Окаянный престол

Не доезжая миль полста Дорогобужа, решили спешиться на перепутье, при котором встал кабак. Над серединным крыльцом заведения, под всепонятным заглавием бараньего черепа, было вычеканено то ли для нездешних безголовых грамотеев, то ли просто к чести чьей-то здешней головы: «Придите — едите». Над дверцей же в скособоченном правом крыле, хоть и бледней — прямо на дереве, — но было почти то же процарапано. Только одна, вторая, буквица во втором слове царственно-смиренного сего призвания была изменена, что уже сообщало радушию правого крыла другой чеканный смысл.

НА ПРОБУ

Дворовая кошка Мосальских принесла трёх, с шёрсткой поярковых агнцев — тонкими витками, — котят. Не уследили: перс загрыз двоих.

Дмитрий и Корела как раз ужинали и выпивали в светлице и тоже прибежали на крик. Дмитрий сшиб вниз во двор кулаком перса, успевшего вспрыгнуть на галерею. Корела нагнулся над чуть ещё живущим котиком. Кажется, всегда талантливо игравший, теперь он просто угасал. Ещё не соглашаясь умирать, хоть и был ранен слишком глубоко, маленький курносый домочадец мучился, изредка он беззвучно открывал рот, вытянувшись и обмякнув весь, смежая зряшные глазки — может быть, для крика, может быть, для воздуха, — но было видно, что и этого здесь для него уже не было...

Когда друзья вернулись в повалушу, Корела, за месяцы мирной оседлости отвыкший от ран и смертей, вдруг горько, с Ксенией на пару, заплакал.

— Как же ты в степях-то казачил, не совсем верных турок живьём лопал? — удивился князь Рубец-Мосальский. — А над облизанной зверушкой слезу точишь?

Рушником вытерся, упёрся в стол локтями атаман.

— Уж и не знаю... Вообще-то я живых крушил — сгибших уже жалко... Ты бы, дедка, по дикому полю поездил с моё, так только рукава бы выжимал. Особенно после крымчанских набегов на юг — сакмы в степях, — глядеть страшно. Тех, кому в полон бежать сил уж нет, тех они тут же у дороги без хлопот кладут...

Княгиня Мосальская ахнула:

— Вот что погань-мерзавцы творят!.. Хоть бы кто им взял да их тощой поганый перешеек перебил, эту грыжу бы моржовую от нас отрезал... Что ж они, опять, как в золотые времена, над Русью изгаляются?

Корела снова разметал солёную мокредь с лица, наплескал из восточной бутылки в чумички себе, хозяину и всё грузнее, упорнее молчащему Дмитрию.

— Как наедешь на такую, тёплую ещё от смерти, колею в траве... — Андрей всколыхнул глубоко, без вздоха, плечи, от труда воспоминания как будто успокаивался. — Мне уж особенно битых детишек и стариков жаль...

Мосальский домовито, по-крестьянски, промакнул лоснистые, из скисших канителек серебра усы и бороду кусочком хлебца и положил хлебец в рот.

— Что стариков-то сожалеть? Это жалко, если молодые помирают, а уж с нас жизни ли спрашивать? Так ли, молодуха моя?..

— Да уж полно, горб самоотверженный! — кратко откликнулась из своего угла, уже отшедшая от переживаний к столовым хлопотам княгиня. — Соломошка, гостям мёду с мосту внеси!.. Этот год сама цедила. Не знаю, видно, не удался по-патриарши, патоки, что ли, мало кинули...

— Молодых не так жалко, — бурчал философически Корела в своём, густоштофном углу. — Молодой, кажется, и мёртвый может за себя... ну, там как-то постоять. Жальче маленьких и старичков — у них хватка смышления не та... Одной души... и веется, и пропадает много...

— У мёртвых-то хватка? — затучился Мосальский.

— Он об усопших, православные, — поправила, медля на пороге, Ксения.

— А-а...

Обошла обедающих истончёнными глазами.

Светлые комнаты, воздухом полные, волнующие переходы. За город отсюда, в душные поёмные долы, тесные неплоские луга, выезжали иногда.

И здесь каждый всё вдыхал по-своему. Басманов, скажем, чувствуя цветы — особенно скупые васильки, при ржи красавку или щедрый ярый первоодуванчик — припоминал — что-то... Неизвестно что, но в чём весь для него попрёк и упование здешнее, дальнее. Будто сквозь цветы видел он вдруг необъяснимый животворный простор — покойный, свободный, верный изобилию даже легчайшей, чем детской, любви — торжествующей неизменно, но тихо. Но сам Пётр Фёдорович мог только миг чувствовать эту любовь цветков. Чтоб дольше, надо дальше истечь в эту свободу душой, неумеющей этого, слишком завязшей извне, в утруждённом нечувственном теле своём и государственном мире. Внюхаться далее в цветочный фавор было для плотского сердца даже опасно — уже нестерпимо, лишь миг отлетит. Басманов закрывал глаза в седле, склонялся поскорей к смиренной холке — вдохнуть привычный пот коня.

Нос же Татищева те же луговые цветочные запахи просто по-другому совершенно понимал. А для самого Татищева, поневоле приделанному теперь к своему носу, было достаточно нарвать маленький снопик, какие много уважают припечаленные и крестьянки, и боярышни, только сей раз с колючками нарвать, и отхлестать им какую-нибудь, а после, искусно замкнув пук венком, завенчать хвост коний... Можно и ещё как-нибудь попользовать, лишь бы вопреки красивому смыслу, всюду кем-то возложенным на лепестки.

ИНПЕРАТОРСКИЙ ПОСОЛ