Огненные палаты

– Hie, hie. – Бернар Жубер прищелкнул языком, и его старая буланая кобыла Канигу грузно перескочила через канаву и потрусила дальше.

Одежда Бернара и притороченные к седлу сумки были все в грязи, белые «чулочки» над копытами его лошади давным-давно перестали быть белыми. Болезненные язвы на его ногах – последствие январского пребывания в тюрьме – вновь открылись, натертые движением седла из-за скачки по неровной земле.

Они выехали из Шалабра с первыми лучами солнца. Оставалось проделать последний отрезок пути. Впервые за все время погода им благоприятствовала. На многих перекрестках появились импровизированные алтари; перед ними, перевязанные яркими ленточками, лежали скромные букетики розовых колокольчиков и голубых незабудок. Там и сям виднелись связанные из пучков соломы кресты, знаменующие Вербное воскресенье, и записочки с молитвами на старом языке их края. Покрытые редколесьем древние холмы являли собой смесь зелени и серебра, и повсюду вокруг слышалось ликующее птичье пение.

Покинув Каркасон, они с верной кобылкой проделали примерно пятнадцать лье, держа путь на юг, туда, где белели вдалеке заснеженные вершины Пиренеев. Они преодолевали дождь и мокрый снег, переправлялись вброд через разлившуюся Од и Бло, дрогли на лютом ветру трамонтане. Нередко дороги оказывались местами практически непроходимы, а на других участках были разбиты зимними колесами подвод и телег. На подходе к Лиму Канигу захромала, и Бернар потерял неделю, дожидаясь, когда у нее заживет надкопытье.

Повсюду, где бы он ни останавливался на ночлег, царила атмосфера настороженности. Суженные глаза, подозрительные взгляды. Чужакам нигде не были рады. Зима была долгой и суровой, одной из худших на памяти живущих. Скудость еды не способствовала благодушию. Не раз Бернар ловил на себе завистливые взгляды, когда вытаскивал из кошелька монетку.

Но было и нечто большее. Запах страха. Слухи о резне гугенотов в Васси достигли даже этих удаленных деревушек в глуши От-Валле. Возможность стать жертвой доноса пугала каждого; человека могли вздернуть за не ту молитву, за то, что преклонил колени не перед тем алтарем. Оставалось лишь держать свое мнение при себе и надеяться, что пронесет.

Когда в прошлый раз Бернар ехал этой дорогой почти двадцать лет тому назад, земля была укрыта пухлым покрывалом декабрьского снега. Он тогда гнал свою молодую кобылу во весь опор, подхлестываемый ужасом, который заставлял его днем таиться, а передвигаться со своим драгоценным грузом темными зимними ночами.

Жубер натянул поводья, и Канигу послушно остановилась. Он с удивлением обнаружил, что его глаза наливаются слезами тоски по любимой и навсегда потерянной жене. Если бы судьба не отобрала ее у него до срока! Флоранс всегда знала, как лучше поступить.

– Pas a pas, – прошептал он по-окситански старой кобыле, сжимая ноющими ногами мягкие бока Канигу. – Осталось уже немного, девочка.

Глава 28

Тулуза

Мину смотрела с балкона на море шляп и белых накрахмаленных воротников, колышущееся внизу.

Она узнала пожилого господина, который держал книжную лавку на улице Пенитан-Гри, – его аккуратно подстриженная длинная седая борода цеплялась за дублет, когда он говорил, – но по большей части эта толпа состояла из женщин. Разодетые в пух и прах, в розовое и красное, в желтое и вишневое, со своими жесткими воротниками, расшитыми лифами и подбитыми бархатом чепцами они походили на яркий цветник. У некоторых к поясам были привешены богато изукрашенные молитвенники или роскошные агатовые, коралловые или серебряные четки. Рука Мину скользнула к поясу, где она прикрепила простой розарий ее матери, и она почувствовала себя в своем скромном наряде гораздо уверенней.

Мину принялась вглядываться в лица на тот случай, если мадам Монфор вдруг смягчилась, но Эмерика нигде не было видно. В глубине души она даже испытала некоторое облегчение. В Тулузе ему не нравилось, как не нравились и мелочные, нередко не имеющие под собой совершенно никакой логики ограничения, накладываемые на него. Ему частенько доставалось за тот или иной проступок, и вчерашнее прегрешение стало всего лишь еще одним в длинной череде его провинностей.

– На карту поставлено очень многое, Эмерик, – внушала Мину брату, когда они с ним несколько дней тому назад сидели во внутреннем дворике. – У нас с тобой положение весьма шаткое. Очень тебя прошу, постарайся вести себя прилично.

– Я и стараюсь, – сказал он, ковыряя землю палкой. – Лучше бы это ты родилась мальчишкой. Тебя-то все любят, кроме мадам Монфор, но она ненавидит всех вокруг, кроме дядюшкиного дворецкого. Она питает к нему слабость. Они все время крутятся поблизости друг от друга.

– В самом деле? – на миг отвлеклась Мину.

– Все время. Только позавчера ночью я видел, как они куда-то выходили из дома вместе. Мартино нес большую тяжелую сумку. Когда он вернулся обратно, она была пустая.

– Ну же, Эмерик. У тебя слишком разгулялось воображение. Куда они могли ходить вместе, к тому же в столь поздний час?