Огни на Эльбе

Йо делал все, что от него зависело, чтобы их тайные встречи продолжались. Он работал сверхурочно, уходил поздно вечером и приходил рано утром, встречал ее каждый раз, когда мог, ждал ее даже тогда, когда не был уверен, что она придет. Его мучила совесть, но он не мог заставить себя признаться в содеянном. Он пил больше обычного, маятник его жизни вечно качался между счастьем и мукой. Он знал, что каждый день, пока он молчал, отдалял его все дальше от самой возможности прощения. Но также он знал, что в один прекрасный день ему придется признаться ей в этом. Потому что иначе его сожрет чувство вины.

Но он так и не смог решиться.

Вскоре они знали друг друга так хорошо, будто были знакомы целую вечность. Лили не помнила, кем она была без Йо, а Йо не понимал, как жил до того, как встретил Лили. Чем он наполнял свои дни, с кем проводил одинокие вечера? С кем он разговаривал, смеялся, кто его слушал, кто понимал его так же хорошо, как она?

* * *

Они привыкли к своей новой жизни, и теперь родительский дом казался Лили каким-то параллельным миром, где все было не так, как должно быть. Она и ее родители жили бок о бок, но словно не видели друг друга. Собирались только за столом, но и тогда почти не разговаривали. А в остальное время старались даже не сталкиваться лишний раз.

Она уходила из одного мира в другой и обратно, все больше чувствуя, что отдаляется от прежней жизни. Ее отношения с родителями свелись к соблюдению приличий.

По мере того, как дни становились темнее и короче, открывались ежегодные кружки шитья, в которых дамы из состоятельных семейств готовили рождественские подарки для бедных семей. Лили умирала от скуки, слушая, как советницы и их дочери превозносят друг друга за какое-то выдающееся милосердие. Эти собрания всегда служили скорее для того, чтобы обменяться сплетнями и хоть немного разнообразить серую повседневность, чем для благотворительности. Зильта сопровождала ее на эти собрания всего несколько раз. Раньше она любила такие встречи, но сегодня сидела в кругу других женщин с отсутствующим взглядом. О матери много шептались, Лили видела это по лицам собравшихся дам, которые бросали на Зильту косые взгляды. Но матери, похоже, было все равно.

По традиции раз в неделю Берта устраивала вечер чтений, где они разыгрывали роли выбранных персонажей, ели бутерброды и пили лимонад. Чтобы не обижать подругу, Лили приходила на вечера, но и здесь чувствовала себя лишней. О барышнях в этой гостиной судили по тому, как они выглядели, как вели себя, насколько удобными для других и незаметными могли быть, когда это требовалось от них. Все это теперь было ей чуждо.

С каждым новым днем, с каждой новой прочитанной книгой, Лили прощалась со своей прежней жизнью.

* * *

В октябре был день рождения Михеля. Директор приюта опасался, что встреча с родителями слишком расстроит его и нарушит распорядок, к которому он с таким трудом привыкал. Поэтому они так до сих пор и не навестили его.

Лили была почти уверена, что родители не стали настаивать на встрече, потому что сами боялись этого визита. Вместо этого они передали ему целый мешок с подарками – особенно дорогими и тщательно отобранными, и Лили не могла отделаться от мысли, что ее отец пытался таким образом хоть немного успокоить свою совесть. Зильта с любовью завернула подарки, среди которых был пупс с фарфоровой головой и натуральными золотистыми волосами, который умел закрывать глаза, когда его укладывали спать, бумажная кукла с набором одежды из Нойруппина и поезд с настоящими рельсами, которые отец заказал Михелю прямиком из России.

– Он точно обрадуется подаркам! – воскликнул Альфред, а в следующий миг вынужден был отвернуться, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

Лили купила брату книгу сказок. Она знала, что Михель будет просто счастлив ее получить и надеялась лишь, что в приюте найдется кто-то, кто возьмется читать ему вслух.

От разрыва с родителями Лили удерживала только болезнь матери. Хотя она понимала, что у Зильты просто нет сил бороться, она едва сдерживалась от того, чтобы не накричать на нее всякий раз, как они оказывались за одним столом, разделенные опустевшим креслом Михеля, или во время редких встреч у камина, когда мать просто смотрела перед собой отсутствующим взглядом. «Я больше не вынесу этого», – подумала Лили, но у нее не было никакого плана действий. Отец и Франц хранили неприступное молчание, когда она пыталась выведать, куда отвезли Михеля, и ни мольбы, ни плач не могли их смягчить.

Лили была настолько поглощена своим горем, что не замечала, каким больным и усталым стал ее отец, как исхудал и осунулся Франц. Не видела она и того, что Зеда становилась все более молчаливой – бледная и осунувшаяся, с четко обозначившимися скулами, она казалась рассеянной и выполняла свою работу кое-как. Лили ничего не замечала.

Пока не стало слишком поздно.

* * *