Огненный тыл

Карякин прыжками побежал на пушку, присел за деревом и начал тихо зеленеть – со стороны деревни приближалась цепочка пехотинцев. Полуденное светило поблёскивало на немецких касках, они шли по высокой траве, держа карабины на изготовку, мелькали фигуры в мареве жаркого дня – серая форма, равнодушные одинаковые – лица семь или восемь – не справится. Гитлеровцы растянулись в цепь, неудержимо приближались, а в этом лесу и спрятаться негде – один березняк. Прогремел выстрел, за ним ещё два, возможно немцы не видели никого – стреляли, чтобы сладить с собственными страхами. Фашисты понемногу переходили на размеренный бег, ускорялись. Паша отполз от дерева, поднялся, засеменил обратно. Ершов стоял, привалившись спиной к берёзе и опершись на здоровую ногу, неловко стаскивал из-за спины ППШ. На Ершова было страшно смотреть – лицо изменилось до неузнаваемости, автомат уже в руках, дрожащий палец оттягивает затвор…

– Немцы, Коляша, близко. Опирайся на меня, уходим.

– Вижу я их, Паша, честное слово вижу. Вон они, черти, за деревьями. Не пойду я никуда, иди один.

– Не дури, пошли говорю!

– Ты очумел?.. – Ершов вспыхнул и снова стал каким-то пятнистым. – Ступай один, бестолковщина! Я сглупил, я и отвечать буду. Забыл куда идём?.. Не дойдём, не передадим донесение, представляю, что случится – тысячи людей погибнут, фронт окончательно развалится. А ну пошёл к чёртовой матери! – Ершов раздражённо махнул стволом автомата. – Не успеешь, Паша, вместе дуба дадим – задание не выполним. Я что тебя упрашивать должен? Да не волнуйся – отобьюсь, задержу их. Уходи!.. Христом Богом молю!.. Ну скажи – за каким хреном нам вдвоём подыхать-то?

Карякин попятился, глотая слёзы – товарищ был прав. Ершов скрипел зубами, выдавливал слова через боль, правильно всё говорил и прощаться не надо – некогда уже, слишком многое на кону.

Уже различалась немецкая речь, в которой Карякин был ни в зуб ногой, он побежал прочь, потом не выдержал, обернулся – меньше всего Ершову хотелось быть впечатанным в берёзу, он опустился на колено, сместился за дерево, чтобы иметь хоть какое-то укрытие. Очередь из автомата как хлыст ударила по ушам. Ершов нашёл удобную позу и вступил в бой, загомонили немцы, залегли, трудно понять попал он в кого-то или нет – да разве это главное. Фашисты открыли ответный огонь, Ершов держался, разогревшийся автомат вырывался из рук, он сам не понимал куда стреляет.

– Давайте, гады, подходите. Добро пожаловать! Гостями будете, – хрипел Николай, водя стволом. – А, уже лезете. Давайте, милости просим, только учтите – я с детства ушибленный.

Паша кинулся со всех ног, давясь на бегу слезами, березняк закончился, он с разгона вломился в густой кустарник, пробился сквозь него, не чувствуя боли на расцарапанном лице. Рваные очереди ППШ потонули в хлопках карабинов. Ершов прекратил сопротивление.

«Вечная память тебе, приятель, хотя и напортачил ты, конечно».

Карякин взвыл от чаяния, заколотил кулаками в стройнную берёзу, сбивая в кровь костяшки – это не успокаивало, он кипел от ярости – как же велико искушение помчаться назад, перебить этих фрицев к чёртовой матери, но ещё оставались в голове остатки разума. Он метался, выл в бессилии, снова рвался через кустарник, падали штаны, оставшиеся без ремня, хлюпала вода под ногами. Он бежал по ручью, который вытекал из под расколотой пополам каменной глыбы. Надо умыться – Пашка рухнул на живот, стал жадно лакать воду как котёнок, потом набрал её в горсть и вылил на голову, отыскал ямку в каменистом русле и погрузил в неё голову целиком, по самую шею, захлебнулся закашлялся – ключевая вода немного остудила. Он отыскал в кармане комбинезона огрызок бечёвки – сразу и не вспомнишь откуда она взялась, вставил в штаны и крепко затянул. Прислушался – немцев не слышно, делать им больше нечего, как блуждать по русским лесам за каким-то оборванцем. Бурлила ярость, загнанная внутрь.

Когда он вырвался, на просёлочную дорогу, стиснутую зарослями ивняка, и обнаружил на ней стоящий мотоцикл с двумя солдатами, действовал решительно и беспощадно. Откуда здесь взялись эти двое, сколько они стояли – какая разница, звука мотора он не слышал, в коляске сидел военнослужащий вермахта в пилотке.

Он склонился над компактной рацией, над его головой покачивалось спиралевидная антенна, второй прохаживался по дороге и курил, пуская в небо колечки голубого дыма, автомат МР 40 висел у него на груди, стволом в другую от Пашки сторону. Больше никого – только два связиста на мотоцикле.