Огневица

Местька прилип смолой, повис на руке, держал крепко. Да и отец подполз, одной рукой другую держал, кривился, а глазами суровел.

— Стой, сын. Пропадете обое, коли сей миг попрёшь. Выжди, — брови сдвинул Деян, встал опричь Некраса, стеречь принялся.

А Некрас уже и не слышал, прикипел взглядом к Медвяне. Дивился ее стати — прямой, горделивой — любовался и тревожился о ней. Любовь взвилась, опалила, да так сильно, что разум едва не обронил. А тут еще и Радомил слова страшные кинул:

— Виры мало, Медвяна. Ты брата отняла у меня, а род главы лишила. В дом ко мне пойдешь меньшухой. Сына родишь, а потом иди на все четыре стороны. Сочтешься с Рудными за жизнь загубленную, дитя в роду оставишь. За дружинных, что извела — виру. Семьям жить надо. Слыхал я, что Лутаки богаты были, так кубышку отдашь. Или бейся со мной до крови, пока один другого жизни не лишит. Что смотришь? Ты главой рода назвалась, так держи ответ.

Некрас и забился, едва руки Радиму не вывернул, но удержали ближники, уговорили. А уж потом услыхал и ответ медовой:

— Я? В дом к Рудным? Скорее небо на землю падёт. Лучше кровью залиться, чем так. Меч давай, смелый, биться с тобой стану!

Некрас-то и обрадовался как дурачина — научилась медовая отлуп давать нелюбым. Вот молодец! А потом и понял, сам за нее встанет, руками и зубами будет рвать ворогов, и пусть сдохнет, захлебнется кровушкой, а любую свою сбережет!

И ведь вышло ровно по мыслям — как уговорились воинов выставлять, так и…

— Некрас, — Деян смотрел прямо, тревожился. — Сам решай. Не советчик я тебе сей час. Одно скажу — не встанешь за ней, всю жизнь локти кусать будешь. Сын…Сынок…

Радим пытался слово вставить, мол, я пойду, тебе не сладить с ратным, а Некрас уж и не слушал. Стряхнул с себя кудрявого Местьку и двинулся в круг:

— Я встану за Лутак!

Она повернулась на голос его и таким взглядом одарила, что у Некраса будто крылья за спиной вымахали. Ног под собой не чуял, словно летел над землей! Горы готов был сносить, реки вспять поворачивать, лишь бы так и смотрела. Всегда.

— Некрас… — выдохнула Медвяна, двинулась к парню, брови изогнула печально.

Он не дал себе слабины, и ее упредил взглядом, мол, не лезь, теперь я за тебя ответчик. Она и застыла, а миг спустя покорно голову опустила и отошла. Видел Некрас, как губы задрожали румяные, как на ресницах слезы повисли. Да не время сейчас утешать, иное надобно.

Некрас повернулся к князю, выпрямился, и руки на пояс положил. Стоял, смотрел едва ли не нагло, и ждал слов родовитого.

— Сыскался, стало быть, смельчак. Чьих ты? — Ладимир ухмылку прятал. — Гляжу — бойкий. Постой, вроде видал я тебя на вече. Из купцов?

— Так, княже. Некрас я, Деяна Квита сын. Сам купец вольный, с грамотой, — голову-то склонил на миг, чай не с простым говорил.

— Чего ж сунулся? Мечом махать, не деньгу считать, — любопытничал князь, аж ближе подался.

Да и толпа притихла, ни охал никто, ни ахал. Слова ловили, будто деньгу мелкую на обряде, пропустить боялись.

— Чего сунулся, про то токмо я знаю. Так тебе скажу — ежели девки станут мечами махать, то парням одно останется — со стыда сгореть, — кинул взгляд глумливый на Радомила, хотел укусить больнее, злился от одной только мысли — Медвяна-меньшуха чужая.

— Вона как, — Ладимир все ж улыбнулся. — Ну, попытай счастья. Выйдешь живым, так я тебе меч отжалю. Люблю дурных и смелых.

— Спаси тя, княже, — поклонился шутейно. — Ты меч-то вели нести.

В толпе прыснул кто-то смешком, князь хмыкнул в голос, а Радомил насупился, но сдержал себя, чести родовой не уронил.

— Ну что ж ты, Рудный? Кого супротив купца-то выставишь? — князь бровь выгнул, мол, давай, решай.

Ничего не ответил Радомил, выхватил взглядом из дружинных своих ратника и кивнул ему. Оказался дюжий мужик: роста высокого, оплечья крутого, чуть в летах, но не старый еще.

Некрас оглядел его, расценил, да и понял — тяжко будет. По всему видно, не одна сеча у мужика за плечами, да и не две. Однако не согнулся, не попятился. Припомнил Перуна, требу кинул безмолвную и огляделся.

Увидал мать с отцом — встревоженных, будто вмиг постаревших. Радима и Местьку, что стояли в толпе, сжимали кулаки злобно. А потом посмотрел на медовую…

Глаза зеленые светят ярко, слезы блестят в них. Коса медком молодым на солнышке отсвечивает. Красивая — глаз слепит. Любая — накрепко, навечно. Смотрел, любовался и об одном молил сейчас богов светлых — пусть бы зачала она, пусть бы сыном одарила. Не будет его, Некраса, в яви и ладно. Станет приходить дух его к костру поминальному, прислоняться теплым и мягким перышком к Медвяне, к сыну Звану. Будет смотреть, как растёт и крепнет семечко его, и в нем жить продолжит.

Мыслями окреп, кулаки сжал и уготовился в схватке страшной, а там кто знает, может и последней.

— Меч-то есть у тебя, балагур? Или супротивника своего защекочешь до смерти? — куснул словцом Радомил.

— Не твоя печаль, Рудный. Ты уж стой, да издали любуйся, коли самому тяжко стыкнуться, — ответил Некрас и двинулся к Радиму: тот уж меч вытягивал.

Местька сразу к Некрасу бросился, залопотал, затрепыхался, все жалел, что сам не вышел.