Огненный столб

Она не могла разобраться в своих чувствах. Было, конечно, облегчением покинуть это место, так похожее на гробницу. Но и сожаление, и печаль владели ею. Нофрет попала в Горизонт Атона как рабыня среди рабынь, полная решимости стать служанкой царицы. Теперь она стала ею, и положение ее было прочно. Больше она никогда не войдет во дворец Ахетатона со странными картинами на стенах, с его красивыми дворами, не будет бродить по городу, не придет в селение строителей, чтобы навестить Иоханана, Агарона и Леа.

Леа не поехала со свитой царицы. Она ушла так же незаметно, как появилась, не спрашивая у царицы разрешения. Нофрет она сказала только, что возвращается к своему народу. «Мы направимся в Фивы, — сказала она, — поедет туда царь или нет. Там много гробниц, которые надо достраивать, и много тех, кто рано или поздно пополнит ряды мертвых. Ищи нас на западных улицах, если когда-нибудь попадешь туда».

И Леа ушла, даже не дождавшись ответа. Так же, как и Нофрет, старая женщина не любила и не умела прощаться. Оставалось надеяться, что Леа поступит, как сказала, и царь и царица в конце концов решат простить и город, и его бога, и вернутся в Фивы, взяв Нофрет с собой.

Не было разговора о том, оставались ли еще апиру в своей деревне или уже покинули ее. Может быть, как жители пустыни, они предпочитали идти пешком со стадами коз и овец, чем плыть на лодках. Старый козел уже умер, но от него остался сын, выросший таким же скандалистом, как и отец. Может быть, он попадет в Фивы и так же будет наводить страх на рабочий люд.

Подумав об этом, Нофрет улыбнулась, глядя на реку. За короткое время они прошли большую масть пути. Ахетатон уже остался далеко позади и казался незначительным, городом, сделанным из глины, устроенным возле гробницы царя, чтобы ему было где жить после смерти. Его стены были высоки, как и прежде, крыши пока не обвалились, еще целым и красивым стоял он среди скал, но это был уже неживой город. Он был пуст, лишен Бога и людей. Пустыня покроет его, человек покинет. Город умрет, как все бренное, и будет забыт.

Нофрет обернулась, чтобы взглянуть на свою госпожу. Так, которая была Живущей-Для-Атона, стала Живущей-Для-Амона, совсем другим человеком — то же лицо, то же стройное тело и изящные руки, но дух, обитавший внутри, стал другим. Анхесенпаатон никогда бы не стала улыбаться, уплывая навсегда от города, построенного ее отцом, а Анхесенамон не только улыбалась, она обрывала цветы с гирлянды и вместе со своими служанками бросала их в царя и его молодых спутников, которые сидели в лодке, плывшей рядом.

Холодная, сдержанная царевна, которую знала Нофрет, никогда бы не сделала такого. Отвернувшись от Атона, она, казалось, отвернулась и от прежней угрюмости, став такой же легкомысленной, как ее супруг. Он запустил в нее целой охапкой цветов лотоса. Царица, смеясь, поймала их, и бросила обратно через узкую полоску воды.

Несколько служанок танцевали на палубе под дождем цветов. Нофрет оказалась в одиночестве возле пустого кресла царицы. Девушка почувствовала себя древней и холодной, как гробница. Когда-то, наверное, она умела и смеяться, и играть, как дети, но давно уже позабыла, как это делается.

Может быть, Анхесенамон только учится этому. Если так, она способная ученица. Царица окончательно повернулась к Ахетатону спиной и увлеченно вела веселую битву с царем и его друзьями.

Египет встречал юного царя с распростертыми объятиями, приветственными криками, песнями и ковром цветов. Все боги вышли навстречу ему, обогащенные уже его дарами — золотом, серебром и драгоценностями. Их изображения были обновлены, их храмы отстроены еще выше и величественней, чем прежде. Холодность, с которой Два Царства глядели на Эхнатона, была позабыта, радость безмерна. Им вернули гордость, древние обычаи и богов, которые были их богами и богами предков с самого утра мира.

К тому времени как царь добрался до Мемфиса, почти все на улицах уже, должно быть, охрипли, выкликая его имя. Этот город, основанный много раньше Фив, но всегда стоявший ниже их в сердцах царей, был безмерно горд тем, что стал избранным городом нового царя. Ходили слухи, что жрецы мемфисского Пта и мемфисского Амона часто ругались меж собой.

Справедливы эти слухи или нет, но ко времени прибытия царя между ними была прочнейшая дружба. Первым делом он отправился в храм Амона, сломал печати на воротах и собственными руками — с помощью нескольких жрецов посильнее — распахнул их настежь. Казалось, вслед за ним внутрь влилось полгорода, чтобы услышать, как в храме Амона поются гимны, которых не пели уже больше десяти лет, и увидеть, как жрецы вернутся к своим обрядам и обязанностям. Но свою речь царь произнес в храме Пта, произнес сам, ясным и чистым голосом, провозгласив возвращение богов на их престолы в Двух Царствах. Это было очень дипломатично, хотя не очень понравилось жрецам Амона; в конце концов, Тутанхамон был властелином Двух Царств, севера и юга, Мемфиса и Фив, Пта и Амона, а не просто одного из них.