Огненный плен

Мне выгоднее выставить штурмана Ольцера на посмешище и сделать вид, что таким русским хвастаться не следует. Однако на самом деле я понял и по-немецки. И по-русски бы сообразил, о чем речь. Дело в том, что мне лучше не раздеваться сейчас. Поэтому я хлопаю ресницами и смотрю придурковатым взглядом то на унтера, то на солдата.

— Трепло! — саркастически заключает унтер. У него маленькие, безжизненные глаза, стрижка «без висков», круглое лицо и при маленьком росте килограммов восемь лишнего веса.

— Одежда! — заводится Ольцер, нервничая и шевеля перепачканными шоколадом губами. Я смотрю на него, и у меня такое ощущение, что он только что наелся говна. — Убрать!.. убрать! — Чтобы его русский дошел до моего понимания, он делает шаг вперед и дергает за воротник гимнастерки. Раздается треск.

Немцы хохочут, и у «моего» даже выступили на глазах слезы.

— Ганс! — кричит кто-то из толпы. — Отдай мне Ольцера! Мне нужен переводчик до конца войны!

— Слава богу, она будет недолгой! — добавляет кто-то.

От хохота меня уже тошнит.

Озверев от оскорблений, солдат хватает развороты гимнастерки обеими руками и рвет в стороны.

Хохот прекращается. Мне конец.

Хватаясь за обрывки моего одеяния, унтер рвет до конца.

Один из мотоциклистов, отпуская руль, качает головой и аплодирует.

Я присутствую на каком-то безумном спектакле. Уже начинает казаться, что вот-вот занавес сдвинется и унтер, устало дыша, скинет пилотку и скажет мне:

— Сань, пойдем хлопнем по рюмашке? — или я проснусь, отоспав еще одни сутки…

Размахнувшись, унтер бьет меня по лицу.

Нечего и говорить, что я, оглушенный и еле стоявший на ногах, падаю как подкошенный…

Я поднимаю взгляд. Передо мной зрачок дульного среза «парабеллума». В это мгновение мне даже в голову не приходит, что теперь-то убивать меня точно не станут. Им нужно выяснить все до конца. Но я, готовый к смерти и последний раз читавший молитву под присмотром ленинградской бабки, тогда еще — петербурженки, спустя двадцать три года начинаю шептать: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Невероятно, но вижу чью-то белую руку, протянутую мне сверху…

Бред!.. Сумасшествие!.. но я хочу схватить эту руку.

Мою исповедь прерывает странный шум.

Унтер опускает пистолет и делает шаг в сторону. Мне это совершенно не нужно — следить за ним, но я, продолжая бормотать, поворачиваю голову и вижу…

* * *

…как двое эсэсовцев под присмотром роттенфюрера волочат по земле чуть живого советского командира. Голова его опущена, лицо в крови, воротник гимнастерки наполовину оторван, ноги его волочатся, выписывая на пыльной, ведущей с улицы к школе дороге кривой след. Но он жив, не было бы необходимости тащить труп к школе.

— Кто здесь старший? — рявкает роттенфюрер. У него одышка, я безошибочно ставлю ему диагноз — астма. Сидел бы он дома, но кто-то пообещал ему кусок земли у Дона. С яблоневым садом, усадьбой и парой тысяч русских рабов.

— Унтершарфюрер СС Зольнер, — степенно отвечает «мой». — Кто это?

— Офицер Красной армии, — докладывает астматик и кивает своим солдатам. Те дотаскивают тело до ног унтера и бросают на землю. — Моя батарея осматривала жилые помещения и на конюшенном дворе услышала стон. Мы поднялись наверх и увидели на чердаке, на сеновале, этого капитана. Прошу прощения, но я спешу, — объясняет младший унтер и прощается со старшим.

Моя голова в полуметре от головы красного командира. Он жив, дыхание чуть сбито, но ничего удивительного, если учитывать касательное ранение в плечо и набухшую от крови повязку. Он потерял много крови, и, видимо, ему досталось во время пленения.

Он поднимает голову.

Наши взгляды встречаются.

— Не успели… — шепчут мне окровавленные, словно провернутые в мясорубке губы Мазурина.

— Молчать! — Унтер всаживает сапог в живот чекиста.

Смотрит на меня. На Мазурина. Снова на меня. Приседает.

Какая же все-таки проницательная тварь…

— Ольцер, бегом в штаб батальона. Доложите ему, что мною взяты в плен два командира Красной армии.