Огонь Прометея

Отступившись от общего, кое мне, — в отличие от Платона, на примере справедливо устроенного государства выявившего справедливость гражданина, — не обеспечило понимания, но лишь усугубило недопонимание, я обратился к частному, — ибо людей создает история, а историю творят люди. На сей раз сконцентрировавшись на биографической и художественной литературе, я зрел, что подавляющая масса народа живет (точнее — выживает) бесцельно, невежественно, почти неосознанно, почти сомнамбулически, влача жалкое и тягостное существование, исполненное труда и забот, повсеместной тоски и эфемерных удовольствий, неизбывных горестей и никчемных утех, зыбких самообманов и непрестанных разочарований, — пока смерть не принесет избавление от всего… Более редкие — выдающиеся — персоны, возгорясь пафосной мечтой, бывало, всю жизнь стремились к ее претворению, увлекая за собой одних и попирая других, совершая беспримерные подвиги и учиняя вопиющие преступления, купаясь в роскоши и погрязая в убожестве, повелевая и раболепствуя, — и, случалось, пробившись сквозь все перипетии, достигали намеченного, чело венчая «гордым лавром»; но как только мечта оборачивалась явью, она переставала быть мечтой — безущербной и самодовлеющей, — никто из сих «героев» или же «злодеев» не смел уповать, что содеянное им не сотрется в пыль вскоре после того, как его самого не станет (не исключено: тотчас же), и вместо того чтобы уверенно владеть действительным, они всечасно остерегались грядущего, равно как встарь, трепеща настоящего, лелеяли будущее… Наконец, те одаренные личности, что всем духом посвящали себя наукам и искусствам, преуспевая в избранной сфере, обыкновенно терялись вне оной: терпя одиночество, непонимание, равнодушие, отверженность, нужду, становясь жертвой зависти, предрассудков, злобы, интриг, гонений, экзекуций, то делаясь нелюдимыми затворниками, то предаваясь оголтелому распутству, погубляя свой талант, страдая меланхолией, сходя с ума, кончая самоубийством… Сколь бы ни выросло дерево, ему не достичь неба; сколь бы ни возвысился человек, он остается человеком… Все явственнее утверждаясь, что и в частной жизни господствует деспотия разлада, я наблюдал, как людей гонит бич желаний, волочат страсти, пьянит честолюбие, изводит корысть, иссушают лень и скука; как люди бесперечь меняют маски, укрывая свое безличье; как они нерадиво заражают общественную атмосферу и сами же дышат этим будничным смрадом… как тщатся жить, способные лишь прозябать… И при этом я, которому как будто чуждо все людское, ощущал себя неким энтомологом, под лупой исследующим неугомонное копошение муравейника — одновременно столь огромного и грандиозного, да столь мелочного и непрочного…

Выдохнул Себастиан.

— К сожалению, — измолвил печально (безутешно), — приходится констатировать: опыт истории учит людей тому, что опыт истории ничему людей не учит… И все же, — сказал засим иным голосом, — важнейший урок, который я вынес из своих изысканий, в том состоит, что у темной и сумбурной хроники человечества есть светлая закономерность — это борьба истины против заблуждений — коллизия разумения и безрассудства — и, сколь то ни прискорбно, конфронтация личности и общества, — когда верх в конфликтах зачастую берет ослепленное прошлое, но триумф непременно торжествует прозревшее будущее: «В этом и проявляется сила истины: ее победа трудна и мучительна, но, однажды одержанная, она уже не может быть отторгнута»… Испытания возвеличивают героев — герои преодолевают испытания. Единственно разум пролагает человечеству верный путь сквозь хаос бытия, озаряя дремучие извилины и кромешные проломы. История, которая подлиннее всего может поведать что́ суть человек — это «История Мысли».

Себастиан смолк: в глубоком взоре, в себя погруженном, пламенело внутреннее напряжение. Затем он посмотрел на меня и, тепло улыбнувшись, возобновил свою речь: