Огненный плен

— Я его не понимать! — выкрикнул лейтенант, оборачиваясь.

Девчонка стояла рядом с крыльцом, и ее трясло как в лихорадке.

— Да офицерик он красный, господин лейтенант, — засовывая цигарку под усы дрожащей рукой, сказал тот самый Тарас. Лицо его дергалось и было красным как свекла. — И этот с ним — тоже… Красные командиры они, господин лейтенант…

— Ублюдок!.. — Девчонка налетела на брата как орлица.

Я ни разу не видел, чтобы женщина была в такой слепой ярости. Все, что копилось в ней все то время, что мы знакомы, выходило из нее, как из пробоины в сердце, — накатом, цунами, ударной волной… Я чувствовал, что перед глазами стоял ребенок ее и два потных, дурно пахнущих кислятиной насильника…

— Зачем родили тебя, для чего?! — Схватив за волосы Тараса, брата своего, она свободной рукой изо всех сил била его по лицу. — Это же русские!.. русские!..

— Отцепись, дура!.. — хрипел он, пытаясь ухватить эту руку.

Мы с Мазуриным и дюжина фашистов смотрели на это, и в какой-то момент мне показалось: мы с Мазуриным, немцы, девчонка с братом — все это живет отдельно, само по себе.

— Забыла, сколько они народу извели?! — орал теперь хозяин дома. — Сколько горя хапнули через этих красных?!

— Они же русские командиры, гад!.. Военные, они Родину защищают, а ты их… подонкам этим!.. сдал!..

— Военные?! — Предатель изловчился и откинул от себя сестру. — А ты забыла, как эти военные вместе с командармом Тухачевским отца твоего, дядьку моева, газом в лесу затравили?!

— Отведите эту суку в сторону! — пролаял оберштурмфюрер.

Двое эсэсовцев схватили женщину за руки и повели, безвольную, рыдающую, от крыльца.

Я не успел заметить, как в руках оберштурмфюрера оказался «парабеллум». В отличие от советских командиров, офицеры рейха носят кобуру на левом боку, впереди. И оттого, что он стоял ко мне спиной и я видел лишь ремень, перетянувший его осиную талию, я упустил его движение из виду.

Но что бы я сделал, когда бы не упустил? Что я сделал бы?…

Выбросив вперед руку, немец нажал на спуск.

Раздался выстрел. Женщина, схватившись рукой за грудь и присев, сначала открыла от изумления рот, а потом лицо ее скривилось от боли. Такое же лицо у нее было, когда мы с Мазуриным зашли в комнату, где ее пытались изнасиловать.

Не дожидаясь ее стона, немец выстрелил еще два раза. Третий выстрел прозвучал в направлении уже мертвого человека…

Что бы я сделал… Я бы крикнул ей в последний момент: «Я знаю, что ты помогала нам!» — и умирать ей, быть может, было бы легче. Может, в тот момент мне придумалось бы что-то еще более ясное…

— Как жаль, что я не могу сказать ей сейчас, что не ее виню… — раздалось слева от меня, и я повернул голову.

Взбугрив желваки на скулах, Мазурин стоял и так же яростно сжимал веки.

— Как я жалею… — процедил он сквозь зубы.

Оберштурмфюрер кивнул солдатам и, пряча пистолет в кобуру, направился к крыльцу. Нас руками и автоматами толкали в спину до тех пор, пока мы не оказались у стены. Не знаю, что вызывало у немецкого офицера столько бешенства — оно читалось в каждом его движении. Эти чересчур резкие выкрики, когда того не требовала обстановка, демонстративно скорое впихивание «парабеллума» в кобуру. И, приглядевшись, я понял. Он никак не может соотнести наше положение с нашим поведением. По его расчетам, а он тому был уже не раз, видимо, свидетелем, мы должны сейчас падать на колени, молить о пощаде и заверять, что не командиры. Шли-де из Могилева в Одессу, чтобы убежать от советской власти. Но вместо того, чтобы нести околесицу и лгать, чтобы выиграть шанс на спасение, мы молчали и о чем-то переговаривались. Это его и бесило.

— Русский командир? — он ткнул пальцем в направлении Мазурина.

— Нет, он всего лишь русский полицейский. А я всего лишь русский врач.

Потеряв дар речи, оберштурмфюрер смотрел на меня изумленным взглядом.

Сзади раздался хриплый смешок, послышались восклицания, которые, если перевести на русский, звучали как: «ни хрена себе» и — «он знает немецкий». Так реагировали на мое заявление солдаты.

— Что ты ему сказал? — глядя под ноги, выдавил капитан.

— Что ты легавый, а я — хирург.

— Не разговаривать друг с другом! — прикрикнул эсэсовец. — Где вы учились немецкому языку?

— В России.

— Вы из немецкой семьи?

— Ницше знал греческий, так может ли быть такое, чтобы он был из греческой семьи?

Видимо, дел у этого офицера было много. Поэтому он снова вынул «парабеллум» и сделал в мою сторону два шага…