Огонек

— У-гу! — соглашаюсь я, кивая головою и менее всего заботясь о том, добр или не добр этот симпатичный по виду, в форменном вицмундире старик. Я равнодушна вполне к неожиданному появлению начальства. Сегодняшний урок знаю и даже усвоила себе кое-что о Державине, так что могу «отличиться», если спросят. Чего же больше? Пускай спросят. Рядом со мной донельзя волнуется Усачка, всеми силами стараясь привести в порядок свои кудрявые волосы. Марья Александровна терпеть не может «лохматых». Позади нас Маруся Линская, красивая девочка с глубокими, обведенными синими кругами, вследствие усиленной долбежки, как уверяют гимназистки, глазами, наша первая ученица, усиленно шепчет заданное к сегодняшнему дню стихотворение. Наверное, Радушин пожелает блеснуть примерными знаниями лучшей ученицы и спросит ее в первую голову. Так и есть.

Едва только успело занять предназначенные им места начальство и выжидательными взорами обратиться к преподавателю, как этот последний с любезной улыбкой произнес:

— Госпожа Линская, пожалуйте!

Девочка с глубокими умными глазами, обведенными синевой, смущенно предстала перед лицом почетного гостя. Сначала робко, потом все смелее и смелее звучит ее ответ. Говорила она далеко не относящееся к уроку. Зная прекрасно свою лучшую ученицу, словесник не стеснялся, гонял, как говорится, Марусю по всему курсу и дал ей возможность отличиться вовсю.

Девочку похвалили. И сам почетный гость, и инспектор, и даже Марья Александровна, обыкновенно скупая на похвалы.

Потом вызвали Слепушу. Болезненный вид девочки, ее зеленый зонтик, защищающий больные глаза, — все это вызывало невольное к ней жалостное сочувствие. Она отвечала недурно, ее похвалили не меньше Линской и отпустили на место.

Вдруг… слышу:

— Госпожа Камская!

Слуга покорный! А я-то совсем не приготовилась к ответу!

— Госпожа Камская! — слышу я во второй раз и поневоле встаю. Встаю, выхожу на середину класса, отвешиваю традиционный реверанс. Марья Александровна при моем приближении наклоняется к почетному гостю и говорит ему что-то. Я знаю, что она говорит. Что я, Камская, дочь умершего художника Камского. Старый вельможа покачал головою. Его брови приподнялись с выражением вопроса, и приятно-удивленно глянули на меня его глаза.

"Вот как! Неужели?" — казалось, говорил он всей своей особой.

— Госпожа Камская, — произнес Радушин, — не прочтете ли вы нам какое-нибудь стихотворение? Право выбора остается за вами.

Я задумалась на минуту. Напрягла память. Неожиданно в уме моем промелькнула картина. Литературно-музыкальный вечер в городской ратуше, у нас в провинции, зал, залитый светом, и мою Золотую, читающую с эстрады красивое и трогательное стихотворение Майкова «Мать», полное неизъяснимых настроений. Я помню до сих пор все малейшие интонации маминого голоса, все мельчайшие переходы. Скопировать их мне не составит никакого труда.

Ну, разумеется, не составит! Надо только сделать усилие над собою и во все время декламации не выпускать из головы любимый, несравненный образ Золотой, читающей на эстраде. Я так и делаю. Я поднимаю глаза к окну, за которым чуть синеет предсмертной осенней синевой небо, и, видя перед собой и зал, и эстраду, и Золотую на ней, начинаю стихи:

Бедный мальчик весь в огне,
Все ему неловко,
Ляг на плечико ко мне,
Прислонись головкой!

Развертывается картина детской агонии. Горе матери… Предсмертный лепет ребенка и сквозь отчаяние несчастной эти сказки, эти песни, которыми мать старается потешить свое умирающее дитя.

Ужасная картина! Я помню, когда Золотая читала эти стихи, в зале многие плакали. С какой-то барыней, потерявшей незадолго до этого сына, сделалось дурно… Ее замертво вынесли на руках…

Бархатный голос моей матери, полный захватывающего чувства, звучал в моих ушах и теперь, все время, все время. Какая-то неведомая волна подхватила и унесла меня… Дрожь колючими искрами пробегала по моему телу. Огромное, непонятное и сладкое что-то разрасталось в груди.

Не помню, как я закончила… Не помню, как замолчала. С трудом оторвала глаза от синего кусочка неба, видневшегося в окно, перевела их на лицо Марьи Александровны.

По этому лицу, я ясно это видела, текли слезы.

Почетный гость сидел с поникнувшей головою и словно в забывчивости теребил усы. Когда я встретилась с ним взглядом, что-то влажное сияло в его добрых глазах. Он улыбнулся мне.

— Прекрасно! — проговорил он. — У девушки, имеющей столько чувства, должна быть глубокая, чуткая душа.

— Ах, нет, — вырвалось у меня прежде, нежели я сама успела сообразить то, что хотела сказать сию минуту. — Я просто передала то, что слышала у Золотой.

— У Золотой? Кто это — Золотая? — снова приподнимая удивленно брови, спросил почетный гость, не обращая внимания на легкий ропот, поднявшийся в классе.

— О, это моя мама! — восторженно вырвалось у меня. — Если бы вы только слышали, как она читает! И видели бы вы ее игру! О! Ничего подобного вы не видели и не могли видеть за всю вашу жизнь! Я уверена в этом.