Огневица

Деян, постарев вмиг, к сыну кинулся, тянул с земли, а у самого рана-то отворилась, кровью пошла. Подскочили ближники подняли на руки в дом снесли. Следом бежала проклятая Лутак — коса распутана, запона в крови — плакала, скулила, что собака болезная. Все норовила в дом пойти, Некраса увидеть. И тогда не пустила Видана! Толкнула с крыльца, и дверь захлопнула, углядела только, как упала Лутак в пыль, обронила с гладкого лба очелье богатое да и замолкла.

И ведь не отступилась, змея упрямая! Бродила опричь двора, в ворота заглядывала, слушала молча, как Видана гнала и ругалась. А потом Всеведу привела. Волхва кровь Некрасу затворила, травками рану обложила, наговор прочла и вздохнул Некрас легко, хоть и не в себе был. Уходя молвила мудрая:

— Любят сына твоего боги светлые, привечают. Выживет, на ноги встанет. Не скули, не опасайся, — и пошла со двора, да проклятую с собой прихватила.

А потом металась Видана меж двух лавок: на одной сын, на другой муж. Рыдать не рыдала — недосуг. То одному питья травяного, то другому отвара волховского. А вот ночью села и мысли муторные одолели.

Двоих сыновей схоронила, двоих кровиночек утратила. Жданушка — глазки темные, волосики кудрявые — огневицей ушел. Забрали боги к себе, когда три зимы стукнуло. Слезами умылись, но сдюжили с Деяном, пережили, а там опять беда бедовская. Второй сыночек — Смеян-пятилеток — сбежал к батьке на насаду тишком, любопытничал, по коробам да тюкам лазил, а потом перевалился через борт, и упал в реку. Далёко унесло тельце-то, прибило к бережку почитай через две седмицы. В доме горе и поселилось: скверно, муторно и безотрадно. Так бы и шло, если б не Некрас…

Явился на свет проворно, не пожелал долго-то мать мучить. Заорал сразу, да громко, протяжно, будто запел, известил явь — вот он я, самый лучший. И радость вернулась! Видана стерегла его, берегла, как зеницу ока. Днем и ночью у люльки сидела, никого не допускала. Все ловила маленькие крепенькие ножки руками, целовала розовые пяточки, слезами светлыми исходила, любовью сочилась.

Все вспомнила женщина, сидя у лавки, все будто наново пережила и решилась… Знала, что недоброе замыслила, но сына берегла, о нем одном тревожилась. И кто, как не мать беду-то отгонит?

Собралась тихонько, холопке наказала следить за болезными. Вышла в темень ветреную, согнулась, и двинулась к домку Лутак. Давно уж вызнала, где живет девка, и чем.

Стукнула в дверь тихохонько, та и открылась мигом. На пороге она: бледная, заплаканная, почерневшая.

— К тебе я, Медвяна… — в глаза смотрела прямо и головы не клонила. — Говорить с тобой не хочу, но так уж вышло, что надобно. Не стану виниться, что ругалась и гнала тебя. Не по нраву ты мне, того не таю, притворяться не буду. Мать я, сына берегу. Один он у меня, единственный. А от тебя токмо беды одни.

Та затряслась, задергалась.

— Тётка Видана, жив он?! — за руку взяла, в дом потянула.

— Жив. Не трепыхайся, — сказала, а потом ждала долгонько, пока девка слезами умывалась счастливыми.

После уж, в гриднице на лавке начала Видана вранье свое. Да не простое, а искусное, изворотливое.

— Ты послушай меня, а там уж сама решишь, как быть… — себя пересилила, положила руку на плечо гадюкино. — Очнулся он, сел на лавке и думал, думал. Я-то подскочила, спрашивать давай, а он…

— Что, Видана, что?!

— Медвяна, сын у меня непутёвый. Был таким, таким и останется вовек. Не сыскалось еще девушки, чтобы привабить его, возле себя удержать. Цветаву оставил, к тебе метнулся, а теперь вон… Не ты первая, не ты последняя.

— Не пойму, о чем ты? — Медвяна глаза распахнула, подалась ближе. — Говори, говори!

— Просил к тебе идти, велел передать, что счастлив был с тобой у Молога, а теперь просит, чтобы не донимала ты его. Опосля сечи перевернулось всё в нем. Видеть тебя не хочет более. Просил зла не держать, а если обиду затаишь, то сказать, что за все с тобой счёлся, от смерти избавил. Вот так-то, — и смотреть стала на девку строго.

— Не верю… Не верю! Не мог он… Нет… — глаза зеленые слезами набрякли, брови изогнулись. — Про Молог говорил?

— Обсказал, — Видана брови изогнула, соврала мол, знаю всё. — Не веришь, так идем нето, сам тебе в лицо слова-то кинет. Токмо просил не ходить. И еще упредить тебя, чтобы уезжала скорее. Радомил хучь и обещался перед богами кровь не лить, забыть о мести Лутакам, но кто ж его знает? Так идем к Некрасу?

Потом смотрела на девку, как та думала, в лице менялась, металась мыслишками.

— Тётка Видана, не мог он так сказать. Не мог! Любит он меня, о том знаю! — взглядом так ожгла, едва не спалила.