Окаянная сила

Изнутри сомкнутых век вспыхнуло по золотой искре, но это была одна искра, и в середине ее светлый лик проблеснул, с темными глазами!

– Спасе!..

Выпала Аленка из сухостоя – и понеслась, не разбирая дороги, скользя по палой листве, руками размахивая. Дыхание занялось – а она всё бежала. И остановилась, когда чуть ноги не подломились.

Стоять было страшно – Аленка пошла, тяжело дыша…

– Ау-у!.. – неуверенно позвала она.

– Ау-у! – отозвалась то ли Баловниха, а то ли Катерина.

И досталось же Аленке за утерянное лукошко, уже доверху полное орехов! А она и объяснить не могла, как вышло, что она его потеряла.

– Так ясное дело – леший ее водил! – вдруг сообразила бабка Голотуриха. – А ты, светик, иным разом, как поймешь, что блудишь, сними одежонку, надень навыворот – мол, не ты это! Он и отвяжется.

И привели Аленку обратно на остров. А там великая радость – Федька объявился!

Обнаружила его Аленка за избушкой своей. В ожидании хозяйки, что накормит да напоит, Федька делом занимался. На запястьях у него были намотаны длинные ремни летучих кистеней, и он учился запускать вперед гирьку так, чтобы она, летя, сматывала с руки ремешок, да чтоб улетала не куда попало, а в нужное место.

Федька и цель поставил – вбил в землю длинный и тонкий дрын. Гирька долетала до него – и тут нужно было так сделать оборот кистью руки, чтобы ремень опять стал наматываться. Правой рукой у него уж кое-как получалось, а левой – ни за что.

Тихо матерясь, Федька осваивал науку.

Аленка остановилась у него за спиной, не зная – звать, не звать, а то, может, тихонько уйти к Катерине? У Катерины-то сегодня в печи густая каша с конопляным маслицем да пирог с капустой, а запивать – рябиновым квасом. У Аленки же – незадавшийся хлеб, да кадушка клюквы, да три луковицы, да четыре головки чеснока… Обещала бабка Голотуриха несколько снизок сушеных грибов для похлебки – когда грибы брали, Аленки еще на острове не было, она и не знала, что болотные острова бывают. А круп Федька еще только грозился принести.

Научилась Аленка Федьку ругать да костерить – и чуяла, что нужно как-то иначе, а как – не ведала. По пальчикам счесть могла она, сколько раз за свои двадцать два года говаривала с молодцами. Мир делился на два разных – на мужской и на женский. Мир был вполне продуманным – всякой девке, достигшей спелых лет, он подыскивал одного на всю жизнь мужа, а других мужиков ей как бы и не требовалось. Посты да постные дни не давали постельному делу приесться – и молодой муж обычно ласкал жену во всякое дозволенное верой время, так что о полюбовнике смолоду она и не задумывалась. Потом рождались дети, а потом, коли и случался бабий грех, – так проще было его замолить, чем менять устройство мира. Баба да кошка хозяйничали в избе, мужик да пес – на улице, и был в этом простой, но устоявшийся за столетия смысл. Свои радости были у мужиков, свои – у баб. И женщина могла прожить всю свою женскую жизнь радуясь, но не видя иных мужчин, кроме мужа, да свекра, да отца родного с братьями, да сыновей и племянников.

Аленке прекрасно жилось в женском мире – а теперь вот приходилось обустраиваться в каком-то странном, и некому было поучить, что да как.

Очевидно, Федька затылком увидел свою суженую. Резко повернулся – и гирька на ремне, возвращаясь, весомо стукнула его по бедру. Так что вместо приветствия был Аленке изумленный матерок.

– Чего лаешься, ирод? – спросила она. – Жених богоданный! Пшена принес?

– Какое пшено… Дядька Баловень меня прочь гонит, – хмуро отвечал Федька. – Говорит – второй год в налетах, кистень держу, как баба дохлую мышь за хвост… А я виноват, да? Меня учили? Коней укрючить не умею! А я ранее укрюк видывал? У нас-то не те кони, чтобы за ними с укрюком гоняться! Весной их за хвост не подымешь, а не то чтоб бегать! Я себе глухой кистень смастерил, а дядька Баловень говорит – ремешок короткий! Делай, говорит, кистень-навязень! Учись, говорит! Кому, говорит, ты неученый нужен!

Ничего Аленка в этой жалобе не поняла.

– Пшена обещал – где пшено? Кормить тебя нечем, один хлеб.

– Я сала принес.

Аленка обрадовалась, но, войдя в избенку, увидела на столе это сало – и пригорюнилась. Его Федьке стало бы на один кус.

Федька вошел следом, смотал с рук ремни кистеней и положил оружие на стол.

– Да ты в своем уме? – Аленка смахнула эту гадость на земляной, каменно утоптанный пол.

Федька остолбенел.

– На стол хлеб кладут, Божье благословеньице, – объяснила Аленка. – А ты что положил? Креста на тебе нет!

– Есть крест… – буркнул Федька. – А что, кашу не варила? Мы бы сала потолкли – да в кашу!

– Из чего? Из коры осиновой?!

Огрызнувшись, Аленка принялась резать хлеб.

– Да ты и печь сегодня не топила, – обратил внимание Федька.

– А ты дров нарубил?

– Нешто я тебе воксарей не заготовил?

– Заготовил – осиновых! Мне бабы сказали – осиновые дрова не топкие. Не лезь под руку – порежу!

И это было серьезной угрозой – хоть и туповат ножик, а выставила его Аленка бестрепетно, да и досталось бы Федьке поделом – вздумал сзади приласкаться!