Окаянная сила

– Возьмешь высевок шесть щепоток, – озадаченно повторила Алена. – Размочишь в теплой водице. Размочила, ну?… Мерку муки заваришь крутым кипятком, истолчешь пестом… Истолкла, ну?… Пусть остынет, чтобы палец не жгло… Не жгло, ну?… Смешаешь с размоченными высевками… Выйдет опара. Поставишь всходить…

Всё это она исправно проделала, и щепотки высушенных высевок, которые дала ей бабка Голотуриха, положила отмокать ровным счетом – ей ли, вышивальщице из царицыной светлицы, считавшей своими тонкими пальчиками не только семенной, но и кафимский, и бурмицкий крупный жемчуг, не счесть шести щепоток! Но что-то, видно, вылетело из головы, озабоченной совсем другими делами, и, хотя Алена в отчаянии не только хлебные ковриги, но и устье печи, и все углы в избе закрестила, печево снова не удалось.

Ни в горницах у Лопухиных, ни в Преображенском, ни в Коломенском, ни в Измайловe, ни, разумеется в кремлевских теремах ей не доводилось заниматься стряпней. На то есть Хлебенный двор, Сытенный двор, поварни… Дунюшку – ту учили хозяйству, потому что боярыне надлежит многое знать и слуг учить. А Аленка что? Рукодельница, комнатная девка, молитвенница. У нее и душа-то не лежала к бабьим делам.

Вот и наказал Бог…

Видно, в наказание за колдовские проделки поместил он Аленку на малом болотном острове, куда пробраться можно даже не тропкой, поди проложи тропку по топкому месту, а по приметам: то правь путь прямо на раздвоенное дерево, то – на разбитую громом ель. Жили там бабы, которым оставаться в селах сделалось уж опасно – жена Баловня Баловниха, другие жены с детьми и неведомо чья бабка Голотуриха. Там поставили им избы, туда принесли на плечах запасы крупы и муки, а навещали их не часто. Сидят в безопасном месте – и ладно, у мужиков руки развязаны.

Как вел Аленку туда за собой Федька – думала, не дойдет. Немалый кусок пути пришлось брести по сырому, упругому мху. Увязнуть в нем не увязнешь, а шагать тяжко, версты три Аленка еще держалась, а потом норовила на каждую кочку присесть. Ноги промочила, полы длинной ферезеи и края рукавов набрякли болотной водой – прямо тебе вериги, как у пустынника…

Федька шагал впереди – легко ему, долговязому дураку! Оборачивался и удивлялся – как это баба может от него отставать? Он-то с мешком за плечами, а она-то с пустыми руками… Весь день так-то шли, вечером добрались до жилья. Федька устроил Аленку кое-как в крошечной пустой избушке – прошлой зимой там жена Агафона Десятого с двумя детьми до смерти угорела – и повалился на пол, заснул – не добудишься. Утром же ушел, постылый, на прощание снова жениться пообещал!

Не думала Аленка, что доведется ей жить в черной избе с холодными сенцами, где не повернуться. Сейчас, пока осеннее тепло еще держится, еще бы ладно, а что зимой будет? Того гляди – холода припрут, ведь уж Филипповки на носу… При единой мысли о зиме Аленка принималась бормотать молитвы и креститься на единственный образ в углу, и тот – незнамо чей, до такой меры почернел.

Топила она не каждый день, и это было для нее мукой мученической. Дым из огромной черной печи шел в избу и ходил поверху, затем подымался под кровлю. Потолок и стены были сильно закопчены, воздух от дыма делался похож на банный.

И ведала ли Алена, привыкшая к ярким свечкам, да в последнее время – не сальным, а дорогим, восковым, что придется ей коротать вечера при лучине, воткнутой в железный светец?

– Бог в помощь! – загородив свет, на пороге встала Баловниха, крупная, плечистая баба. – Хлебы творишь? Ну-ка… Уже, пожалуй, получше.

Она потыкала пальцем в округлую корку – как в каменную стенку.

– Сколь долго мяла? – вздохнув, спросила Баловниха.

– Пока спина не взмокла, – честно отвечала Алена.

– Больно скоро она у тебя взмокла. Опять твой Федька ворчать станет – мол, сверху ножичком срежь, а в середке ложкой ешь… Ладно, покрой тряпицей, пусть отдыхают.

Вдвоем они перенесли все четыре ковриги на стол и покрыли их.

– Собирайся, купчиха, пойдем. Молочком сегодня разживешься, – пообещала Баловниха.

– Молочком? – Алена ушам не поверила. Коров на болотном острове покамест не завели.

– Постным молочком.

– Да у нас тут всякий день – постный, – сердито сказала Алена, еще не понимая, что опять затеяли островные бабы, и протягивая руку к ферезее, что висела на колышке, воткнутом меж бревен. Под ферезеей лежала кучка сухого мха – конопатить стены. Если не сделать этого, то уж проще пойти и утопиться в болоте, холодов не дожидаясь, последнее тепло из жалкой избенки уйдет.

– Ну, ты, купчиха! Пришла беда – не купить ли ума?! – прикрикнула на нее Баловниха. Алена лишь сверкнула на нее глазами – бабка Голотуриха сказала, что Баловниха и своего Баловня горазда ухватом перепоясать.

Словом, повела эта хмурая баба Алену на свой двор, а в избе у нее уж сидели и бабка Голотуриха, и Ульяна со своим грудным на руках, и Анютка, невенчанная жена кого-то из ватаги, кого – Алена еще не успела уразуметь.

На полу был разостлан большой плат, а на нем горой – лесные орехи.

– Садись чистить, купчиха, – велела Баловниха. – Складывай ядрышки вон в горшочек. И ты, Ульяница, тоже.