Огонь ласкает

Дома Кен даже не дал своему отцу поговорить со мной, он вился вокруг меня, как святой-покровитель, пока я не согласилась пойти в постель. Он проводил меня в комнату. Одеяло было отвернуто, шторы закрыты. Лулу, лежавшая рядом на коврике, приоткрыла сонный глаз.

— Выпей это, когда ляжешь. — Кен поставил рядом со мной стакан. — И спи хорошо. Если не послушаешься, я приду и отшлепаю тебя.

В первый раз после того, как мы вышли из больницы, на его лице появилось подобие искреннего веселья.

Я не знаю, чего я ожидала — или, может, знала и стыдилась признаться себе в этом. Но я точно знала, что комната странно опустела, когда он закрыл за собой дверь. Раньше он дважды, оба раза совершенно неожиданно, называл меня «любовь моя». Сегодня вечером я готова была просить, чтобы он повторил эти слова снова. Господи, вдруг он догадался? Стыд загнал меня в кровать. Но, увы, я не уснула. Внизу я еле сдерживалась, чтобы не зевнуть в лицо мистеру Фрейзеру, но теперь сна не было ни в одном глазу, меня мучили всяческие страхи. Если папе не станет лучше, имя «Тир-на-Ног» будет насмехаться надо мной всю жизнь. «Страна вечно молодых» — а ее хозяин умрет в сорок шесть, так и не увидев сына, которого так ждал. «Господи, не дай этому случиться, не забирай его от нас». Теперь я плакала, тихо, устало, избавляясь от остатков слез, начавшихся с молочных бутылок.

Дверь открылась так тихо, что только луч света из коридора потревожил меня. Я неуклюже нащупала лампу и включила ее. Ее мягкий свет озарил Кена в рубашке и брюках, с расслабленным галстуком. Я отбросила с глаз волосы и виновато посмотрела на него.

— Ах ты, негодяйка, — сурово сказал он. — Я что тебе сказал?

Казалось таким естественным, что он пришел — друг, старший брат, иногда даже похожий на папу. Когда мне было три года, я просыпалась, если у меня болел живот, крича: «Папа! Папа!» — а потом протягивала руки вверх, и меня поднимали в другой мир, где руки успокаивали, а голос шептал ласковые слова.

И вот теперь мои руки невольно поднялись и обхватили Кена за шею. Сначала все было очень спокойно, его щека прижималась к моей, безмолвно утешая, а потом внезапно, как вспыхнувшая спичка, все изменилось. Руки сжали меня словно тиски, губы были горячими и требовательными. Они нерешительно отодвинулись… а потом вернулись, целуя меня так, как никто раньше не целовал.

Я была потрясена — неуверенна, — а потом ни то ни другое. Я не любила его, но он хотел моих поцелуев, а я вдруг захотела его поцелуев. Когда он наконец оторвался от моих губ, я удивленно произнесла: «Что случилось?» — и поднесла руку к губам. Он почти грубо ответил:

— То, что обычно случается, когда играешь с огнем. Ради бога, Кон, больше никогда так не делай.

— Извини. Я не хотела. Я на секунду забыла, что ты не…

— Не Саймон Поррит?

— Нет, нет, не мой отец.

Он долго молчал, потом сказал:

— Извини, я начинаю заговариваться. Этого больше не случится. А теперь я действительно отшлепаю тебя, если ты не ляжешь и не уснешь.

Его широкая ладонь разгладила подушку и задержалась на ней. Я застенчиво протянула ему руку.

— Не переживай из-за… этого. Пожалуйста. Ну что такое поцелуй для друзей?

— По крайней мере, разнообразие в череде споров, — ответил он.

Я хотела придумать достойный ответ, но мне было лень говорить. Гораздо приятнее лежать, все еще сжимая его пальцы. Пожалуй, самый приятный способ заснуть. Я уже много пережила, многое ждало меня впереди, но сейчас мне было спокойно.

Мистер Фрейзер-старший принес мне утром чай и спросил, готова ли я «сражаться за те пластинки». Совершенно забыв о разговоре, когда он пообещал мне восемь граммофонных пластинок, если я угадаю, что сказал про меня Кен, я не приблизилась к возможности выиграть их.

Потом Кен принес завтрак.

— Хорошо спала? — спросил он и поставил передо мной тарелку каши. К счастью, ответ был заглушен возгласом его отца:

— Нет, вы только посмотрите, этот парень опять сварил яйца всмятку!

В доме у Фрейзеров царила беззаботность, и вскоре я чувствовала себя гораздо лучше. Но это прошло сразу же, когда после завтрака Кен отошел от телефона и сказал, что разговаривал с папиным хирургом и тот «был готов общаться».

— Так что поедем прямо сейчас, — добавил Кен.

И вот кошмар закончился. Хирург сказал, что папе удалили опухоль, она была не раковая, и, как только он оправится от операции, его ждет еще не один десяток лет жизни. Радость следовала за радостью. Мы поехали в роддом и обнаружили, что за последние двенадцать часов моему братику, Дэвиду Джозефу Гибсону, стало лучше. Потом я рассказала обо всем маме.

— И ты все это время никому ничего не говорила? — Она посмотрела на меня так, будто видела в первый раз.

— Не совсем… — Я покраснела при мысли о шести невинных бутылках молока. — Он может рассказать тебе. — И кивнула на Кена.

Когда мы приехали в больницу, папе тоже уже было лучше, и я рассказала ему, что приключилось с мамой. Это тоже был запоминающийся момент, хотя, как ни смешно, он так волновался за маму, что даже забыл спросить, какого пола ребенок родился, и мне пришлось самой говорить ему.