Огненный столб

Но ни один человек не выкрикнул ни имени Эхнатона, ни прозваний, данных ему после смерти: падший, мятежник из Ахетатона. Никто не назвал его царем или богом, богом, который умер и снова вернулся в дом живущих. Царь рассматривал его с высокомерным изумлением, разыгранным довольно неловко, с точки зрения тех, кто видывал настоящую царственную надменность.

Таких здесь было немного, или они не замечали истины. А Моше стоял, как настоящий царь, глядя этому царю прямо в лицо, говоря негромко и спокойно:

— Я вижу, ты не знаешь меня. Ты держишь мой народ в плену, господин Египта. Они строят для тебя город, для тебя, Па-Рамзес, который сам когда-то строил гробницы для царей и вельмож.

Старшая дочь царя наклонилась, что-то шепча ему на ухо. Царь нахмурился еще грознее. Возможно, она посоветовала ему ничего не отвечать: Нофрет видела, как сжались его челюсти. Женщина тоже заметила это и выпрямилась. Выражение ее лица ясно говорило: «Поступай как знаешь».

Царь начал свою речь отрывисто, хрипловатым голосом пожилого человека, громче, чем Моше, но не так четко;

— Да, я знаю тебя Ты, должно быть, и есть тот пророк из Синая, что передает свои видения тамошним племенам. Ты принес мне свое пророчество? Это твой дар мне?

— Может быть, — ответил Моше. — Но наш бог предпочитает говорить, а не показывать картинки. Он внял желаниям тех, кто поклоняется ему и требует, чтобы ты дал моему народу свободу пойти в пустыню, устроить в его честь праздник и принести ему жертвы.

— Что? Твой бог приказывает мне? А кто он такой, чтобы навязывать свою волю великому Дому Египта?

— Мой бог велит тебе отпустить их, чтобы они могли служить ему. Они должны провести три дня в пустыне, чтобы почтить его молитвами и жертвоприношениями, или он поразит твой народ мором.

Царь презрительно фыркнул, чуть не уронив с головы две короны.

— Вот еще! Кто мне этот бог, чтобы я прекратил строительство в моем городе, оставил без работы надзирателей и дал рабам возможность бродить, где им заблагорассудится? Или он полагает, что я совсем дурак и поверю, что хоть один из них вернется назад после окончания празднества? Они исчезнут в пустыне: мужчины, женщины, все до последнего младенца, и мой город останется недостроенным.

Моше выдержал взрыв царского гнева с замечательной невозмутимостью, дождался, когда царь успокоится, и сказал:

— Мой бог гораздо могущественней, чем ты способен вообразить. Ты собираешься противоречить ему? Разве тебе не страшно?

— Я не боюсь ничего, что является из пустыни, — отрезал царь.

Моше медленно кивнул.

— У тебя есть свои боги. Ты думаешь, что они защитят тебя. Но мой бог сильней их.

— Он наверняка так силен, что сведет тебя с ума прямо на моих глазах.

Моше улыбнулся. Его улыбка была приятной, но без всякой мягкости. Он повел рукой. Агарон сразу же вышел вперед. Моше подал ему посох. Казалось, что змеиная головка зашевелилась, капюшон ее начал раздуваться. Теперь она уже не сверкала так ярко, бронза потемнела. Ее форма и изгибы казались зеркальным отражением змеи-урея на царской короне.

Агарон бросил посох к ногам царя. Он должен был застучать, но упал мягко, словно был живым, а не вещью из дерева и бронзы. Лежа на каменном полу, он, казалось, начал извиваться.

Двор замер. Раздались крики, и не только женские. Царь отстранился, насколько позволяла спинка трона.

Громкий голос прозвучал из толпы приближенных, стоявших возле царя. Это был молодой человек в полотняной одежде с эмблемой Амона, отличавшей жреца высокого ранга. Он весьма насмешливо произнес:

— Неужели твой бог так ничтожен, пророк? Этот фокус стар, как сам Египет. Смотри, мы тоже так умеем.

Все жрецы, стоявшие в передних рядах, вышли и бросили свои посохи. Многие из них смеялись. Посохи, падая, извивались, даже, казалось, шипели.

Фокус… Прихотливо соединенные кусочки дерева, искусно выкованная бронзовая головка, одна из многих хитростей жрецов…

Моше улыбнулся. Агарон произнес, обращаясь явно не к человеческому существу:

— Иди, питайся.

Посох Моше изогнулся, будто живой, и бросился, как бросается змея: туда, туда, сюда, Он пожрал посохи жрецов один за другим, проглотив их целиком, и, покончив с последним, упал на пол, словно умер: стал твердым и цельным, из одного куска простого дерева и из бронзы. И вокруг больше не было ни единого посоха, хотя жрецы шарили везде с возрастающей тревогой.

— Умно, — сказал царь. — Хорошо задуманное увеселение. Может быть, нам нанимать тебя на наши пиры? Хорошее развлечение между мясом и вином, немного колдовства, чтобы наши женщины визжали и дрожали от страха?

— Над моим богом не смеются, — вымолвил Моше ясно и холодно. — Так ты освободишь мой народ?

— Что, теперь разговор уже не о жертвоприношениях и обрядах? Ты требуешь полной свободы? — Царь покачал головой. — Ты сошел с ума, почтеннейший. Ты забавен, но ты совершенно сумасшедший. Ты сам уйдешь, или мне приказать, чтобы тебя увели с глаз моих долой?

— Я уйду. Но мой бог еще не закончил свое дело, и не закончит, пока народ мой не будет освобожден.

— Тогда хорошо, что боги живут вечно.