Огонь в океане

— Что это за бурдюки здесь валяются? — неожиданно раздался голос выросшего из темноты верхового.

— Это не бурдюки, а люди, — с обидой в голосе произнес дедушка. — Кто так оскорбляет нас, стариков?

Обозвать свана бурдюком издавна считалось самым большим оскорблением. Часто такое слово являлось причиной крупных ссор, иногда кончавшихся убийством, а, следовательно, и кровной местью.

Остаток пути был посвящен неизвестному всаднику, оскорбившему нас. Много слов было сказано о его невежестве, невоспитанности и трусости.

Но вот, наконец, и наш дом. Мы простились с Теупанэ и вошли во двор. Там разгружали мула. На нем мой дядя Ираклий, или, как мы сокращенно его называли, Еке, привез из горных долин дикие овощи. Эти вкусные, сочные овощи помогали сванам в весенние и летние месяцы. Они появляются сразу же после того, как земля очищается от снега,  и продолжают свой путь в горы по мере таяния снегов. Летом их можно достать только высоко в горах, на грани вечных ледников.

Дедушка поспешил к дяде Еке.

— Наконец-то приехал! Много привез?

Потом подошел к мулу, потрогал по гладкому крупу, отдернул руку и, подняв свою муджвру, с силой опустил ее на спину Еке.

— Вот тебе, бездельник! Почему мула загнал? Смотри, пот с него так и льет ручьем. Никогда хорошего хозяина из тебя не выйдет... — Дедушка еще разочек угостил своего непутевого сына палкой, потом, взяв его за подбородок, стал вглядываться в лицо. — Да не ты ли уж нас встретил на дороге и бурдюками обозвал? А, сознавайся!

Дядя Еке умоляюще смотрел на дедушку. Дедушка опять было замахнулся на него своей муджврой, да по пути задел ею лучинку, вынесенную тетей Кетеван. Лучинка бросила на землю несколько искр и погасла. Пока тетя ходила за огнем, рассерженный дедушка и несчастный Еке, освещаемые слабеньким, голубоватым светом молодой луны, разбирались в недоразумении. Дядя Еке оправдывался, говоря, что он уже полчаса как приехал домой и никого не встречал на своем пути, что это какой-нибудь хулиган случайно наткнулся на нас. Когда тетя Кетеван вынесла новую лучину, дедушка, успокаиваясь, заявил, что если бы это был Еке, то он не посмотрел бы на то, что он его сын, и всыпал бы ему так, как он это умеет делать.

В мачуб внесли большие корзины овощей. Тут были длинные стебли кисло-сладкого лецирия, кочны горной капусты — муквери, полые трубки кьща и много других вкусных листьев, корней, стеблей. Мама и тетя Кетеван разбирали их.

Ужин тянулся необычно долго — еды было много, можно посидеть, вкусно покушать и поговорить.

Дедушка рассказывал о похоронах и о столкновении с Габо.

Отец ел, опустив вниз голову. Его густые темно-русые волосы упали ему на лоб. Я видел, как чуть  подергивались его коротенькие острые усики — это был признак недовольства, и старался догадаться, чем он был недоволен.

Отца все в доме уважали и любили. Его проницательные карие глаза, с легкой горбинкой нос, стройная фигура придавали ему молодцеватый вид.

Вдруг он не выдержал:

— По-моему, такие похороны просто безумие. Это от темноты нашей, только от темноты!

Слова отца были неожиданны. Бабушка даже перестала есть и с недоумением посмотрела на отца.

— Как это от темноты, сын мой? — спросила она. — Это обычаи наши. Так поступаем мы, а раньше поступали наши отцы и деды.

— Да, к сожалению, у нас такие обычаи. Их никак нельзя обойти. Обойдешь — на век опозорен. Если в семью приходит смерть, то для всех наступает разорение. Разве это дело? Хороший был человек Зураб, всю жизнь он трудился пуще всякого ишака, создал гнездо свое, худо-бедно, но имел свой дом, хозяйство. А тут пришла смерть, похоронили. Пришлось созвать всех жителей Жамужа, Лахири, Мужала. Всех угощать нужно, — продолжал отец. — А денег откуда взять? Продали все, а завтра начнется голод для оставшихся в живых. Горе, нужда, долги...

В мачубе стояла напряженная тишина.

— Что и говорить! — продолжал отец. — Только ради того, чтобы бежать от этих наших обычаев, стоит уехать все равно куда, лишь бы уехать, пусть даже в Сибирь.

— Помогите, боги! — воскликнули женщины и начали креститься.

— Ты хочешь уехать в Дали, — тихо произнес дедушка после продолжительного затишья. — Об этом можно поговорить, но кто тебе разрешил ругать наши обычаи?

Дедушка старался сдержать гнев. Говорил он медленно, тихо.

— Коция прав, — поддержал отца дядя  Кондрат. — Обычаи наши слишком дики. Сколько семей, да почти все, после похорон становятся нищими.

— И ты заодно! — вдруг не выдержал дедушка и закричал: — Я вас обоих проучу, больше и заикаться об этом не будете! Опозорите мой дом, щенята!

Бабушка Хошадеде стала, разумеется, на сторону дедушки.

— В Дали никто не поедет, пока я жива. Еще не хватало, чтобы мои дети бродяжничали по всему свету!

А дедушка между тем расходился все сильнее. Досталось даже женщинам. Им в укор он ставил то, что они мало обращают внимания на своих невоспитанных мужей.

Слушая суровые слова дедушки, я совал в очаг палку. Когда она загоралась, я тушил ее, потом снова совал в огонь.