Огню плевать (СИ)

Впрочем, не шибко больше смысла хвостатые раскрывали и в корректном многосложном термине «чу-ха», каковым себя величали. И все же… сквозь неприступные мыслительные препоны, что стирали мою жизнь вплоть до судьбоносной встречи в пустыне, все же я чувствовал, что у этого слова есть лишь один истинный смысл, от меня игриво ускользавший…

Жадно вдыхая ароматы синтетического жасмина и имбиря, едкого мускусного пота, влажной шерсти и слитых в ливневки помоев, я пересек открытый двор комплеблока и двинулся по Тринадцатой улице на восток, по направлению к перекрестку с Виривага-ню.

В глаза окружающим, по негласным традициям гнезда, старался лишний раз не смотреть. Тем не менее, многие местные замечали и узнавали меня, скрещивая когтистые пальцы в знаке приветствия.

Юркий разносчик питьевой воды, совсем молодой, но уже украшенный оранжевыми проплешинами тоннельных болезней:

— Ланс, что случилось с нами всеми? Когда мы этого не заметили?

— Добрейшего денечка, Пятка, — отвечал я, не останавливаясь. — Все наладится.

Лишившийся нижних лап ракшак[1] — ветеран пустынных кампаний, чью морду пересекали два ритуальных шрама; с добровольно выжженной памятью, так и не накопивший на протезы:

— О, старина Ланс! Тебе ведомо, когда все это кончится?

— Как дела, пунчи?! — переплетая пальцы в ответ, улыбался я.

Старая беззубая чу-ха, собирательница мусора сетовала мне запанибратски, слеповато щурясь на белое пятно человеческого лица:

— До чего Смиренные довели гнездо?! Вот бы пригнать сюда хоть одного из смирпов! Поглядела бы я на то, как он станет выживать на улице!

— Куо-куо, уважаемая! Пусть будет целым твой хвост, — привычно кивал я.

И шел дальше.

Прочие обитатели Юдайна-Сити оглядывались, возбужденно скалили зубы и обменивались удивленным писком. Однако в целом, и с этим обстоятельством я свыкнуться успел, большинству на мою скромную персону было просто насрать.

Не то, чтобы обитатели Бонжура привыкли к такому странному соседу… более того, даже за годы моего проживания в его неприглядных границах тут оставались тысячи чу-ха, про диковинку и слыхом не слыхивавших, но…

Наверное, дело было в том, что гигантское многоуровневое гнездо жило по законам Взаимопроникающего Невмешательства. А потому удивления прохожих при виде бледнокожего хватало ровно на полминутки. Чем, к слову, я предпочитал активно пользоваться, и шага не замедлял.

Тринадцатая шумела, клокотала и пищала полным набором октав. В свете дня неоновая реклама на стенах домов и парящих щитах выглядела блеклой; над головами с гудением проносились легковые фаэтоны.

По середине улицы тек бесконечный поток электрических гендо[2], балансировавшие на них чу-ха казались комичными в своей сосредоточенности. Время от времени поток двухколесников разливался половодьем, врываясь на переполненные тротуары, и тогда над улицей скрежетала пронзительная брань участников перепалки.

Толчея и суетливость разговаривали десятками диалектов нихонинди, в которых можно было выхватить и чопорную нерасторопность обедневших вистар[3], и невнятные скороговорки пустынных кочевников-манксов, зачастую не понимавших даже речь соседнего племени.

Высоко над водоворотами хвостатых тел, куда целили острые шпили корпоративных высоток далекого Уробороса, парили сферы ветростатов, пристегнутые к городским накопителям сотнями энергопроводящих шлейфов. Великанские ветряки на крышах комплеблоков вертели лопастями в едином гипнотическом ритме.

Набросив капюшон, я умело лавировал в потоке, не отдавив ни одного хвоста. Торговцы уличной жрачкой зазывали громко и надрывно, противно тренькали сигналы сотен гендо, из продуктовых лавок и магазинов с бытовым хламом неслась безумная звуковая реклама, превращая звуки Тринадцатой в безобразную мешанину.

Над кипящим варевом плотной аккустической похлебки доминировали чарующе-скрипящие композиции «Восьмого чувства радуги», которых чаще всего сокращали до «ВЧР» или «8-Ра» — пожалуй, рискну предположить, самой популярной канджо-транс-группы современности; они в буквальном смысле гремели из каждого устройства, способного подключиться к Мицелиуму[4].

Спасения не давал даже режим шумоподавления, настраиваемый в заушнике «болтушки». Но одно средство все же имелось: в моей голове эта лютая какофония привычно трансформировалась в странную рваную собственную музыку, которую я почему-то называл «джазом», хотя и сам не понимал значения этого необычного слова. Под его протяжные ритмы улицы ложились под мои ноги куда охотнее и мягче.

Посреди толкательно-акустического безумия бродили сонные, украшенные цветными гирляндами коровы, которых бережно объезжали даже самые нетерпеливые гендисты. Любимых животных Когане Но мягко оттирали на обочины и в переулки (заставляя очередных прохожих визгливо верещать от негодования), но ни в коем случае не били.