Окаянная Русь

«Разве добрая птица будет промышлять ночью? А эта от солнечного света скрывается. Посмотри на сокола, — показал он в небо. — Солнце едва взошло, а он уже в полёте. Филин ночная птица, потому что со злыми силами знается. Это и по нашей вере и по вашей — всё едино!»

Может быть, и следовало выслушать свояка — тот зла не пожелает, но верх одержало сложное чувство: жалость к птице и ещё желание испытать собственную судьбу. Филина Юрий провёз через всю Русь до самого Галича и вот сейчас вспомнил о предостережении Свидригайло.

Юрий Дмитриевич подошёл к клетке, распахнул её. Птица недоверчиво взглянула на хозяина, слегка наклонив крупную хищную голову. Перья на затылке чуть приподнялись, видно, осерчал старый филин. Разве может скоро поверить в свободу птица, так долго прожившая в неволе?

   — Ступай! — поторопил Юрий Дмитриевич филина.

Строгий голос Юрия, а может, близкая свобода, жажда полёта, которая никогда не умирала в филине, заставила птицу сделать первый шаг к своему освобождению. Этот шаг был неуверенный, как первый полёт.

   — Ты свободен.

Так тюремщик говорит прощённому узнику. А тот всё ещё не верит в желанное освобождение, не смеет подойти к распахнутой настежь двери.

Юрий взял в руки птицу. Она не сопротивлялась — успела привыкнуть к этому хозяйскому и одновременно бережному обращению. Умные глаза филина смотрели в самое лицо князя. Потом Юрий распахнул окно и подбросил птицу вверх: не подвело крыло, пошло впрок скормленное мясо. Птица взмахнула крыльями и могуче воспарила над теремом, перелетела колокольню.

Даже крика прощального не услышал князь: в полёте птицы усмотрел радость.

А может, зря отпустил филина? Кто знает, возможно, эта ночная птица была его талисманом? Помощь тёмных сил сейчас ой как нужна!

Прав боярин Всеволожский, когда говорил, что нужно запереть навечно Ваську в монастыре; права Софья, когда говорила, что не может её сын остаться без удела. Была и третья правда — подсыпать в питьё зелья, никто и не узнает, как сгинул московский князь.

Велик город, а довериться некому.

   — Ты спишь, князь? — Дверь чуть приоткрылась.

Вошёл Семён Морозов, любимый боярин князя, который выделялся среди других кротким и рассудительным нравом. Именно он служил кладезем всех его личных тайн. Ему Юрий Дмитриевич и доверил свою печаль.

Галицкого князя и боярина связывала давняя дружба: вместе они на соколиной охоте, вместе и на поле брани. Даже в Москве Юрий держал Морозова подле себя, выделив в великокняжеских хоромах палаты. Семён Морозов родом был из тверских князей и перед московскими шапку снимать не обучен. Потому московские бояре не любили его и ревностно наблюдали за дружбой великого князя и боярина. Наиболее ретивые не упускали случая очернить Морозова в глазах великого князя. И только Юрий Дмитриевич знал, что вряд ли найдётся в государстве более преданный ему человек, чем этот боярин с угрюмым лицом. Да и боярином-то он стал не так давно — по прихоти самого Юрия Дмитриевича, — а так помирать бы ему в безвестности.

Боярин от порога перекрестился на образа, прошёл в палаты.

   — Помнишь, Юрий Дмитриевич, как ты меня с басурманова плена выкупил? — спросил вдруг Морозов.

Давно это было, пятнадцать лет уже минуло. Мурза золотоордынский на Тверскую землю пришёл и много людей в полон взял. И надо же было тому случиться, что окольный Морозов в окраине вепря травил. Недолгим был бой, полегли все отроки мучениками в чистом поле. Видно, судьба была такая у Семёна — уцелел! А может, по богатой одежде угадали татары в нём знатного воеводу. Стянули ему верёвкой за спиной руки и бросили в арбу на солому. Отъехала от родной вотчины скрипучая арба, пересекла границу Руси и направилась прямиком в Кафу.

Через два месяца узнал Юрий Дмитриевич о судьбе Семёна Морозова, молился о спасении его души в домовой церкви. А скоро запросили за него татары такой откуп, какой за князя не всегда просят.

Выплатил Юрий Дмитриевич выкуп, всё до последней копейки выложил.

Из плена Семён вернулся через год: исхудал, осунулся, а борода, как и прежде, торчит строптиво. С этих пор князь Юрий больше с боярином не расставался.

   — Разве возможно забыть? — выдохнул Юрий Дмитриевич.

   — Так вот что я хочу сказать тебе, князь. Когда я в басурманном плену был, тяжко мне приходилось. Но, кроме жизни, ордынцы ничего отнять у меня не могли.

   — К чему ты это, Семён?

   — А вот к чему. Сейчас тебе, князь, вдвойне тяжело. Ты власть получил, какой у тебя не было, и распорядиться ею правильно не можешь, потому что находишься в плену гордыни.

   — Что же ты мне посоветуешь, боярин? — с надеждой посмотрел он на Семёна.

   — Когда к тебе шёл, встретил на дворе великую княгиню Софью, — не спеша начал Морозов. — В печали она, горько ей. Когда власти много, можно обидеть ненароком ближнего, как бы потом самому об этом не пожалеть.

   — Вот ты сказал, горько великой княгине. Думаешь, мне не горько? Разве легко рогатину на родича поднять? Ведь и моя тоже кровь в Ваське течёт!

   — По-христиански нужно делать, так, чтобы совесть у самого была чиста. Ты у Василия удел забрал, ты ему удел и верни!