Огрызки жизни или Дневники (СИ)

"Какой-то он странный, возбужденный был, - шептал мне внутренний голос. - Сходил бы что ли, посмотрел, куда он ушел и что делает". Памятуя, что он (то есть голос) не обманул меня, когда советовал не соваться в штольню, я заставил себя подняться и крадучись, пошел по следам подземного араба. В грязи, то там, то здесь покрывавшей почву штрека, они были видны очень хорошо, и через несколько минут я стоял перед рассечкой, забранной железной дверью. К моему удивлению она оказалась не запертой. "Куда это он так спешил?" - озадачился я. Выждав минут пять, приблизился к двери и, приставив к ней ухо, начал вслушиваться. Не услышав ни единого звука,  я, несколько смятенный своим неприличным поступком, собрался уходить. Повернулся, занес ногу, да так и замер: тишину подземелья разорвал дикий крик. Немедленно ворвавшись в рассечку, оказавшуюся ярко освещенной несколькими керосиновыми лампами, я увидел... Сережку Кивелиди. Он, весь искореженный болью, умирал на... колу! Его согнутые в коленях ноги были связаны, руки скручены за спиной, он не мог ими размахивать и потому извивался всем телом, извивался, хотя каждое движение причиняло ему нечеловеческую боль. А подлый араб сидел в глубине рассечки лицом к нему и ко мне, сидел на цветастом ковре, сидел, обложившись подушками, сидел и наслаждался милым его сердцу зрелищем! Не без труда совладав с оцепенением, я бросился к арабу. Я бы разорвал его на клочки, разорвал, точно, но... но Сережка оказался бестелесным. В тот момент, когда я пробегал мимо, его голова с выпученными от боли глазами, прошла сквозь мое тело. Остановившись на полном ходу, я уставился на корчащегося друга. - Он всегда в это время на кол садится, - сказал мне араб, чуточку раздосадованный тем, что я помешал ему насладиться, по-видимому, любимым зрелищем. - Голография? - удивленно спросил я, выискивая глазами соответствующие аппараты. - Как хочешь, - пожал плечами араб. - Присоединяйся ко мне, он по два раза за вечер садиться, иногда - по три. Я бы не подошел к нему и не сел, если бы кол вместе с Сережкой не растворился в воздухе. И если бы на ковре рядом с Али-Бабаем не стояли блюдо с жаренным гусем и высокий кувшин с вином. "Небось, не то в нем вино, что мы пьем... Не бутылочное за три червонца. И гусь откуда? С пылу, с жару", - подумал я, направляясь к подземному арабу. Вино и в самом деле было не то. Оно было марочным, по тридцать баксов за бутылку. В Нью-Йорке фиг такое найдешь. Я его понюхал и забыл обо всем, тем более, что пыточного кола в рассечке уже не было. Запах!!! Цвет!!! А каким ласковым летом в желудок проникает! Нет, я забыл обо всем. Мысли совсем другими стали, говорить даже стал по другому. Иуда своего кореша за серебро продал, его понять можно. А я - за стакан десертного. Правда в серебряном кубке. - Вот, блин, везде двойные стандарты! Гостям, значит, бормотуху копеечную, а себе из серебряного кувшина, ну, прямо драгоценное вино, - распробовав второй кубок, искренне попенял я Али-Бабаю. - Так вы пьете стаканами, - простодушно ответил красноглазый. - А кто дорогое вино так пьет? Его же не для опьянения пьют, как водку вашу, а для удовольствия! - А гусь откуда? - Аллах послал! - озорно заулыбался Али-Бабай, подняв глаза к кровле. - Всемилостивый Аллах! Он ко мне благоволит. Что я мог ему сказать? Только: "Наливай!" Он налил, я кубок взял, на подушках разлегся, а тут дверь железная с таким совсем не подходящим для ситуации скрежетом раскрывается... Я допил почти, когда Сережкина голова в ней появилась... Снизу, над самым порогом, разумеется. Я аж приподнялся, такой он измученный был... Колючей проволокой связанный по рукам, по ногам, побитый с ног до головы... А глаза! Тоска смертная, "Пристрелите меня!" - выражают. Не выдержало мое сердце этого зрелища. Допил вино, кубок отставил и к другу бросился. А он, гад, снова бестелесный! Издевается, значит. "Ну и фиг с тобой", - подумал я в сердцах и вернулся к Али-Бабаю. Араб посмотрел торжествующе и кубок мне наполнил. И себе тоже. А потом гуся разорвал на знатные кусочки. С яблоками он оказался. Пока я пробовал, Сережка с силами собрался, через порог переполз и к колу, значит, гусеницей. Подполз, привстал кое-как спиною к нам и начал на кол садиться. Я аж содрогнулся, до чего занимательно было. Представьте, вы на подушках атласных развалились, с кубком в руке после двух стаканов и половины ароматного гуся, а в полутора метрах от вас мужик в одних ажурных белых плавках на кол садиться. На цыпочки, значит, подымается и ягодицей острие нащупывает. И орет при этом благим матом! До того естественно, что я черносливом закусочным в него запустил. А вдруг живой все таки? Ничего подобного, чернослив через него, как через воздух пролетел. А Сережка щупал, щупал острие и нащупал, наконец. Да как ноги приподнимет! У меня чуть глаза не выскочили, и барабанные перепонки не разорвались! От крика его дикого. Нет, такое только на пятой штольне увидишь, хоть аттракцион открывай! А Али-Бабай довольный! Раскраснелся весь похихикивает, "каждый день, говорит, по два раза смотрю и все не надоедает, наверное, я пидарас". Понятно... Это ведь именно Сережка ему кайф сломал, обманул, как школьника и из всесильного зомберского командира в нашу марионетку превратил. Ну ничего, для Сергея это не вредно на призрачном колу посидеть. Он в Душанбе, в своем борделе, ногти полирует. Ему полируют. Ногти и еще кое-что. Дельфи с Си-Плюс-Плюс. А он в халате древнюю Грецию изучает. Так что пусть хоть здесь немножко о превратностях судьбы порассуждает. Сережка покрутился на колу, покрутился, покричал, жуть как покричал и, опять в воздухе растворился. Али-Бабай, довольный, собака, как же, "деликатесом" гостя угостил, вылил мне в кубок остаток вина и говорит: - Если хочешь, приходи завтра в это же самое время. Аллах мне дюжину омаров с Красного моря пришлет, пальчики оближешь. И вино с Мадейры. Ну а представление тоже самое будет, уж прости, другого не заказываем. - Маньяк ты! - сказал я благодушно. – Небось, ты сюда и баб своих таскаешь? Для повышения сексуальной производительности? - Бывает, - сказал Али-Бабай и засобирался. - В гарем свой, что ли? - спросил я с завистью? - Да, - ответил араб, сочувственно на меня глядя. - К своим уступчивым женам. - А ты, дорогой мой - алкоголик... Если бы у меня была такая аппетитная женщина, как твоя Синичкина, я бы не накачивался вином у ее роскошного тела...  Синичкина перевернулась на спину и положила свою мяконькую ручку на мою грудь. И я проснулся. И понял, что видел совершенно дурацкий сон. И сразу же принялся его анализировать. В конце концов у меня получалось, что я не прочь отведать гуся с яблоками. И жду от всех пакости. И надеюсь на помощь Сергея. Но не очень-то на нее рассчитываю, так как знаю, что он затрахан делами. Чертыхнувшись от души ("Черт бы его драл с его борделем и греческой историей!"), я выпил оставшееся вино и тут же уснул.  Слова ее прошли мимо моего сознания, потому что рядом с моими товарищами возник я, двадцатилетней давности. Весь в белой рудничной грязи, желтая каска болтается за спиной на фонарном кабеле, резиновые сапоги подвернуты на всю катушку; штормовка заправлена в брюки, опоясанные ремнем полевой сумки; на ремне спереди висит компасная кобура, а сзади - аккумулятор, конечно же, в спешке повешенный пробками к ягодице. Из отверстий в них высачивается щелочь, пропитав брюки, она жжется. Но мне наплевать, я бегу с третьей штольни на первую - проходчики сказали, что после отпалки в забое появилось что-то очень похожее на касситерит...