Огонь и агония

Я хотел сказать, со всей свойственной мне безобразной прямотой, которую можете называть цинизмом (хотя цинизм — это называть вещи своими именами, которые бестактно звучат. Можно сказать, что цинизм — это честность, лишенная условности почтения и такта) — хотел сказать, что военные стихи старых мастеров отдают, конечно, литературщиной. Война там какая-то пристойно-условно-ненастоящая. В этих стихах не живут — в этих стихах красиво и умело, владея формой, изображают содержание. Эти стихи салонны, наконец, черт бы вас всех подрал! Слушайте, пятидесятилетние интеллигенты, не нюхавшие окопов, пишут в эвакуации — ну чего вы от них хотите, при всех их талантах! Ну не их это было время. Война — удел молодых, ребята. Им тащить ее груз страшный, им умирать за всех, им и писать о ней. Чего ж вы хотите. Чья кровь — того и стихи. Ею же. Поэзия так делается.

Да с кем я, собственно, спорю? Разве что с фанатами брендов. Это которые превратили большие имена в печать типа «знак качества» на всем. Их не так мало вокруг литературы, кстати.

Чтоб покончить с рассуждениями о поэзии, помянем еще блокадные стихи ленинградки Ольги Берггольц — человека трагической, страшной, изломанной судьбы. Расстрел первого мужа, второй умер от голода, пытки в тюрьме, рождение мертвого ребенка, брошена любимым, алкоголизм, официальная критики — только обнажить голову перед ее памятью. Это ее строки на Пискаревском мемориале: «Никто не забыт и ничто не забыто».

И последнее — знаменитая когда-то поэма Александра Твардовского «Василий Теркин» — три десятка сюжетных стихотворений, типа баллад в стиле слегка раешника, объединенные общим, стало быть, героем. Боюсь, что объективной оценки этому произведению я дать не могу. Оно было очень широко известно, главы печатались в центральных газетах, потом входило в советскую школьную программу. Считалось очень народным по форме и любимым народом.

Мне это напоминало всегда «афишки» графа Ростопчина в «Войне и мире»: он писал народным таким балагурным стилем, чтоб народу было понятнее и интереснее. А народ этого «барского народного» ни хрена не понимал, чесал в затылке и бросал попытки прочесть. Так вот «народ» стихов не читал и не собирается. А любит «народ» слушать Киркорова и Стаса Михайлова. Но по мнению тогдашней литературной тусовки и критиков именно такая форма народу была близка, понятна и любима. Понимаете, они сами в колхозе не работали, землю не пахали, на передовой в окопах их не крючило, у них было условное такое представление о народе. Типа советские пейзане с трактором и марксистским мировоззрением.

Поймите: советское искусство — все — описывало воображаемую действительность. Населенную воображаемыми людьми. У которых были воображаемые вкусы и взгляды. У них было воображаемое мировоззрение и они строили между собой воображаемые отношения. Это называлось «социалистический реализм» и это называлось «видеть действительность через призму советского мировоззрения», что почиталось сугубо обязательным.

Вот этот воображаемый народ в воображаемой действительности читал и любил «Василия Теркина». А в реальной жизни он пускал газеты на самокрутки. Про туалетную бумагу и ее заменители во время войны, кстати, — нигде ни единого слова. Про естественные потребности, столь важные в окопной жизни, вообще у нас почти никогда не писали. Фи, что за неуместный натурализм. А подтираться чем солдату?! Как вам не стыдно вообще даже думать об этом, фи… а еще с виду культурный человек. Да?! А у вас в туалете бумага есть?! Но мы отвлеклись — это мы про любовь народа к Василию Теркину, в том числе в газетных публикациях.

Хвастливой брехне советских газет фронтовики не то чтобы не верили — но ненавидели часто. Уж они-то разницу между своей войной и газетной ее версией знали хорошо. Вспоминали, что перед раскуркой или еще каким употреблением прочитывали только статьи Эренбурга — там было много простой ненависти к немцам, это как-то помогало, хотелось так думать, ругань о враге созвучна настрою солдата.

Жизнь пехоты на передовой была так трудна, страшна и коротка, что какой вам Василий Теркин. Ротные окопы и ходить в атаку из них — это смерть верная и скорая. Не надо сказок… Это была такая народная поэма для образованного сословия.

А стихотворение Твардовского же знаменитое «Я убит подо Ржевом» — там иное. Бои были кровавые, долгие и бессмысленные. Полководческий гений Жукова развернулся во всю мощь. Без малого миллион человек (миллион!) уложил маршал в землю. Стихотворение хорошее, но тоже страдает литературщиной: после войны написано, Твардовский был уже орденоносен, знаменит, сановит, часто поддат, — и в хороших стихах есть все, кроме нерва — нерва войны, нерва солдата, это невозможно передать, если сам не заводишься, не возбуждаешься до экстаза, до дрожи и слез. А иначе военная поэзия невозможна. Иначе — это как война в кино, в театре, но не с тобой, не убьют, не затрясешься. Ну, размышления, ну жертвы, ну в рифму, ну.

О господи, неужели мы добрались до прозы.