Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Его внезапно перекосило чувство унижения. Голос его густо ударил из глубины жиреющей груди:

— Ступайте, православные, по домам! Ни Ртищева, ни тестя моего здесь нет. Они в Москве, как и Шорин. Мы их рассудим по справедливости, то мое царское слово!

Он поднял руку к небу. Притихшие посадские смотрели на нее. Рука была бела, сильна и тяжела. Рука царя.

Вдруг чей-то молодой и резкий голос разрушил торжественность минуты:

— А коли поискать?

Возле него завозились и с криком: «Шуст, помалкивай!» — утихомирили. Высокий Хитрово, поднявшись на носки, запоминал лицо. На гульбище дворца — открытой галерее вдоль верхних окон — распределялись через два шага стрельцы с пищалями. Передние посадские поспешно опускались на колени:

— Государь, мы тебе изменников доставим!

Им так хотелось объединиться с ним против изменников. Хотелось мира — только с государем. Прочих — в ножи, в куски.

Одержимые этой восторженной мечтой, они протискивались в ворота. Теперь они бежали обратно в город расправляться с Шориным, Ртищевым и Милославским как бы от имени царя…

…Ворота в доме Шорина свалили вместе со столбами. Хозяин бежал заблаговременно. Сына его, переодетого в крестьянское, настигли на окраине Москвы. Пока другие били его и суетились возле пустого дома Ртищева, посадский, крикнувший царю про обыск, призвал отыскивать запасы меди в доме Шорина — улику в делании фальшивых денег.

Звали его Иваном Шустом. Державший царя за пуговицу Илья Пономарев, только что выпущенный из тюрьмы, первым стал выбивать окованную дверь в подклет. Работал он сноровисто, особенно внутри. Когда он вывернулся оттуда с горстью жемчуга, Шуст без предупреждения ударил его в поддых.

Иван был человеком молодым, восторженным и честным. Вместе со всеми он шел к царю за правдой, как понимали ее владельцы мастерских и мелкие торговцы.

Илья, прошедший жестокое тюремное учение, всей горстью врезал Шусту в гладкое румяное лицо. Их стали разнимать. Иван кричал:

— Мы для суда шли, а не для татьбы!

Тут от ворот завопили, что улицей идут городовые казаки и стрельцы. Пришлось бежать по огородам. В пустынном переулке Шуст и Пономарев остановились, мысля додраться.

— Ты меня мало не убил! — распалял себя Илья.

— Нечева было воровать!

— А Шорин не ворует? Все вы торговцы честные…

Илья такое отпечатал, что Шуст невольно хмыкнул. Драка не шла. Иван промямлил:

— Ты, может, и в государев суд не веришь?

Илья отвратно улыбнулся. На неестественно подвижной коже щек прорезались бесовские морщины.

— Поглядим. Мне неохота снова в земляную-то палатку. Давай уговоримся: даст государь суд своим изменникам, ударь меня четыре раза. Не даст, корми.

На том решили, а пока пошли в съестную лавку — за счет Шуста, конечно, ибо если у Пономарева и были деньги, то непременно ворованные.

Толпа посадских и ярыжек разрасталась. Но обо всех ее движениях в Коломенском знали. Боярин Хитрово и те дворяне, что выбежали умирать за государя, собрали верных. Два полка стрельцов были вызваны из Москвы.

Люди шли открыто, чувствуя в толпе свою неуязвимость и правоту. Нельзя же было перебить пол-Москвы, даже если государь разгневался на них. Шуст и Пономарев держались ближе к приречному леску. На этом настоял Илья. Если ворота гостеприимно распахнутся, они успеют догнать передних.

Ворота распахнулись. Из них неторопливо выезжали конные — так много, что было удивительно, как они поместились в тесноватом дворе Коломенского. Конные перерезали дорогу, а из ворот толпой пошли стрельцы.

Пономарев первым кинулся к лесу, Шуст — за ним. Прочие, бывшие от леса далеко, упрямо шли вперед. Они на сотню роковых шагов позднее, чем надо бы, уверились, что эти люди вышли убивать их по указанию государя.

Раздольная зеленая холмистость позволила дворянам и стрельцам направить и расчленить толпу на удобные для избиения доли. Мастеровых, торговцев и ярыжек рубили и топили в Москве-реке.

Тысячи человек были убиты и изувечены. Многих сослали в дальние города. Их злоба и обиды стали копиться и киснуть там.

Медные деньги отменили. Их можно было обменять — за сотню медных денег давали одну серебряную. Однако военная нужда не убывала. Казна стала торговать табаком — зельем, проклятым церковью. Табак пудами шел в Сибирь. В селах были открыты кабаки, чтобы не только городские, но и крестьянские полушки текли в казну.

Настала внутренняя тишина. Царь Алексей Михайлович почасту вспоминал предсмертные слова патриарха Иосифа: «Как человек здоров, так мыслит живое, а как господь примет, ин ни до чего станет».

По-прежнему хотелось жить, быть добрым. Из ссылки вернули протопопа Аввакума, взяв обещание не проповедовать, молчать. В крещенье 1663 года Алексей Михайлович писал двоюродному брату: