Огонь сильнее мрака (СИ)

– Зарвались, сволочи, – ответил тот. – Говорят, конвойные кого-то из этих подонков неудачно пустили в расход. Из-за кисета табаку, или вроде того... Вздор. Остальные узнали, и пошло-поехало. Ничего, сейчас всех ребят под ружьё поставил. Перестреляют, как вшивых собак. Посидите пока у меня. И чтоб больше ни шагу без сопровождения, Хальдер вашу мать! Ещё гражданских жертв не хватало.

– Ладно, – ответил Джон. У него кружилась голова. Винпер, табак... Холера, не то, потом. Что сейчас произошло? Он сделал что-то? Как он это сделал? И что именно? В висках стучало, память расползалась, как дырявая сеть. Сеть! Была сеть. Вроде паутины. И он... разорвал её. Разорвал внутри их голов. Внутри всех. Как?!

Они вышли на свет, во двор. Балто выдернул из-за пазухи медальон, забормотал, не оборачиваясь, на ходу энергично тыча винтовкой в воздух.

– Джонни, – сказала Джил, – ты же ранен!

Он глянул туда, куда она показывала. Плечо и впрямь горело, рукав плаща был перечёркнут косым разрезом с рваными краями. Отстав от широко шагавшего майора, Джон стянул плащ. Рубашка была мокрой, липла к коже. Джил разодрала порезанную ткань, показалась рана. Не слишком опасная, неглубокая, длиной с палец, она пересекала плечо выше бицепса, и из неё медленно текла кровь. Джон не сразу понял, что это кровь, стёр ладонью, но из раны потекло опять, и сомнений не осталось. Он стряхнул капли на землю, они тут же смешались с дождевой грязной водой, распустились в луже дымчатыми разводами. Невдалеке снова грянул залп, заметался между кирпичных тюремных стен и унёсся в пасмурное небо. В небе, словно эхо выстрелов, шевельнулся гром. Дождь припустил с новой силой.

– Джонни... – прошептала Джил. Он во все глаза смотрел на собственную руку, словно бы залитую молоком. Молоком странного, жемчужного оттенка.

Его кровь была белого цвета.

***

Вечерело. Ходики в коридоре неумолимо тикали, пожирая время – секунду за секундой. Часовая стрелка застыла между восемью и девятью, минутная целилась в шестёрку. По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова, как вчера, как неделю назад, как всю жизнь. Пропыхтел, скрипя рессорами, мобиль; пробежал, весь в грязи, мальчишка-посыльный. Как обычно, Дуббинг к ночи сбрасывал деловую настороженность, теплел, расслаблялся. Выпускал на улицы принарядившихся институток в крошечных шляпках, давал дорогу рабочим, отмахавшим дневную смену и сменившим промасленные робы на кургузые пиджачишки, растворял двери пабов для клерков, позеленевших от спёртого канцелярского воздуха, выгонял под моросящий дождик пьяниц, блуждающих в вечном поиске очередной порции спиртного. Кто-то басовито хохотал под самым окном, ему вторил визгливый, одышливый женский смех. Кто-то кричал: "Тэсси! Тэсси!", и на зов отвечала отрывистым лаем собака. Ветер не мог выбрать, разгуляться ему к ночи или утихнуть до утра, и нерешительно поигрывал магазинной вывеской на дальнем берегу Линни. Далеко, нежно прозвонили башенные куранты; им с неизменным стариковским опозданием хрипло откликнулись ходики из коридора. Было почти девять часов вечера, стояла тихая погода, катился ко вполне благополучному концу обычный городской день, и всё было нормально. Всё было нормально – у всех нормальных людей.

Джон поболтал бутылку, припал к горлышку. Жидкий огонь прокатился внутри, но вместо облегчения принёс только изжогу и тяжесть в голове. Прямоугольник окна наливался темнотой, жёлтыми звёздами загорались в туманной синеве фонари, а Репейник всё сидел в кресле, пил, время от времени трогая повязку на плече, и вспоминал. Прошло каких-то жалких полгода, для тренированной памяти сыщика – всё равно что вчера. Горячий бриз, кусты песчаного винограда, розовая полоса восхода. Тело мёртвого бога, которого убил Джон, на заляпанном бурыми пятнами песке. Последние слова Хонны, признание вины, раскаяние, сожаление о том, что нельзя вернуть сделанного. И произошедшее потом: странное и прекрасное чувство, как будто бы Джон взорвался изнутри, распался вместе со всей вселенной на миллионы осколков, услышал вечные слова, воедино слился с миром и стал чем-то большим, нежели раньше. Удивительное, небывалое чувство, которое, наверное, не испытывал ни один смертный. А потом остались только тоска и одиночество – одиночество заблудшего существа в бесконечной загробной пустыне. Ещё подумал тогда: вот как бывает, когда умирает бог. Идиот.