Окаянная сила

Новая церковь стояла на хорошем месте — Алена одобрила невысокий плоский пригорочек, к которому вела не прямая, а как бы огибавшая его дорога. Была она невелика, рублена из светлого дерева в виде осьмиугольной башни с чешуйчатым куполом. Крытые ворота в каменной ограде были похожи на часовенку. Войдя, Алена увидела и всё здание с маленькими и вроде бы неровными окнами, забранными частыми железными решетками, в которых тускло поблескивала не расписанная, а вовсе простая слюда.

Алена заглянула в церковь и услышала голоса. Шли они из алтаря — а за царские врата бабам, как известно, ходу нет. Батюшка распекал какого-то Мишку, честя его лешим и угрожая лишить причастия на три года, Мишка невнятно отбивался.

Вскоре вышел сам грозный поп — крепкий, статный, в светлом подризнике желтоватой персидской объяри, тканной цветами и птицами, поверх нее — в темной фелони, оплечья и подольник которой были шиты жемчугом, и по узору Алена догадалась — видно, пожертвовала боярыня или богатая купчиха вошвы от рукавов богатого летника, и их, лишь малость переделав, приспособили.

Алена так и бросилась к тому попу, сложив руки, чтобы принять благословение.

Она рассудила, что сперва нужно сказать про смерть Устиньи Родимицы, она же — Кореленка, и таким образом подготовить батюшку к другой новости — о завещании ведуньи. Алена даже положила добиваться исповеди, чтобы именно там, с глазу на глаз, покаяться в странном своем грехе.

Она искренне желала рассказать всё, что с ней стряслось, включая видения и голос из речки, и исполнить наложенную епитимью, сколько бы поклонов батюшка ни назначил, и отречься навеки от всего того, что приоткрылось ей в избе Кореленки да на пути в Яски.

Но правы оказались те грибницы — поп был строг непутем.

Он испугал Алену прежде всего тем, что на ее робкое обращение сурово сдвинул мохнатые брови да не ответил — зарокотал.

— Я, батюшка, — подняв лицо от плотной красной руки, данной для поцелуя, начала было Алена, — ходила к Устинье Родимице, что на заимке живет, и та Устинья помирать собралась, а я, грешная…

— К Родимице ходила?! Ты, скверная девка, в церковь Божью, что ли, не ходишь? Всякий раз властью своей запрещаю бабам и девкам бегать по ворожеям! А бегают, блядины дочки!

— Да я не здешняя, батюшка, я издалека пришла…

— Вот то-то, как к коренщице и еретице — так издалека бегут, а в воскресенье на заутреню дрыном не загонишь! — Поп размашисто зашагал прочь.

Алена понеслась следом, выныривая то справа, то слева, и сбивчиво объясняя, что Устинья Родимица вечером померла, и по этому случаю ей, Алене, срочно нужно исповедаться.

— Померла? Отпевать не стану! Пусть ее те воры отпевают, коих она у себя на заимке привечала! — отвечал поп. — Что еще за исповедь? Знать тебя не знаю, не моего ты прихода, ступай в свой приход!

Напрочь отказавшись выслушать Алену, он ускорил шаг. И, поскольку они уж добрались до поповского дома, недавно срубленного, с нарядным крыльцом, он отмахнулся от Алены окончательно и, заняв собой всю ширину вздымающейся от крыльца крытой лестницы, проследовал в горницу, где его, надо полагать, ждала попадья.

Алена так и осталась на дворе.

К ней подошли две собаки, обнюхали и отступились.

Статная баба высунулась из-за угла, пальцем поманила Аленку.

— Девка, ступай-ка сюда, девка…

Аленка оглянулась и единым дыханием оказалась за углом.

— Померла, говоришь, Кореленка?

— Померла, матушка!

— Вот горе-то, а я к ней собиралась чирьи отчитывать, у младшего моего два чирья на шее село. Ревмя ревет… Как помирала-то? Небось, тяжко?

— Тяжко, ох, тяжко! — закивала Алена. — Мне бы исповедоваться поскорее, я же при ней была…

— Ты нашего батьку не больно слушай, — быстро и сурово велела баба. — Он у нас грозен, да глуп. И не столь давно, чтобы насчет Кореленки понимать. А я тебя научу… Ступай на закат, иди да иди, сколь бы дорога не поворачивала. Дойдешь до речки, до Шелони, речкой — до леса…

— Так я ж оттуда! — чуть не плача, сказала Алена. — Боюсь я туда!..

— Не перечь, лягушка тебя заклюй! Пойдешь Шелонью, дойдешь до Северки и поднимешься по Северке вверх, там тебе будет заводь. Перейдешь вброд — поднимайся снова вверх, увидишь бревна гнилые. От них прямо в лес углубляйся…

— Да этак я опять к Кореленкиной избе ворочусь…

Посмотрев на озадаченное Аленкино лицо, баба негромко фыркнула.

— Бояться там уже нечего. Сама ж говорила — Кореленка долго жить приказала. А коли душа ее грешная сама, без помощи, отошла — стало, и Бог ее простил. Так вот, пойдешь от речки — зови негромко: «Батька Григорий! Батька Григорий!» Ответят. Тут ты всё и расскажи. Этот — поможет! Мы, коли что неладно, к нему ходим.

— Что же за батька-то? — спросила Аленка, потому что первыми ей пришли на ум московские безместные попы. А они ей большого доверия не внушали, потому что лаялись на прохожих отменно. Что, как забрел таковой ругатель в здешние края да и прижился в лесу? То-то радости!