Огонь неугасимый

Иван пытался представить, как это Сергей будет жевать теплую кашу с румяными хрупочками, а ему не даст. Не мог представить. Получалось, что Сергей хитрил. Да и не одолеет он полный чугун каши за один присест. Лопнет. Но на всякий случай выбирал кашу гораздо чаще, чем деньги. Очень уж заманчива была каша. Щербатый чугунок, завернутый в дедову фуфайку, чтоб лучше упарилась пшеночка. Полный, аж сковородку приподняло. Поддень ложкой верхнюю корку и черпай, и ешь, пока рот свеж. Ешь и ешь. И Серега пусть черпает. А верхнюю корочку на потом. Разделят пополам и будут сосать всю ночь, чтоб не так жутко слышался в трубе голос домового. И чего он воет, что ему там не спится? Сергей сосет пшенную корочку с причмоком, сопит, как маневровка в заводском тупике, всхлипывает от удовольствия. Ночь длинная, корочка не велика. И хочется сказать: Сереж, ты бери мою, я уже полон. И, дотронувшись до остренького плеча, советует: ты не спеши, Сереж. Не каждую ночь нам будет попадаться чугунок настоящей пшенки.

Наяву они такой пшенки сроду не пробовали. Если и раздобудет дед немного пшенца — кулешок сварганит, постным маслицем покропит, да и то — разве весь чугунок на двоих? А сосал да хрупал по ночам Сергей не пшенную корочку. Глину сосал да хрупал. Нащупает выступ меж кирпичами, отковыряет, засунет в рот и сосет, сосет. Даже сонный.

Бывало, конечно, ссорились, но никто меж ними сроду не встревал. Тот же Никанор, когда со шпаной свалялся, и то не лез. Теперь вон как получилось. И скажет Рая своему сыну: «Был у твоего отца товарищ такой. Взял да и сунул под суд твоего отца. Осиротил тебя…»

Не навек осиротит, за такие дела много не дадут, но… разве ребенок поймет? А сиротство — это отпробовано. Сполна. К тому же молва прилипчива. Будут твердить человеку: «Батя твой в тюряге парится. За хорошие дела туда не сажают…» Да уж найдут люди, что сказать, на такое они горазды. Каково это — тащить бремя без вины?

«Значит, пойти и сказать: посадите меня, я во всем виноват. Прикрыть не только Серегу, Мошкару тоже прикрыть. А если у меня свои дети будут? Если им скажут люди: ваш батя в тюряге парился… Им каково будет? Мне каково? Ради неродившегося в моллюска превратиться? Нет! Родится, пусть человеком растет, ни к чему человеку чужое предательство и чужое попустительство. Нет…»

В свой угол Иван пробрался на цыпочках. Деда будить в такой ситуации опасно. Заведет разговор — до утра хватит. Но куда ты денешься? Покряхтел Гордей, пошуршал чем-то, сообщил ничуть не сонным голосом:

— Тут к тебе ребята прибегали. Говорят: прокурор делом занялся. Говорят, нешуточное началось. Так я вон что, как же с этим, с нашим Сережкой?

— Откуда я знаю? — рассердился Иван. — Не я прокурор, не нам с тобой разбираться.

— Так оно так, — согласился Гордей Калиныч. — Только это — он все же наш. Вань. Ты не злись, ты вон что, сбегай к Маркычу. Ну, давай, может, я сбегаю. Нельзя своих людей в трату пускать.

— Скоро утро… — И осекся Иван, вспомнив, что вставать ему незачем, идти некуда. Выгнали его. Он теперь хуже безработного.

48

О том, что у Ивана Стрельцова директор пропуск отобрал, Зоя узнала в обеденный перерыв. Минут за пять до сигнала подошел к ней бригадир и сказал примирительно, покаянно:

— Ты вон что, Зойк, ты прости, если я что не так. Ты знай: тебе я вреда не желаю. Я за тебя хоть в огонь.

Зоя знала: Никанор умеет овечкой прикинуться. Запоет таким тенором — в пору пожалеть его. А глянешь нечаянно в глаза — холодные, как у волка.

Оторопь берет, как подумается, что человек такой все же сумеет улестить кого-то, добьется своего и выявится перед слишком доверчивым во всей волчьей сущности. Каково будет человеку, поверившему словам и улыбкам Никанора, пережить обман? К тому же, чего греха таить, была полосочка, когда она сама чуть не поддалась. Может, потому, освободившись теперь от недолгого заблуждения, держала себя с бригадиром резко и вызывающе, как бы мстя ему за ту минутную оплошность, о которой, вполне допустимо, он и не подозревал.

— Чего ты лебезишь? — спросила, подозрительно оглядев Никанора. — Без причин ты расстилаться не будешь.

— Есть причины, — согласился Никанор. — Разговор есть. Деловой. Не, что ты, не то подумала, — ехидненько усмехнувшись, уточнил он. — Я личное на территории завода не устраиваю, о государственных делах потолковать надо. Заказал я щи флотские, гуляши попостнее, по два стакана компоту из сухофруктов и местечко за столиком для двоих. Ну? Заметано?

— Если государственные дела, пойдет и под гуляши, — согласилась Зоя. Ей все думалось: не откроет ли Никанор секрет кронштейнов. И правда, фокус получается с этими кронштейниками. Вроде не шибко торопится Федор, она тоже не из стахановцев, а заработок рекордсменский. Догадывалась, что дело тут нечисто, но одними догадками ничего не поправишь. И вот — дела государственной важности.

Со щами управились молча. Не притрагиваясь к гуляшу, Никанор сказал с каким-то особенным нажимом:

— Доверие нам оказывают. Большое. В масштабах всего завода.