Огонь. Ясность. Правдивые повести

А немного подальше потянулись уже настоящие окопы — длинные земляные норы, выходы из которых стерегли в засаде удобно расположившиеся жандармы и бедняги-сенегальцы, прирученные, порабощенные слуги. В бесконечном сплетении глубоких канав, где стоит вечный полумрак, где густо пахнет сырой землей, человек отрезан от всего мира и все же вступает в какой-то грозный загадочный мир. Он идет от поворота к повороту, задевая плечами за стенки ходов сообщения, становится пленником бесконечно длинных земляных коридоров; бесформенная громада земли гнетет его, давит, стесняет дыхание в груди.

Но солдат, возвращавшийся с побывки, пробираясь в одиночестве этой адской тесниной, пел, не умолкая.

Меж тем вокруг него в темных просторах разразился ураган. Молнии и громовые раскаты участились, умножились. Со всех сторон, шипя, взлетали ракеты и, призывая чьи-то взгляды, покачивались в небе зелеными или красными люстрами. В одном разрушенном ходе сообщения, который уже давно не подправляли саперные команды, бруствер местами совсем разворотило обстрелом, и там голова солдата выплывала над краем траншеи. Глаза его тогда слепила целая лавина огней.

А впереди, там, где кратером вулкана круглился перекресток ходов сообщения, вдруг рухнул черный остов дерева, торчавший над сплющенным откосом насыпи, совсем близко с оглушительным визгом стегнул воздух снаряд и, будто кулаком, взмахнув красным пламенем взрыва, принялся встряхивать, крушить и выворачивать землю.

Благодаря этому грохоту солдат, которому надо было перекрыть столько шуму, мог запеть совсем громко, и он пел, прихватив зубами свою трубку.

Песня его поднималась и спускалась вместе с ним по какой-то необыкновенной холмистой равнине, по которой он шел. Порой всю ширь ночного неба на несколько мгновений вдруг заливал яркий дневной свет. А иной раз кдзалось, что все звезды вспыхивают и разлетаются на куски. Тогда видно было, как на равнине черными созвездиями раскинуло кучки сраженных вместе людей, и можно было различить вырытые снарядами ямы, где, точно в могилах, лежали убитые.

Прерывистые огненные сполохи проникали солдату в самую душу, в голове стоял гул от рева орудий, но это не могло спугнуть его счастья, и все больше росла в нем любовь к Клерине.

Была уже глухая ночь, когда он дошел до места расположения своей части, то есть до сплетения земляных нор, вырытых на краю безмолвного пепелища. Извилистой траншеей он добрался наконец до землянок своей роты.

— Как раз вовремя! Пойдешь в наряд, — сказал ему унтер в качестве радушного приветствия. — У нас ухлопали одного. Бери лопату. Да смотри помалкивай. Что это рожа у тебя такая? Видно, хватил лишнего. Не вздумай разевать глотку!

Солдат слушал в смущенном молчании, — ведь он и в самом деле совсем опьянел от счастья.

Но он не мог совладать с собой. Что было, то было, — этого уж от него не отнимешь. Радость волной изливалась из самого нутра, хмелем ударяла в голову, и песня, непрестанно звучавшая в душе, подступала к горлу.

Лишь только рабочая команда, вооружившись лопатами, вступила в густой влажный мрак, простиравшийся над холодной чернотой земли, счастливец замурлыкал песню, словно кот, пригревшийся у жарко натопленной печки.

— Замолчи, стервец! Провались ты к чертовой матери! — зашипел унтер.

Но разве он мог молчать. Чем дальше была Клерина, тем больше полнилось ею сердце. «Эко дело, как же это я поладил с ней! Вот славно!»

Он энергично шагал, раздвигая черную шершавую пелену мрака.

В небе взлетали и падали разноцветные звезды. Словно жгли фейерверк, словно справляли праздник великого преображения злосчастья в светлое счастье. Ничто не могло помешать прекрасному сиять все прекраснее и радостной песне рваться ввысь.

— Заткнись! — шептали и бурчали его товарищи.

Остаток здравого смысла солдата, искушенного в ночных работах саперных команд, позволял ему прикинуть и рассчитать, что опасности пока еще нет: до окопов первой линии еще далеко, да и к тому же отряд ведет сам офицер, а он всегда в определенный момент препоручает командовать унтеру. А впрочем, как я уже сказал, счастливец все равно не мог бы справиться с собой. Не мог он сейчас молчать, как наказанный школьник. В сердечной простоте он весь отдался своей радости, позабыл о времени и месте, и голос его пел сам по себе.

И тогда все, кто был с ним, испугались неугомонного голоса этого странного человека. От стоянки уже отошли далеко, певца отослать обратно было нельзя. Черные силуэты растерянно остановились, сбились в кучу, всех охватил панический страх.

— Заткните ему глотку! Все равно как. Во что бы то ни стало! — дрожа мелкой дрожью (должно быть, от гнева), сказал офицер старшему унтеру.

Унтер втянул голову в плечи, злобно зарычал и нырнул в темноту. И вдруг настала тишина, гробовая тишина пала на равнину.

На рассвете унтер привел команду обратно в окопы и, рапортуя капитану, доложил:

— Одного надо исключить из списков.

— Досадно, — ответил капитан, дороживший своими людьми. Заметив кровь на галуне унтер-офицерской нашивки, он спросил: — Вы ранены?