Ойроэн

Можно ли вынудить солнце вставать на западе? Можно ли заставить реку потечь вспять? А если это не река, а водопад? Могучий поток, который сносит все на своем пути, увлекает тебя за собой туда, где мир обрушивается в бездну... Мне казалось, если очень сильно бить лапами по воде, то эта сила не сможет затянуть меня в свои глубины. Я ошибалась. Но чтобы понять это, мне потребовалось время.

Много времени.

1

В самом конце лета, когда осень уже дышала на степь ночной прохладой, Рад наконец пополз. Это счастливое событие я отметила бутылкой феррестрийского, которую загодя припрятала в одном из рундуков фургона. Пополз он смешно, не на четвереньках, а скорее уж как ящерица или лягушонка. Похожим образом ползал Вереск, когда ноги его совсем отказали по весне. Но Вей сказала, что двое из ее шестерых детей начинали осваивать мир точно так же, и ничего – не только нормально ходить, но и бегать потом научились. Ее я тоже угостила винцом, а Вереску зачем-то сказала, что сопливым тут не наливают, хотя он в общем-то даже и не просил. Сама на знаю, что на меня нашло... День ото дня, месяц от месяца я все больше злилась на него, все чаще хотела ковырнуть побольней. Просто так. Просто, чтобы он не думал, будто в самом деле что-то для меня значит. Даже если мы спим под одной крышей.

По весне еще, почти сразу после того, как мальчишка получил свое первое посвящение, шаман сказал, что не гоже нам тесниться вшестером и велел перебираться в гостевой тэн. Это было здорово. Там я сразу стала сама себе хозяйка, хотя ели мы все равно все за одним столом и много времени проводили вместе. Зато по ночам я больше не боялась, что вопли Рада разбудят кого-то, кроме меня. Мы с сыном отлично устроились на женской половине, а Вереск спал на широком топчане в основной части. Он по-прежнему много помогал мне. Укачивал малыша, когда тот начал маяться, отращивая свои первые зубы. Забирал его по утрам, если мог. Возился с ним, как со своим родным... Иной раз меня оторопь брала, когда я смотрела на них двоих и видела меж ними неуловимое, невозможное сходство. Не внешнее, нет... Синеглазый и темноволосый мой сын ничуть не походил на Вереска. Он вообще ни на кого получился непохожим – сам по себе человечек. Но мне часто мерещилось, что их смех звучит одинаково и одинаково они смотрели на огонь, на воду и на меня...

Вереск никогда не пытался сделать шаг мне навстречу. Такой шаг, какой обычно делает мужчина, если хочет, чтобы женщина стала его. Он просто был рядом. Заботился обо мне и моем сыне. И молча сносил все мои нападки. А я ничего не могла с собой поделать... Меня злило в нем все – его доброта, терпение, готовность прощать. И чем больше он молчал и терпел, тем отчаянней мне хотелось вывести его из себя. Увидеть гнев в его глазах.

Не получалось. Самое большее, чего я могла добиться своими мелкими укусами, так это того, что он со вздохом уходил в шаманский тэн и оставался там, пока моя буря не затихала.

Видят боги, я даже хотела, чтобы он сделал хоть что-то! Посмотрел на меня иначе, обнял хоть раз по-настоящему!

Однажды это желание стало настолько нестерпимым, что я не удержалась и, в ответ на какую-то его спокойную речь просто взяла и швырнула в парня одной из цветастых подушек, что украшали наше жилье. Вышло как в тот раз с пеленкой – он не устоял на ногах и брякнулся на пол. На сей раз мне почему-то даже почти не было стыдно. И, чтобы окончательно заглушить чувство вины, я послала следом еще одну подушку. Он поймал ее и вдруг рассмеялся. Встал, неловко как всегда, и сказал: «Бросай еще. И посильней».

Подушек в нашем тэне было много. Я с наслаждением швыряла их в него, одну за другой. Иногда ему удавалось устоять на ногах, иногда он снова падал – прямо в эту мягкую кучу. И смеялся. Боги, как он смеялся... От этого его смеха – смеха мальчишки с ломающимся голосом – мне становилось легче. Но в то же время почему-то очень хотелось плакать.

Эта странная игра вскоре вошла у нас в привычку. И день ото дня Вереск все крепче держался на ногах и все чаще мог легко поймать подушку и послать мне ее назад, не потеряв равновесия.

Он становился сильней.

Однажды Кайза привел для него лошадь. Невысокую, смирную, очень немолодую. Сказал, негоже мужчине в степи ходить на своих двоих. Я увидела, как по лицу Вереска скользнула тень тревоги, но это было лишь мгновение, более он ничем не выдал своего страха.