Окаянная сила

– Как же я в храм – вот так? – удивился кучер, предъявляя купцу в каждой руке – по пистоли. К тому же свисал едва ль не до колен кистень, ременная петля коего, казалось, приросла к широкому запястью Афони, так что на это оружие он уж и внимания, видимо, не обращал, и в церковь с ним входить не считал зазорным.

Степан огляделся.

С большим недоверием посмотрел на Аленку…

Тут, как на грех, из ее приоткрытых губ поползла слюна. Аленка быстро вытерла рот голой рукой, уже не удивляясь розовому следу – десны как начали кровить после Рождества, так и не переставали.

Более никого поблизости не обнаружил – ни единой живой души.

– Шалят здесь, Афоня, давно ли Сеньку Баловня гоняли? Так что сунь пистоли за пояс да и пошли. – Очевидно, и Степан считал, что в церковь без кистеня ходить как-то непристойно.

– А слыхали, что свой дуван Баловень у какого-то попа прячет, – заметил Афоня, выполняя приказание. – Поглядывай, Степа…

– И мы слыхали, – согласился молодой купец. – Эх, никак мне с этой докукой не перекреститься…

– Я за тебя, – пообещал Афоня, и оба вошли в церковку.

Аленка стояла на крыльце, моля бога об одном – чтобы ей не сделалось дурно в храме. Ее таки мутило, отчего бабка Голотуриха с Баловнихой едва не вцепились друг другу в волосы – бабка утверждала, что тошнота в последние месяцы предвещает парнишку, а Баловниха, сама выносившая шестерых, клялась и божилась, что Аленка носит девчонку. Чрево у Аленки выдавалось не сильно – и это обещало парнишку. Но по лицу пошли пятна – как перед рождением девчонки. С пола она поднималась, опираясь левой рукой, а что это означало, одни говорили так, а другие – сяк. Основательно перессорила Аленка со своим чревом всё бабье население болотного острова.

Ей самой делалось страшно при одной мысли о родах. Будь это в Преображенском или в Коломенском! Даже для нее, безмужней, истопили бы мыльню, позвали умелую бабку, не жалели сытной еды. Когда в царицыных хоромах сотня здоровых девок, а вокруг хором – целое войско, никого безотцовщиной не удивишь.

Аленка не представляла, как будет жить на острове с грудным младенцем на руках. Может, Федька, увидев дитятко, поумнеет? Может, повенчается – поумнеет? Воспользуется последним санным путем – мучки привезет, круп, сала? Репы, огурчиков солененьких?… Холста – пеленать же во что-то надо? Хоть какую коровенку – бабы уж научат доить… Как же младенчика-то поднимать без коровьего молочка?

Подкатило к горлу. Аленка зажала рот, надеясь, что дурнота пройдет сама собой, и закатила глаза.

Смутно виделся ей образ над раскрытыми дверьми. Черные глаза смотрели строго и пронзительно, а лика было не разобрать, лишь слабенько светлеющий круг нимба.

И Аленка вспомнила Спаса Златые Власы.

Торжественная яркость светлого лица, и усыпанный звездами крест за ним, и взгляд не агнца – воина на путях Господних, словом, всё обаяние древнего лика озарило ее, как озаряло всякий раз в Успенском соборе.

– Спасе… – прошептала она. – Царю Небесный, утешителю, Душе истины…

И тот, далекий Спас услышал ее мольбу.

– Беги! – приказал он.

Аленка торопливо спустилась с крыльца.

В животе так толкнулось, что она встала, придержав его.

Ей вдруг стало ясно, что ребенок, который будет рожден на болотном острове, обречен на погибель – она просто не сумеет выкормить его! Она помрет там сама, помрет родами или после них, и ребенок – с ней вместе!

– Спасе!..

До ладных санок, которые привезли Степана с Афоней, было десять шагов. Крепкий гнедой меринок, пузатый и головастый, потянулся к Аленкиному рукаву губами.

– Лошадушка, матушка… – прошептала Аленка и быстро отвязала ее от ограды.

Теперь обратного пути не было. Она взяла лошадь под уздцы, торопливо провела кругом, возвращая на санный след, и оглянулась.

Никого не было на церковном крыльце.

– Спасе!..

Афоня оставил в санях кнут, и Аленка, кое-как перевалившись через край, схватила его, неловко замахнулась и не хлестнула, а шлепнула лошадь по крупу. Та нехотя пошла шагом. Аленка принялась бить ее кнутом изо всей силы, как получалось, и разогнала-таки! Сытый возник перешел на рысь и по собственному следу понес Аленку прочь от церкви, прочь от дурака Федьки, прочь от погибели!

– Спасе!..

Аленка вовремя поняла, что дорога делает поворот, и успела управиться с вожжами. Санки вылетели на ровный путь – и ходко пошла сытая лошадка, не слишком быстро, да неутомимо, а Аленка отчаянно погоняла ее.

За спиной она услышала крики.

Оборачиваться было страшно.

Аленка не видела, как Федька, пытаясь бежать следом, вязнет в снегу, не разбирала его призывов и ругани. Остановиться – было равносильно смерти для них двоих, ее и ребенка.

Справа близко к дороге подступил лес. Видно, птица вспорхнула с ветки – прямо на голову Аленке рухнул сверху рыхлый ком снега, перепугал до полусмерти. Ребенок словно обезумел – рано бы ему вроде было проситься на волю, однако бился он, как птица в тенетах. Снова подкатила дурнота, но не могла Аленка сейчас даже опростаться в снег, ведь для этого пришлось бы высунуться из саней, а дорога делала повороты – и вываливаться вовсе не хотелось.