер славился во всем полку мягким обращением с солдатами, разговаривает по-человечески — не как ротный подпоручик Смирнов.

— Ваше благородие, а правду говорят, будто нашим солдатам совсем нечем стрелять?

— Ваше благородие, говорят, кругом измена. Распутина, говорят, убили, когда он по прямому проводу с немцами разговаривал.

— Царица-то, сказывают, очень уж убивалась. Прямо волосы на себе рвала!

Лазо взмолился:

— Братцы, об этом я знаю гораздо меньше вашего. «А что им еще сказать? Ротный Смирнов и без того посматривает подозрительно. Позавчера при офицерах язвительно назвал господином либералом. Кто-то постоянно ему доносит обо всем…»

— Ваше благородие, а вот как нам считать: правильно толкуют… эти вот… ну, в очках один приходит, а с ним еще барышня… вот которая с вами была?

Напоминание о барышне заставило Сергея покраснеть: «Черти глазастые, все подмечают!» Недавно перед солдатами выступала Ада Лебедева, поселившаяся в Красноярске с мужем после ссылки на север. Ада и ее муж принадлежали к партии эсеров. В солдатах они видят обыкновенного мужика-собственника, случайно натянувшего серую казенную шинель. Ада и ее муж Григорий рассуждали убедительно. Узнав об увлечении Сергея декабристами, торжественно заявили, что, доживи те герои до наших дней, они непременно стали бы членами партии эсеров. В крестьянской стране только мужик имеет силу. Сергей протестовал, но чувствовал сам — слабо. Ему, как он безжалостно сознавал, не хватало того, что называется мировоззрением. Ада и Григорий прошли школу партийной борьбы, тюрем, ссылки. В смысле политического образования тягаться с ними Сергею было пока не по силам.

— Ваше благородие, а вчера у нас совсем другой человек был. Из мастерских. Тот наотмашь режет. Вас, говорит, как дураков за деньги продают, гонят на убой.

Ну конечно. Большевики тоже понимают, какую силу представляет армия. Агитаторы эсеров, большевиков, меньшевиков работают изо всех сил. Положение большевиков осложнялось тем, что они находятся в подполье. Оплот их в Красноярске — огромные железнодорожные мастерские. Партия эсеров обосновалась в кооперативах, эсеры по-прежнему продолжают молиться на хозяйственного мужика. С большевиками они на ножах.

— Ваше благородие, один вопрос. Дозволите?

Лазо насторожился. Спрашивал Бовкун, медлительный, неразговорчивый солдат, из политических ссыльных. В последнее время в армию стали призывать и ссыльных, распределять их по одному человеку в роту. Подпоручик Смирнов в первый же день предупредил Лазо, чтобы он приглядывал за Бовкуном.

— Я слушаю вас, Бовкун.

Солдаты затаили дыхание. Уж если Бовкун вылез, значит, не зря. Этот человек о пустяках спрашивать не станет.

— Ваше благородие, мы промеж себя одного никак понять не можем. Ведь и немцу война не в сладость! Так? Ну и порешить бы ее скопом: штыки в землю, и по домам! В чем загвоздка-то, кто мешает?

Так и есть! Готовый агитатор. Вот что ему сейчас ответить?

Получился не урок словесности, а занятие тайного кружка.