Огненный мост

Максим открыл глаза, чувствуя, что на минуту задремал. Непростительная слабость! Девчонка лет шестнадцати, сидевшая напротив с книгой, оказывается, с интересом разглядывала его. Перехватив взгляд попутчицы, Шелестов уставился на пуговицу на рукаве пиджака. Она и правда держалась всего на двух нитках. Улыбнувшись, Максим дернул пуговицу и сунул ее в карман пиджака.

– Спасибо! Дома жена пришьет, – с улыбкой подмигнул он девчонке. – Хорошо подсказала, а то потерял бы.

– Нет у вас жены, – задорно махнула рукой девчонка.

Шелестов мысленно ругнул себя крепким словцом. Это где же он так промахнулся, что обычная сельская девочка его раскусила? Казалось бы, обычный мужчина в стареньком мятом костюме. Ботинки в меру стоптанные.

– А с чего это ты решила, что у меня жены нет? – Шелестов сделал шутливые большие глаза. – Ишь, глазастая какая пигалица! Подумаешь, пуговица!

– А что, и глазастая! – засмеялась девочка. – Вы думаете, раз пуговица оторвалась, так вам ее и пришить некому. Думаете, что я из-за нее так решила? Не-а! У вас пуговица на рукаве пришита не такими нитками, как другие. Нитки черные, а толщина разная.

– Эх, деточка, – Шелестов вздохнул, изображая немыслимую горесть, чтобы его слова показались девочке убедительными. – Ты, наверное, москвичка? С самого начала войны в городе жила? Как тебя зовут?

– Меня Маша зовут, а что?

– А то, Машенька, что в других городах хуже со снабжением, чем в Москве. Некоторые только что от фашистов освободили. И там трудно достать нитки. Уж тем более такие, какие хочется. Вот и пришиты пуговицы разными нитками.

– Ой, простите! – Глаза у девочки стали большими, круглыми и очень виноватыми. – Правда, простите! Я часто болтаю, не думая. Слетает с языка, а потом жалею. Вы на фронте были, да? Близко к фронту, там, где фашистов недавно прогнали. Я знаю, читала, как там трудно людям. Я что, у меня мама актриса театра. Только когда театр эвакуировали, она пошла работать швеей, шить одежду для фронта.

Шелестов закусил губу. Вот точно, болтает все подряд, того и гляди сболтнет первому встречному, что нитки у них дома есть именно потому, что мама работает на швейной фабрике. Понятно, что войну мы не проиграем, если одна женщина возьмет домой пару метров ниток. Пусть даже каждая работница возьмет по паре метров ниток. Страна не погибнет, даже не почувствует, но ведь мать этой девочки может пройти через те ужасы, с которыми Шелестов был так хорошо знаком. Камеры, унижения, боль, стыд и позор на всю оставшуюся жизнь. Поморщившись, Максим перевел разговор на другую тему:

– А ты чего одна едешь? Мама где? Не боишься ездить в загородных электричках?

– А кого бояться? – Девочка подсунула под себя руки и беспечно болтала ногами. – Люди кругом – добрые, они всегда друг другу помогают. Да и знаю я почти всех, кто тут ездит. Вас вот первый раз увидела, а так тут только дачники ездят, да кто в деревнях возле дачных поселков живет.

Они поболтали еще: о людях, о погоде. Узнав, что Маша едет в Валентиновку, Шелестов заявил, что ему ехать гораздо дальше. Если бы попутчице было лет двадцать, Максим вполне мог бы заподозрить, что она подослана НКВД или вражеской агентурой.

«Вот так мы перестаем верить людям, – со вздохом подумал он, – простым советским людям. Обычная девчонка – очень хорошая, добрая, симпатичная. Наверное, следующим летом окончит школу и выйдет во взрослую жизнь. Она сейчас вокруг очень взрослая и страшная жизнь-то, но эта девочка умудряется жить в мире иллюзий. Какая гибкая психика у детей! Но потом ей придется взрослеть, придется идти работать, чтобы помочь фронту, или пойти учиться на связиста, санинструктора. И на фронт? Господи, хоть бы к тому времени война кончилась! Или перелом наступил, чтобы не было необходимости брать в армию вот таких девочек. Ну вот, теперь я окунулся в мир иллюзий, – подумал Шелестов с неудовольствием. – Не кончится война к лету будущего года. Тяжело думать об этом, но нам еще воевать и воевать, чтобы переломить хребет Гитлеру. А ведь дело не закончится тем, что мы вышибем вражескую армию со своей территории. Это же элементарно: надо идти до конца, идти в Европу и добивать зверя в его логове, надо до его глотки добраться и придушить. Иначе война не закончится. Только так! А значит, еще не скоро…»

– До свидания, дядечка! – Маша встрепенулась, когда электричка, сбавив ход, поползла вдоль платформы.

Схватив авоську с двумя буханками хлеба, девочка поспешила к выходу, следом потянулись еще несколько пассажиров. Шелестов с улыбкой проводил взглядом худощавую, но уже вполне сформировавшуюся девичью фигуру, оглядел ее стройные загорелые ноги в стоптанных сандалиях, потрепанное ситцевое платье и непослушные волосы наполовину распустившихся кос. Дождавшись, когда Маша скроется в тамбуре, Шелестов поднялся и пошел к другой двери вагона. Кажется, никто к его персоне не проявлял интереса. В вагоне остались только две пожилые женщины да старичок в белой панаме, читавший газету.