Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Ясыря — пленных женщин и детей из Польши — насчитали триста душ, да с полусотню мужиков. Иные были в путах, привезены недавно, другие уже осмотрелись в гхош-лаве и жили, понимая невозможность побега через степь. Не все обрадовались казакам, особенно — калмыкам: кто ждал здесь выкупа, снесшись с родными в Польше, те боялись, что деньги пропадут, а им придется тащиться в степи и снова ждать там, когда их выкупят, найдут. Но большинство поляков выкупа не ждали, а ждали отправки на Кафу, на базар, далее — в Турцию и Персию. Эти охотно хватались за казачьи стремена, бегом спасаясь из ненавистного гхош-лава.

Обратное движение к Молочным Водам было поневоле медленным. Лошади шли легко, коров покалывали саблями, но против овечьего упрямства бессильны были даже пики. Степан часто оглядывался назад, выискивая пыльные облака, велел калмыкам слушать землю — нет ли стука… Сары Малжик смеялся: «Нада баранов порубить, всякому человеку по барану. Съедим, поедем скора!»

Не успели.

Шестьсот татар было в отряде Сафар Казы, крымского карачия, дозиравшего степь возле Перекопи. Шайтан унес его на запад. Сафар Казы был зол не только на казаков, но и на себя и на дозорщиков, а потому, едва увидев похитителей, без промедления ввязался в бой.

Стада, мешавшие казакам двигаться, мешали теперь татарам лавой напасть на них. Конные не сшибались, налетая ватага на ватагу, а поневоле дрались мелкими кучками среди орущей скотины. От этого картина боя выглядела нелепо, но не смешно: люди валились с седел, лошади и коровы топтали их, обезумев между безумными людьми, и плотной черной кошмой таскалось по степи овечье стадо. Словно убогий от рождения младенец волочил эту кошму туда-сюда и все не мог остановиться, одержимый каким-то беспокойным бесом.

Драка опасно затянулась. Степан боялся, что к татарам придет подмога. Тогда их здесь зажмут и перережут под коровий рев.

Он сблизился с Сары Малжиком, увел его из схватки:

— Надо вершить головщика! Ты али я?

Сары Малжик даже не ответил Разину, только воздел саблю, и вот уже десяток запорожцев прокладывают ему путь к татарскому головщику.

Вряд ли им это удалось бы, если бы не нелепость боя среди баранов и коров. Степан не видел, что произошло в толпе, плотно крутившейся вокруг черного бунчука Сафар Казы. Он только по траурному вою догадался, что с карачием стряслось плохое. Сам же Степан торопился исполнить другой свой замысел — нехитрый, но, как все простое, способный сработать именно в бою. Он сам объехал несколько ватаг дерущихся, к другим послал доверенных людей…

Скоро среди бессмысленных и злобных выкриков стало повторяться по-русски, по-калмыцки, по-татарски: «Ждут у Молочных Вод! Стрельбу услышали, сюда идут!» Всякий казак, доставая татарина или уклоняясь, непременно грозил ему скорым возмездием, то намекая, то прямо в лицо ему крича о сотнях калмыков, поджидавших у Молочных Вод. Татары, придававшие большое значение разведке, наперебой несли раненому аге вести, вызнанные в запале боя у простодушных казаков. «Полторы тысячи калмыков» были той средней величиной, на которой сошлись татары и в которую поверил Сафар Казы.

Он потому поверил, что, срубленному саблей Сары Малжика, ему было и больно, и тоскливо в духоте боя, а в предчувствии свидания с пророком и открытия райских тайн скотина и ясырь теряли ценность. Сафар Казы хотел либо спастись, либо хоть умереть спокойно. Он велел отходить.

Стада разделили усталых от убийства, но все еще не успокоенных людей и помешали казакам преследовать татар, рубить их в спину. Бакши-Шербет Тургенев, рассказывая толмачу в Царицыне о битве, тужил только о том, что так и не узнал — помер Сафар Казы от ран или выжил. Тургенев предпочел бы, конечно, чтобы помер.

Разину было все равно. Вкус победы на воспаленном языке был слишком остр и горек. Победы его, головщика. Он испытывал к Сафар Казы умиротворенную жалость, отдаленно похожую на ту, что мы испытываем к жестоко наказанному ребенку.

Калмыки снова ехали отдельно, переговариваясь так, что даже Степан, знавший их язык, не понимал — о чем. Наверно, обсуждали, как делить ясырь. Донцы и запорожцы, остывая, поругивались как обычно: кто лучше дрался, кто норовил в затишье… При всей шутливости, в их разговорах сквозила ревность. Она всплыла, когда один из донских казаков — Михайло Торопилка — подъехал к Разину и сказал:

— А ты счастливый, Степан! Я ишо под Каланчинскими башнями углядел: где ты, там удача.

Степан ответил не сразу. В бою под Каланчинскими башнями он действительно оказался в том месте, где решилась победа, но только потому, что угадал, к какой ватаге лучше прибиться. Торопилка путал причину со следствием. Однако его убежденно поддержали другие казаки: Разин удачлив, с ним надо ходить за зипунами и ясырем! В опаленных, взволнованных казачьих головах творилась простодушная легенда. Степан почувствовал, что незачем опровергать ее, казаки при всей их безоглядной смелости суеверны и, как все воинские люди, верят в счастливую звезду головщика.

— Омманули мы их, молодцы. Вот и счастье.

— Дак ты же и омманул! Потому что голова.