Огненный столб

Послы принимались по особой церемонии, даже посольство дикарей из пустыни. Лица придворной челяди красноречиво выражали презрение, губы были поджаты, они воротили носы, как будто от запаха коз. Апиру в лучших нарядах, тщательно вымывшись на постоялом дворе, причесанные, надушенные благовониями, задрали носы еще выше и вступили во дворец, преисполненные необычайного величия.

Ни один нос не может быть горделивей, чем нос апиру, разве что хеттский. Они посрамили египтян, и тем пришлось сдаться. Не то чтобы их манеры смягчились, но они стали вести себя куда уважительнее.

Агарон говорил от лица своего народа на безупречном египетском языке с царственным фиванским выговором. Придворные были покорены и предложили послам помещение, подобающее их положению. Однако апиру не добились немедленного приема у царя. На это не могли бы рассчитывать даже царские послы из Хатти или Пунта.

Они настроились ждать. Старейшины были терпеливы и радовались возможности отдохнуть в роскошных комнатах с высокими потолками, просторных, как полдюжины шатров, погулять в саду с фонтанами и деревьями, отягощенными плодами. Слуги были готовы исполнить каждое их желание. Молодые люди, расставшись с оружием, проводили время в городе, хотя и без особой охоты.

Моше, казалось, не воспринимал ничего, кроме голоса своего бога. Мемфис не был его столицей, он не правил в здешнем дворце. Этот город немного значил для него, даже если бы он потрудился вспомнить, кем был прежде.

Но для Мириам это было пыткой. Здесь, в этих стенах, она была царицей, здесь познала и величайшее счастье, и величайшее горе. А дворец не узнал Анхесенамон. Он забыл ее, как забывал всех умерших. Он и не мог поступать иначе, древний, переполненный воспоминаниями.

Нофрет видела ее страдания, но ничем не могла ей помочь. Заговорив о прошлом, можно было выдать бывшую царицу. Признать, что она сознает, где находится, она, известная в этой жизни как провидица апиру, значило воскресить умершую, которая не должна была ожить.

Для Нофрет жизнь здесь очень походила на ту, прежнюю: она прислуживала своей госпоже, которая была слишком уязвлена или слишком расстроена, чтобы разговаривать, и наблюдала, как Моше бродит, словно в тумане, одержимый богом. Апиру были склонны держаться вместе: они ели не так, как здешний народ, а своему богу молились по-особому, уходя в какое-нибудь укромное место.

Иоханан не искал общества Нофрет, а она не пыталась разыскивать его Она полагала, что муж не теряет Иегошуа из виду, но точно не знала, так ли это. Сын тоже не приходил навестить ее и не присылал справиться, как у нее дела. Их ссора росла в тишине, пока не превратилась в стену, разделявшую их в пути и разлучившую здесь, в Египте.

Нофрет убеждала себя, что ей это безразлично, но чувствовала в себе пустоту, холодное упрямое спокойствие. Внешне она вела себя так же, как и всегда: ходила, говорила, ела, дышала, прислуживала своей госпоже. Ей не хотелось никуда идти, даже погулять по Мемфису. Насколько она знала, торговка пивом еще жила здесь, по-прежнему варила свое крепкое пиво и подавала его в щербатых чашках.

И дело было вовсе не в том, что она всецело зависела от благорасположения Иоханана. Муж мог быть полнейшим дураком, если пожелает, подвергать своего сына — ее сына — опасностям, погибнуть вместе с ним и заслужить проклятие. Нофрет неплохо жила до того, как вышла за него замуж, и может неплохо жить и дальше, в Египте или в любом другом месте.

Она чувствовала себя странно, думая об этом, как будто у нее не было будущего. Каждое утро приходило, словно последнее, и она качалась на краю мира, но не падала, и что там, внизу, не представляла.

В Синае Нофрет знала, как пройдут эти годы, надеялась, что они будут долгими; ее дети вырастут, обзаведутся семьями, одарят ее внуками; череда лет пройдет в странствиях с пастбища на пастбище. В конце концов они с Иохананом, конечно, умрут, но не преждевременно, а когда оба доживут до почтенных преклонных лет. Египет тут ни при чем, они не должны умереть молодыми, не должны потерять Иегошуа, который не успел даже стать мужчиной. Борода его была еще лишь тенью над верхней губой; голос ломался; и он воображал себя великим воякой.

Но у него был отец, которому полагалось соображать лучше. Нофрет лелеяла свою обиду с трогательной заботой. Это удерживало ее от того, чтобы превращать себя в посмешище, бегая за своими отчаянными мужчинами и упрашивая их вернуться домой.

И где же этот дом, если не там, где они? Нофрет по-настоящему не была апиру. Египет ничего не знал о ней, а страна Хатти забыла о своей дочери. Ей негде было быть, кроме как здесь, и нечего было делать, как только сопровождать женщину, которая не нуждалась в ней и не обращала на нее внимания.

Нофрет не одобряла жалости к себе. Она отталкивала, топтала ее, но жалось поднималась снова и снова, овладевала ею, повергала в тоску.