Огненная земля

Разговор с командующим приободрил Звенягина, но стоило ему остаться одному, как тревожное чувство снова завладело им. Двадцать километров сквозь минные поля, под артиллерийским огнем, под прожекторами и прицельными снарядами противокатерных батарей. Первому прорваться и проложить дорогу через пролив! Но ведь раньше было еще похуже! Хотя бы под Новороссийском. 'Может, тогда не все понималось им. Лучше бросаться на опасность как бы с завязанными глазами. Как плохо потерять доверие к собственным силам, к своему счастью! Тогда почему сегодня он откровенно не признался командующему, которого он любил, как отца, и уважал как военачальника? Остановила гордость офицера и бремя ответственности за славу?

… В тесной казачьей хатенке было накурено и шумно.

Своего командира дивизиона офицеры встретили приветствиями, расспросами. Звенягину всегда были по душе веселые товарищеские «сборища», как он выражался. Но сейчас он не мог отрешиться от своих мыслей, хотя внешне старался держаться спокойно.

— Наши расчеты приняты командованием фронта!

Шалунов протиснулся к нему с двумя чашками в руках.

— Тогда следует выпить, товарищ капитан третьего ранга.

— Нет, Шалунов.

Комдив присел рядом с Курасовым, и тот один только понял, что Звенягину не по себе. Он осунулся за последнее время, пожелтел как‑то. Куда пропала обычная щеголеватость командира дивизиона. Потертый и облинявший китель — в нем был он при новороссийском десанте — почти не снимался; не изменял Звенягин и своей старой фуражке с узкими полями и выцвет- Щей тульей, предпочитая ее новой фуражке с дубовыми листьями по козырьку.

Звенягин молча чистил огурец. Курасов отставил стакан и в его скошенных узковатых глазах появилась тревога.

— Павел Михайлович, — тихо сказал Курасов.

— Ну? — Звенягин тяжело повернулся к нему.

— Выпьем за успех, Павел Михайлович.

— Нет.

— Почему?

— Потому что за успех.

— Не понимаю.

— Перед успехом не пьют.

Звенягин поднялся, оперся кулаками о стол. Клеенка на столе была липкая и мокрая. Он брезгливо отнял руки, посмотрел на них. Опущенные его веки подрагивали. Говор сразу утих. Все встали.

— Продолжайте ужинать, садитесь.

— Так и не составили нам компании, товарищ капитан третьего ранга, — пожалел Шалунов.

— Водки не хочу, Шалунов. Вот если бы хорошего борща.

— Борща? Где же его найти? Хотя я сейчас смотаюсь.

Курасов остановил его.

— Я знаю, борща нет ни на камбузе, ни у хозяйки.

— Воюем на Кубани, — Звенягин ухмыльнулся, — а вот когда захочешь борща… в последний раз, — тихо добавил он.

Только Курасов услышал эти слова. Наклонившись к нему и прихватив его руку, он спросил:

— Почему, Павел?..

— Сам знаешь… Ну, пусти, Анатолий. Только им, — он указал глазами на офицеров, — ни… ни… Это у меня пройдет.

— Ты куда?

— Пойду проветрю чердак… Вы здесь не задерживайтесь. А то скоро начнется месиво. Дай‑ка мой макинтош…

Погода опять испортилась. Сверху сыпался не то дождь, не то мелкий снежок. Звенягин расстегнул ворот, поднял голову. «Скоро я, может быть, не буду этого ощущать, — подумал он с каким‑то умиротворенным спокойствием. — Все будет холодно, темно». Он вспомнил приветливый Ставрополь, где протекло его детство, мелкую речушку Ташлу, архиерейские пруды, где научился плавать, раскаленные суховеи, прилетавшие из ногайских степей, — такие суховеи, что не раскрывай _на улице книги — враз скрутит трубками все листы, вспомнил мать — трудолюбивую и любящую, она ждет — не дождется его. А где теперь товарищи его игр? Как мелькали их босые, растресканные пятки, покрытые песчаной пылью. А когда ливень, такая теплая вода неслась по Лермонтовской улице, по голым ногам били щепки…

— Чорт! — воскликнул Звенягин. — Неужели подходит?

Вот Куников… перед десантом подолгу просиживал в его комнате на Тонком мысу, пил из кружки чай и все думал, соображал. Нельзя ли, мол, приспособить камышинки, чтобы его десантники, высадившись вдали от берега, могли подобно древлянам незаметно подкрасться к врагу. Он не переставал думать о своих людях до самого конца… Зимой, в феврале, Звенягин на каТере вез его с Малой земли тяжело раненого. Куников просил воды и почему‑то яблоко. Воды ему дали, но яблок не было. Он предчувствовал свою гибель… так говорил Баштовой.

Звенягин спустился к морю. На берег с шипеньем выносились волны. Ноги промокли, — ничего! Как в детстве, в ливневую ставропольскую весну… Вдали вспыхивали прожекторы над Керчью, у Эльтигена. С горы Митридат точно бросили золотой меч, размельчивший в искристую пыль крупинки дождя. С горы Митридат уже ищут его, ставропольского мальчишку…

Потом пришли воспоминания совсем недавних мирных заокеанских походов — Порт–Саид, Сингапур, яркие гавани Цейлона… Он, капитан торгового судна, мог позволить себе шелковую безрукавку, белые туфли. Легкие и какие‑то светлые ветры ходили под шелком рубахи, по мускулам, запеченным тропическим солнцем…

Звенягин, скользя по глинистой тропке, поднялся на берег.