Огненный плен

Сейчас я не узнавал его. Меня словно завели в один подвал, а вывели из другого. Неподалеку от крыльца лежал развороченный взрывом и пожаром кузов легковой машины, в ней — сгоревший, похожий на ссохшуюся мумию труп водителя. Он словно не хотел выпускать из рук руль — он так и сгорел заживо, держась за него. Трава стоптана, цветы… они не были никому нужны, цветы… смятые и разбросанные взрывами повсюду, они горели теперь проклятиями…

Где-то метрах в пятидесяти от меня, в стороне, раздались крики. Я повернул на них голову. Весь двор был заставлен мотоциклами с колясками. Одни стояли как попало на волейбольной площадке, другие сгрудились у ограды. Точнее сказать, рядом с тем, что от ограды осталось. По-видимому, во дворе побывал танк. Когда меня вводили в школу, я видел высокий деревянный, окрашенный явно к началу учебного года забор. Сейчас от забора остался один столб, и на нем, цепляясь гвоздем, полувисела-полулежала на земле одна продольная рейка. А из нее, словно сломанные зубья гребенки, в разные стороны торчали штакетины.

В школьном дворе, у стены сарая, шестеро или семеро немецких солдат под командованием унтера построили шеренгу советских бойцов. Некоторые из них едва держались на ногах от ранений и побоев, другие падали на колени и молили о пощаде. Один из бойцов, сидя на земле и поднеся ладони к лицу, мерно качался и шевелил губами. Аллах его уже ждал…

«Тявк!» — услышал я как наваждение…

Я послушно повернул голову в другую сторону — на этот звук…

Пожилой немец, сидя на корточках и сняв каску, играл с вислоухой собачкой. Голос ее мне хорошо знаком. Он поднимал над ее головой конфету в ярком фантике, а она старательно прыгала, норовя достать.

— Русский пес любит немецкие конфеты? — засмеялся немец.

— Это сучка, — приглядевшись, заметил один из моих спасителей.

— О да! Русские сучки любят немецкие конфеты!

Все трое расхохотались, а я снова получил тычок в спину.

Несколько автоматных очередей раздались одновременно. Мне показалось даже, что «Feuer!» я услышал уже после залпа. Звуки «шмайссеров» заглушал какой-то динамичный рокот.

Белоснежная стена сарая мгновенно окрасилась в бордовые тона. Клочки одежды, сгустки мозгов и выбитая из аорт кровь сначала взлетели над шеренгой, словно шеренгу взорвали, а не расстреляли, и только после этого бойцы упали.

Немецкий солдат оставил в покое «МГ-34» — снятый с мотоцикла специально для работы штатный пулемет, отпустил какую-то едкую остроту в адрес сидящих за рулем мотоциклистов, и те расхохотались вместе с ним.

Это было веселое утро.

Пятеро или шестеро корчились в агонии. Лениво вынимая из кобур пистолеты, унтеры — к первому присоединились еще двое, не участвовавших в расстреле — направились добивать раненых. Методично стреляя в головы, они о чем-то переговаривались. Я понял, что у них в магазинах еще остаются патроны, — вот о чем они говорили. Стрелять было уже не нужно, из лежащих ни один не подавал признаков жизни, но унтеры достреляли патроны уже в мертвых. Чтобы пули зря не пропадали, надо думать…

Я запнулся. Что-то мягкое и неповоротливое…

Подталкиваемый стволами автоматов, я шел к месту расстрела. И не понимал зачем. Если судьбу мою должен решить кто-то из этих унтеров, то с тем же успехом ее можно было решить еще в подвале. При этом совершенно идиотская, постыдная надежда буравила мой мозг: вот этих они расстреляли, а я какой-то особенный. Меня убивать они не станут. Ну, не может быть такого, чтобы убили — зверски, в упор… Меня убивать нельзя, иначе оборвется весь смысл… Чего смысл? — думал я, подходя к унтеру. Смысл существования Вселенной?

Но сколько раз уже бывало так, когда я забирался в детстве на самое высокое дерево и оттуда смотрел вниз. А внизу люди жили обычной жизнью, разговаривали, смеялись, и никто не смотрел вверх. И я думал, что, задери меня здесь, на верхотуре, рысь, никто даже и не вспомнит, что был такой Сашка Касардин… Ничто не изменится с моим исчезновением. Но эпизод с деревом здорово отличается от эпизода, когда я стою напротив унтера германской армии и вижу на лбу его бисеринки пота. Он разглядывает меня с любопытством собаки, нашедшей говорящий пирожок. Я не идиот, но уверен, что он сейчас велит перевязать меня и накормить.

Вместо этого он, вдоволь наглядевшись, делает шаг вправо (я слышу хруст его сапог, словно он переступил ими рядом с лежащим на земле микрофоном), приставляет к моему виску «парабеллум» и нажимает на спуск…

Раздался сухой щелчок, все поплыло перед глазами, чтобы не упасть, я ухватился за ствол автомата одного из солдат.

Оглушающий хохот привел меня в чувство. Как утренняя рюмка водки после сумасшедшей ночной пьянки.