Огонь в темной ночи

Мариана все еще никак не могла опомниться, когда села за стол. Даже шумная возня матери по хозяйству, целью которой было лишний раз подчеркнуть, как она трудится не покладая рук на благо семьи, не в состоянии была вывести ее из задумчивости. Мариана заново переживала то, что произошло этим утром, и все ее мысли были настолько поглощены встречей с Жулио, что ни для чего другого не оставалось места. И если ей казалось, что она что-нибудь забыла, то Мариана вновь возвращалась мыслями к случившемуся, чтобы снова все проанализировать с еще большей тщательностью и удовольствием. О, ей хотелось кричать, пусть все узнают о ее радости! Но домашние все равно не смогли бы ее понять, и потому она мысленно вела диалог, где сама была и слушателем, и действующим лицом, и Жулио повторял ей свои слова, жесты, музыку, выражая все то, чего не успел сказать.

Мать молча передала Мариане тарелку и недоверчиво покосилась на нее. Она жевала, точно нищая, корочку хлеба. И тем не менее в том, как она сидела за столом, широко расставив локти, с видом инквизитора, сказывалось ее стремление навязать остальным свою волю. Отец безропотно принимал это иго; даже его манера есть, отщипывая маленькие кусочки, словно бедный родственник, наводила на мысль, что он в любой момент ожидает резкого окрика, считая это в порядке вещей.

Можно было бы его презирать, если бы Мариана не чувствовала к отцу столько нежности и сочувствия. Она уже знала, что вскоре доктор Падуа встанет из-за стола и, ковыряя в зубах зубочисткой, с незапамятных времен хранящейся в кармане жилета, усядется в старое плетеное кресло у окна. Молча, печальными глазами разглядывая суетящуюся толпу на улице, он с грустной покорностью ребенка, которому запрещено гулять, будет ждать, пока жена окончит кухонные дела и уйдет. И едва она поднимется по лестнице на второй этаж, он направится в таверну.

— Не трогай бананы. Я их купила для Витора.

Вспыхнув, доктор Падуа отдернул руку и спрятал ее в карман. Он хотел что-то проговорить, но не смог. Сын односложно поблагодарил мать за вмешательство, однако, почувствовав на себе осуждающий взгляд Марианы, попытался исправить положение:

— Можешь есть, папа.

— Нет, не хочется.

У них создалась привычка заглядывать друг другу в тарелки, и, пока кто-нибудь накладывал себе еду, взгляды остальных с тревогой следили, много ли еще остается в кастрюле. Порции скупо отмерялись еще на кухне, но если случалось, что съедали не все, мать предлагала добавку неохотно, словно заранее была уверена, что никто не осмелится ее взять, и подкладывала себе и сыну, оправдываясь:

— Ты болен, сынок, тебе надо больше есть, а я в этом доме работаю как каторжная.

Мариана с отцом безоговорочно были признаны в семье лодырями и узурпаторами.

После кофе у Витора случился приступ кашля. Он поднялся из-за стола, прижимая платок к губам.

— Боже мой, Витор, куда же ты! Тебе нельзя сегодня выходить на улицу!

— Ты хочешь, чтобы я так и умер, не увидев больше солнечного света?

Это постоянно звучащее в ушах «умер» висело в воздухе, точно угроза, и терзало нервы Марианы. Брат вечно упрекал родных в чем-то ужасном, что должно было вот-вот случиться. В его словах и в выражении лица всегда таился намек на это.

Мать накапала несколько капель тонизирующего лекарства в стакан с водой.

— Как по-твоему, лекарство тебе помогает?

В ответ он пожал плечами. Солнце на улице скрылось за облаками, и в столовой стало еще темней. Мариана пыталась вспомнить что-нибудь приятное. Жулио и его пианино, Жулио и его вызывающая куртка, его непокорные волосы, ветер, любовь к жизни.

Но в этот момент влажные глаза отца устремились к ней, ласковые, умоляющие или только рабски покорные. И снова она почувствовала себя пленницей.

XIV

Отец Луиса Мануэла родился в Бразилии. Там ему досталось мудреное имя Алсибиадес и крупное состояние, накопленное с упорством, присущим эмигрантам из Европы, стремящимся вновь обрести утраченное в стране предков богатство. Женитьба на девушке из знатной семьи облагородила наконец эти деньги, о происхождении которых предпочитали умалчивать.

Сеньор Алсибиадес еще не успел привыкнуть к безделью. Поэтому он превратился в одного из самых деятельных промышленников страны, и его резиденция — старинный родовой замок, роскошное убранство которого свидетельствовало на каждом шагу об утонченном вкусе супруги, — постепенно превратилась благодаря склонностям Луиса Мануэла в место, где собирался цвет университетской молодежи. Иногда замок посещала и городская интеллигенция, поэты-саудозисты[14], продолжающие ратовать за преемственность поколений, но, испуганные окружающей обстановкой или рассердившись, что к ним не относятся с тем почтением, на какое они, по их мнению, имели полное право претендовать, поэты, однажды побывав у Луиса. Мануэла, больше там не появлялись. Под конец эти вечера стали посещать одни студенты: они умели не замечать надоедливого присутствия хозяев, хотя строгость меблировки, гардин и антикварных вещей сковывала их.