Ограниченная территория

Постоянно, снова и снова, я повторяла эту мантру как заклинание. Ночами, в своих снах, я постоянно плутала в извилистых коридорах, большинство которых упирались в закрытые двери. Всякий раз в этом случае мне казалось, что сзади за мной кто-то гонится и вот-вот схватит. Отовсюду раздавались шаркающие звуки и тихий надсадный смех. Я знала, кому он принадлежит, и кровь в жилах стыла от страха за своего ребёнка — за то, что Химик может с ним сделать. Прикрывая руками живот, я бежала всё дальше — то быстро, то медленно, крадясь вдоль обшарпанных стен, из-за которых глухо доносились раздирающие душу крики людей. Иногда мне удавалось добежать до конца лабиринта, коим являлась ведущая прямо деревянная дверь, покрытая светло-голубой краской. Но вбегая туда, я понимала, что стою в тёмном помещении, а в его центре, возле раскалённой печи, стоит Химик. Оборачиваясь, он смотрит на меня и смеётся, а в жерле печи за его спиной виднеется очередной обугленный череп. Я просыпалась в поту, и запах человеческого мяса, вновь воскресая в памяти, долго не давал мне заснуть.

Январь перевалил за вторую половину, а срок моей беременности стал составлять двадцать восемь недель. Акушерский — тот, что считается от первого дня последней менструации. Эмбриональный — от даты зачатия, был на две недели меньше. Мне не требовались ни выписки из медицинской карты, ни комментарии этого ублюдка, чтобы знать это, так как прекрасно помнила обе даты. Вторую — потому что такое забыть невозможно. А первую — из-за того, что она наступила ровно через неделю после смерти Антона, восьмого июля. Тогда я, утопая в собственном горе, сутками лежала на кровати в старой комнате родной квартиры, и в день, когда пошли месячные, напилась пуще прежнего, снова заснув в ванной комнате. Хоть мне было прекрасно известно о невозможности иметь детей от своего мужа, я почему-то вновь ощутила удар. Биолог, в критической ситуации уверовавший в магию, способную обойти законы своей же профессии — как это можно расценить? Но лишь тогда я в полной мере признала, как нам не повезло. Будь у меня ребёнок от Антона — с ним было бы проще перенести боль от потери мужа. Частица его как воплощение нашей любви навсегда бы осталась со мной. Но, увы, реальность лишила меня даже такого утешения.

Я вспомнила свой разговор с Леной на кухне отца на следующий день после её возвращения из командировки. В разговоре со мной сестра намекала, что теперь у меня есть шанс встретить другого мужчину, от которого наконец-то получится родить. Но я и слышать ничего не хотела. Тогда мы немного повздорили… Наверное, она до сих пор жалеет об этом, понимая, что больше не видела меня живой. Я тоже. Понимаю, что Лена не хотела меня обидеть, и мне ужасно представлять, что всю оставшуюся жизнь сестра будет страдать от чувства вины передо мной, зная, что не сможет попросить прощения лично.

Двадцать второго января в шесть — пятьдесят девять я уже не сплю. Лёжа с закрытыми глазами, я терпеливо выжидаю, машинально отмечая каждое ожидаемоесобытие. Простынь подо мной сложена в аккуратный квадрат, готовый к тому, чтобы его забрали.

Вот включился свет. Скрип тележки за дверью. Шаркающие шаги. Вот они остановились. Пауза — после чего дверь открылась и снова закрылась. Приближение стонов, хрипов, знакомоезвяканье…

«Ты понимаешь, что это неправильно — но остановиться уже не можешь».

Тим, я понимаю тебя. Но если бы ты увидел меня сейчас, ты бы понял тоже: у меня нет выбора. Нет больше правильного и неправильного. Лишь действие и бездействие.

С закрытыми глазами я лежу и терплю. Прикосновение холодных рук не нравится ни мне, ни ребёнку. Чувствуя моё волнение от предстоящих действий, он беспокойно шевелится. Мысленно я вновь пытаюсь успокоить его — так же, как делала в прошедшие дни, и особенно, накануне вечером, — объясняя, что нам нужно попробовать выбраться. При этом я ненавидела саму себя. Что, если с ним что-то случится, а я даже думать об этом себе запрещаю, потому что иначе ни на что не решусь?

«Потерпи, моя крошка».

Я едва сдерживаю дрожь, когда обреченная прикасается к моему животу. Но ребёнок, не умея притворяться, вздрагивая всем телом, выражает этим чувства за нас двоих.

Руки, холодные, как лёд, продолжали безжалостно меня ощупывать. Кажется, сейчас это не Виолетта. Нина. У неё имеется характерное покашливание.

Какая, впрочем, разница?

Когда осмотр закончился, я, прислушиваясь, стала ждать, когда узница сложит все инструменты и покатит тележку к выходу. Наконец, стоны и кашель надо мной стихли, начав отдаляться вместе с шаркающим звуком шагов и характерным скрипом.

Пора.

Нервы были напряжены до предела. Чувствуя, как горло сдавливает от страха, я медленно открыла глаза.

Взору предстала спина в белом халате, собранные в пучок седые волосы и белый чепчик. Странной, неестественной походкой женщина двигалась к выходу так, словно приросла к полу. Её спина извивалась. В угловатых резких движениях было нечто жуткое. Так люди не ходят…