Огонь подобный солнцу

Комната имела Г-образную форму; в ней стояли кровать, комод и приделанная между ними разбитая раковина. Сквозь паутину в окне с четырьмя стеклами на потрескавшуюся фанеру комода падал свет. Матрац был рваный и покрытый пятнами.

– А где одеяла?

– Залог – десять франков за каждое. Он попробовал открыть кран. Потекла коричневатая вода.

– Это не питьевая. Я приношу по бутылке каждый день, – сказала хозяйка, указывая на пыльную бутылку из-под вина, валявшуюся на полу возле кровати. – За каждую дополнительную бутылку по пять сантимов.

– Я поселюсь здесь на неделю, если вы забросите сюда одеяла.

– У вас есть документы? Вы не похожи на француза. Вы должны зарегистрироваться внизу. В комнате никакой еды. Туалет в коридоре. Туалетной бумагой не пользоваться – от нее засоряется унитаз. И никаких драк.

– Поверьте, мне не с кем драться.

– Я не верю никому, кто так говорит. Он проснулся в сумерках, в голове стучало от голода и жара. Опустошив бутылку с водой, он включил свет и смотрел на облупившуюся краску. Через окно с улицы долетал шум голосов и машин. С запада, окрашенного багрянцем заката, сквозь разбитое стекло туалета до него долетал звон вечерних колоколов.

«Что же я видел во сне? Господи, очутиться бы сейчас в Монтане. Апрель, снег сошел с обращенных к югу лугов Тобако Руте, с них сбегают быстрые, переливающиеся всеми цветами радуги холодные ручьи. Появляется первая блестящая трава, молодая зелень пробивается на верхушках деревьев, разворачиваются нежные листики осины, ивы уже одеты в листву, вдоль ручьев величественно, как индейцы племени „черноногих“, стоят тополя с зелеными макушками, лоси щиплют ярко-зеленую траву на проталинах, слышен легкий частый топот койотов по прошлогодней листве».

Он посмотрел в окно. «Монтана – это безмолвие. Право на тишину принадлежит не человеку, оно целиком и полностью является неотъемлемой частью жизни природы. Еще и поэтому я уехал из Монтаны: я не мог смотреть, как она гибнет. Я уже не мог вернуться туда, где в прохладе высоких сосен мы гонялись за солнечно-золотистыми лосями и где теперь на месте спиленных деревьев остались одни пни и обожженная солнцем, изрытая бульдозерами земля. А сенаторы, конгрессмены, лесничие и лесорубы делят национальное лесное богатство, как наркомафия сферы влияния в Бронксе... Когда-то Монтана была щедрым даром Господа всему миру, Его самым ценным и любимым украшением... Почему же мир такой? Нет, почему мы, люди, такие, какие есть? Когда же мы станем другими?»

Он разложил свои деньги на комоде. Восемь франков и двадцать один сантим. Открыв в раковине воду, он разделся и стал умываться. Из раны в ноге выделялся желтый гной с тошнотворным запахом. Устав от мучительного напряжения, он повалился на кровать. Через некоторое время он встал и хлопнул себя по здоровому колену. «Мне нужно поесть. До Парижа еще десять дней».

Он шел по темневшей улице. Какая-то женщина смотрела на него из дверей, кошка, зашипев, спряталась за контейнер с отходами. Проехал грузовик, «А. Триместр, мясо и сало» – было написано краской на его двери. В арабском кафе на углу он съел бифштекс с картошкой за три с половиной франка. Конина была жесткой, но сочной, и он проглотил ее в одно мгновение.

– У вас есть какая-нибудь работа? – спросил он сурового на вид хозяина.

– Ален, – позвал он, положив руки на фартук. В кухонном окне появилась неровно постриженная голова с заплаканными глазами.

– Oui, – сказал он.

– Вот этот ищет работу.

– Voila, – ответил Ален. – Мы все ищем.

Медленно, как старик, Коэн брел по улице Тюбанов.

– Allo, mon mec, – послышался голос из темноты двери дома, где была ее комната. Он поднял глаза в надежде увидеть высокую консьержку. – Хочешь развлечься? – спросила женщина. Она была темной и полноватой, под платьем вырисовывалась ее обвисшая грудь.

– Я педераст, – сказал он и проскользнул мимо нее в полутемный холл.

Когда он добрался до площадки пятого этажа, с грохотом распахнулась одна из дверей. Из нее вылетел и растянулся на полу человек в одежде матроса. Его берет, прокатившись по площадке, запрыгал вниз по лестнице. Человек поднял голову.

– Дешевая шлюха, – сказал он и тут же завопил от удара обутой в ботинок ногой прямо под ребра.

– Убирайся вон, гомик! – Женщина перевела гневный взгляд на Коэна. – Ты что, тоже считаешь, что я должна вернуть ему деньги, если у него ничего не получается?

– Я думаю, что он просто ненормальный, если у него ничего не получается с тобой. Я покажу ему, как это делается.

– Только сначала заплати так же, как и он, – пятьдесят франков, – фыркнула она и опять пнула матроса; тот покатился дальше.

– А что, если я одолжу у тебя пятьдесят франков, – предложил Коэн. Она была хрупкой и симпатичной, на плечи спускались черные волосы, сквозь блузку вырисовывалась ее высокая грудь, зеленая юбка с разрезом подчеркивала длину и прелесть ее ног, обутых в сапожки. – Завтра мне дадут работу, – добавил он.

– Вот завтра и приходи ко мне. – Она перешагнула через матроса, но тот схватил ее за ногу.

– Отпусти меня или я позову собаку.

– Даже у собаки на тебя не встал бы!