Огонь сильнее мрака (СИ)

Сим «Часовой», будучи не в силах приоткрыть более Завесу Тайны, завершает статью и желает уважаемым Читателям процветания и Покоя.

– Да, – сказал Джон. – Дела.

Он бросил газету на пол, встал и подошел к окну. Сквозь немытое стекло была видна внизу серая улица, заполненная снующими людьми. Дальше виднелась тусклая, как свинец, поверхность Линни. На том берегу стояли фабричные стены, дымили трубы, и оттуда доносился ритмичный стук заводских машин. Счастья в мире было по-прежнему очень мало, и с этим по-прежнему ничего нельзя было поделать, а если и можно, то никто все равно не стал бы. Потому что, если до чужой беды кому-то есть дело, то чужое счастье ровным счетом никого не волнует. Джон обернулся. Джил смотрела куда-то вдаль, и было неясно, о чем она думала.

– Что скажешь? – спросил Джон.

– Да ничего, – сказала Джил.

– Ну и ладно, – сказал Джон. – Ну и ладно.

Он отворил окно, и в комнате тут же запахло дождем. Шум машин стал громче, к нему прибавились другие звуки – шлепанье ног по мокрому тротуару, крики разносчиков, пыхтенье мобилей, стук капель о карниз и шелест листвы одинокого вяза, росшего под самым окном. Начиналась осень.

– А пошли гулять, – сказала Джил.

Конец третьей истории

История четвёртая. Предвестник

Песок в яме выглядел рыхлым и мягким, но, когда Джона бросили вниз, дно ямы оказалось твёрдым, как гранит. Падение вышибло дух, зубы клацнули, во рту расцвёл звенящий привкус крови. Джон помотал головой, прогоняя муть от удара. Напружинился всем связанным телом, рванулся в тщетной, отчаянно-глупой попытке выбраться. Сверху засмеялись на три голоса. Они стояли, глядели на Джона, смеясь, показывая зубы, и у одного из глаз струился дым, у другого по тёмной узорчатой коже пробегали искры, а третья была как обычный человек – красивая стройная женщина. Но за её плечами, разбивая пелену дождя, вздымались призрачные крылья, лицо норовило стянуться в клыкастый клюв, и дыхание было огнём. Джон бросил попытки освободиться и только смотрел на них, взглядом пытаясь сказать всё, что не мог выразить словами. Он молчал, потому что ему связали руки, а слова без жестов не значили ничего. О, если бы удалось освободить хотя бы одну руку! Он бы обрушил на их головы ледяной шторм, утопил в кипящем яде, насквозь прошил тела молниями. Но слова без жестов оставались только словами. Поэтому Джон молчал. Молчал, когда они глумились, молчал, когда бросали комья глины, стараясь попасть в лицо, молчал, когда женщина с крыльями напоказ поцеловала того, с дымящимися глазами – раньше она целовала только Джона... Молчал, когда слугам подали знак, когда застучали лопаты, когда ему засыпали ноги, живот и грудь. И только когда песок хлынул в лицо, он закричал, и кричал, проклиная всех троих, что стояли сверху, кричал, чтобы не слышать их смеха. Кричал, пока не проснулся.

– Опять? – спросила Джил.

Джон выдохнул, будто изгоняя из лёгких эхо крика. Потёр липкий от пота лоб. В спальне было тихо и душно, по углам громоздились знакомые тени. Равнодушно тикали из коридора ходики.

– Опять, – сказал он.

Джил вздохнула и повернулась к нему, прижавшись всем телом.

– Каждую ночь так, – сонно поведала она Джону в шею. – Или почти каждую. Всё то самое снится, а?

По тёмному потолку неспешно проехал отсвет фонаря: кэбмен правил по набережной в поисках припозднившегося ездока.

– Да, – признался Джон. – То самое.

Джил легонько брыкнулась, обтягивая ноги одеялом:

– Грёбаный этот Разрыв. Уж больше полгода прошло, а всё мучишься.

Джон провёл рукой по лицу, нашарил часы на тумбочке. Часы были старые, без стекла, с выпуклыми шишечками напротив цифр, чтобы определять время на ощупь. Часовая стрелка застыла между двумя и тремя, минутная целилась в шестёрку.

– Ладно, давай спать, – произнёс он, зевая. Ответом ему было сонное дыхание Джил. Стараясь не тревожить древние пружины матраса, он перевернулся набок, подмял кулаком подушку и закрыл глаза с твёрдым намерением уснуть. Ходики в коридоре тикали, с неумолимой точностью деля время на секунды. По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова. Духота сгущалась, под одеялом было жарко. Вытерпев, казалось, целую вечность, Джон беззвучно выругался, откинул проклятое одеяло, встал и прошлёпал босиком на кухню. В бутылке, что хранилась над мойкой, оставалось ещё на треть виски, но, прежде чем откупорить пробку, он растворил окно и сделал долгий глоток весеннего ночного воздуха, сдобренного фабричной гарью и речной тиной. Только теперь отступил запах песка, который сыпался на лицо в проклятом сне.