Огненный всадник

Рядом с паном Остиком громко вскрикнула какая-то женщина и стала падать. Остик подхватил ее, не понимая, как здесь оказались женщины. А это на помощь пришли мещане города, направленные Корфом, у которого не нашлось мушкетеров, чтобы прислать Остику. Прибежали не только мещане, но и их жены. Они лили на штурмующих сверху из котлов горячую смолу, очищая стену от налипших на нее атакующих вражеских солдат, поливали царских ратников кипятком, сыпали золу, бросали кирпичи. И в конце концов атака захлебнулась собственной кровью. Бесстрастные «машины» все-таки оказались людьми из мяса и костей.

— Перамога! Перамога![13] — ликуя, кричал Остик, видя, как отходят от стены побитые остатки царского войска. В этот момент на кватере стояли одни гражданские — мещане и их женщины, да несколько забрызганных кровью солдат и канониров среди груд убитых и тяжело раненных товарищей.

Такая же участь постигла московитян и на соседних кватерах, где остались груды лежащих тел и брошенные лестницы. Особенно сильный натиск был на участок от Веселухи до Антифоновской башни. Защитники оборонялись отчаянно, но в какой-то момент закончились патроны, и тогда находчивый Обухович приказал сбрасывать на головы врага ульи с пчелами. Жужжащие насекомые загнали атакующих обратно в окопы. Хуже дело обстояло на сбитых кватерах от Антифоновской башни до Шеина пролома. С двенадцатью развернутыми знаменами неприятельские солдаты нового или иноземного строя — московские ратники в старомодных остроконечных шлемах, с мушкетами и саблями, собранные по европейскому образцу — под градом пуль все же взобрались по щебню и телам погибших товарищей на башню и уже торжествовали победу. Смоляне бросились на них врукопашную, но силы здесь были явно на стороне врага. Сам Обухович прискакал верхом и, обращаясь к отступившему из башни кавалерийскому ротмистру Овруцкому, приказал снова идти в бой. Овруцкий стоял перед воеводой потерянный, с отсутствующим взглядом, пошатываясь, держа руку на боку. Обухович не сразу понял, что ротмистр ранен пулей в бок, а руку ему пробила вражеская пика.

— Пусть Корф пришлет людей! — крикнул воевода первому попавшемуся солдату, видя, что от раненого ротмистра пользы в самом деле мало. — Врача ротмистру! Быстро!

Овруцкий, тем не менее, оттолкнул солдата, попытавшегося поддержать его, и упрямо, словно сомнамбула, пошел обратно к башне, прихватив зачем-то горящую головню. Обухович увидел это лишь краем глаза. Он окликнул Овруцкого, но тот уже растворился в дыму и утреннем сумраке, в грохоте взрывов и выстрелов. Правда, Обухович уже забыл про ротмистра. Он распоряжался, сталкивая лестницы, которые неприятель выставлял из башни вниз. Две лестницы удалось столкнуть, но это было все, что удалось сделать. Неприятельские солдаты из захваченной башни перебирались на стену, где лежали тела погибших смоленских пушкарей, а со стены темные фигуры людей с мутно поблескивающими в сумраке раннего утра саблями и бердышами спрыгивали внутрь города. Их здесь было уже полторы сотни человек.

— Огня! — кричал немецкому командиру мушкетеров Обухович. Те вскидывали свои облегченные, без фуршетов, шведские мушкеты, прижимая приклады к кожаным подушкам у плеча. Раздавался залп, и Обухович погружался в белую пелену дыма. Пороховое облако сносило холодным утренним ветром. У стены лежали, корчась и без движений, захватчики, но на смену им уже спрыгивали другие.

— Fertig! Hoch аn![14] — кричал немец своим мушкетерам.

— Огня! — надрывался Обухович, но к своему ужасу обнаружил, что у него остался лишь один строй из двадцати человек. Мушкетеры перезаряжались. Воевода с плохо скрываемым раздражением наблюдал, как медленно-медленно снимают немцы с ремней свои кожаные мешочки, извлекая из них пули, медленно-медленно засыпают в ствол порох из деревянных зарядиц.

— Огня!

Мушкетеры, кажется, как во сне, не спеша забивали шомполами заряд в ствол, медленно снимали другие зарядцы, медленно насыпали порох на полку мушкетов.

— Холера ясна, огня! — воевода, кажется, впервые в жизни по-настоящему испугался. До бегущих с клинками московитов было уже менее десяти шагов. Обухович видел их бородатые красные лица, видел, как блекло отсвечивает слабый утренний свет от металла их остроконечных шлемов, сабель.

— Feuer![15]

Треск долгожданного залпа разорвал бесившую Обуховича тишину, хотя до идеальной тишины этого утра было очень даже далеко… В ушах Обуховича засвистело. Снова все затянуло дымом. Больше стрелять не было никакой возможности. Одни атакующие упали, посеченные пулями почти в упор, но уже с ревом неслись другие, в черном одеянии, с саблями и бердышами наголо.

— Сабли к бою! — кричит мушкетерам Обухович и сам бросается на московитского бердышника, уклоняясь от его страшного лезвия, рубя по плечу, потом пронзая бок, морщась от брызгнувшей прямо в лицо крови…