Огненная земля

Нога распухала. Горбань боялся, что она теперь не влезет в сапог. На утро после посещения комбата Горбань обнаружил возле койки домашние туфли, сшитые из шинельного сукна. Он подумал, что их забыл Букреев, но спрошенный по телефону Манжула недовольно буркнул: «Подарил товарищ капитан».

На четвертые сутки в пасмурную погоду от Тамани прорвался катер с продовольствием и боеприпасами. С появлением судна старший морской начальник оживил свое «учреждение», и в капонире за корабельный столик уселся дежурный, а сам старморнач отправился на берег для спешной разгрузки:

Вскоре после прихода катера из КП позвонил Манжула и сообщил приятелю о приезде его сестры Раи.

Пораженный неожиданной новостью, Горбань пробормотал в трубку что‑то невнятное, но вдруг услышал такой знакомый, быстрый с картавинкой, голос сестры. «Я здесь, Саша… Мы будем воевать вместе, Саша. Я быстренько пойду к тебе».

Как ни скучал Горбань по оставленной на Большой земле сестре, но ее приезд расстроил его. Сюда, в такое время! Он прилег на койку и с какой‑то ненавистью разглядывал свою забинтованную ногу, поджидая сестру.

Рая пришла веселая, одетая в чистенькую шинель (от таких шинелей давно здесь отвыкли). Сестру сопровождал сам старморнач. С шумными восклицаниями сестра набросилась на брата, принялась его целовать, тормошить. Горбань почувствовал давно забытые им запахи духов, пудры; целовал ее тугие, холодные щеки, покрытые смуглым румянцем, смеющийся рот.

— Отпусти, медведь, — вывернулась она, — я привезла тебе подарок.

— Покушать?

— Покушать? Нет. Я подарю тебе наган, Саша. Помнишь, ты еще мальчишкой мечтал именно о нагане?

Из санитарной сумки она вытащила быстрыми своими пальчиками с розовыми ногтями наган в обмятой кобуре.

Подарок был отложен Горбанем в сторону без особого ликования, что несколько обидело сестру. Она приподняла свои черные брови, подбритые поверху, покривилась.

— Какое равнодушие, подумайте!

— Как ты попала сюда? — тихо спросил Горбань, — и зачем тебя сюда принесло?

— Принесло? — Рая засмеялась, хлопнула брата по лбу, быстро сняла шинель, оставшись в хорошо сшитом кителе с беленькими погончиками лейтенанта медицинской службы. — Видите, слышите? — ее глаза блеснули в сторону старморнача, молоденького офицера с полными, юношески свежими губами, алевшими под жесткой ше- тиной небритых усов. — Сказано, брат! А если бы девушка–невеста приехала, не обижал бы так… Отвечаю тебе, непутевый. Попала сюда благодаря любезности контрадмирала. Узнала, что ты ранен, и попросилась.

Что‑то напевая и покачивая плечами, она быстро опорожнила свою сумку, встряхнула белую клееночку и разложила на ней привезенный с собой хирургический инструмент.

— А теперь посмотрим рану, — она раскрутила бинты, сняла пропитанную мазью повязку. — Перевязывался три дня назад? Угадала?

— Верно. Угадала.

— Так… так… Распутаем… Опухоль! Так больно?

— Нет.

— А так? — она нажимала пальцами припухшую загорелую ногу брата, внимательно вглядываясь в него. — Больно? — Тут тоже больно… Чего же молчишь? Вылечим и пустим в строй.

Задержавшись на Огненной земле, Рая сразу сдружилась с Таней и помогала ей в госпитале. Тамара почему‑то недружелюбно приняла Раю и скептически наблюдала за ней.

— Мне не нравится эта несносная болтушка, — призналась она Тане. — Стоило ей появиться, что стало со всеми мужчинами. Переполох.

— Уже и переполох, — укоризненно заметила Таня.

Подходил к концу ноябрь. Горбань, почувствовавший себя лучше, вылез из своей норы и снова укрепился обеими ногами на земле. А выйдя из капонира, Горбань загрустил. Уже не бродила по его открытому лицу безмятежная улыбка, не был спокоен тот короткий сон, который редко теперь ему доставался. Ординарец бегал прихрамывая, выполнял разнообразные поручения комиссара и всегда, если это было по пути, сворачивал в сторону белокаменного здания школы. Он засиживался у сестры и с видимым удовольствием, от которого разглаживались ранние морщинки на его лице, слушал болтовню сестренки, как он ее и мысленно и вслух называл, и в свой подземный «дворец» возвращался в плохом расположении духа.

Чуткий Батраков, уловив эту перемену, по душам, когда они остались вдвоем, объяснился со своим Сашкой. Не потому грустил ординарец, что кое‑кто не спроста начинал отдавать предпочтение его сестре, не потому, что все больше фыркала Тамара. Горбань боялся потерять сестру на Огненной земле. Он знал о концентрации немецких войск вокруг плацдарма, знал о тех испытаниях, которые должны вот–вот обрушиться на их голову, и глубокая тоска разъедала его сердце. «Тоска по сестренке» — откровенно, как отцу, признался он комиссару.