Окаянный престол

За обеденный стол сел первым, посередине, король, по правую руку его уже поместилась царица московская. Слева села королева с высочайшим пасынком. Напротив — кардинал и папский нунций. Власьева чуть не насильно — под руки — вправили подле своей государыни за обжитый уже стол. И усевшись-таки он мгновенно протянул от спинки кресел до тарелок, цепко укрепил между Мариной и собой вдвое сложенную, твёрдую салфетку. Зигмунд спросил посла через каштелянов вскоре, почему он ничего не ест. «Не стать холопу потчеваться и сидеть с государями, — отвечал, тоскуя, Власьев. — Уж и тем есть вельми удоволен, что зрю на обед сих особ». И чем пуще призывали здесь Власьева к разумной высокой свободе и упрекали стенным раболепством, тем более послу казалось, что он за годуновским или ещё страшнейшим — иоанновским столом, и тем сильнее почему-то скучал он по своему молодому царю. Дьяк так и не съел ничего за столом, но когда стали в строгой очерёдности почёта, по польскому обычаю, вздыматься тосты, он осушать каждый раз свою чашу до дна — по русскому порядку — уже не отказался: отречься от такого питья — не желать хозяевам здоровья и благополучия. При каждой здравице Власьев вставал, а опускаясь, держал слово — не закусывал, так что при последнем тосте оборвал всю церемонную салфету и, садясь обратно, вместо своего сиденья попал вдруг прямиком на колени своей наречённой государыни.

Несмотря на сей конфуз, пир продолжался до ночи. Марианна танцевала с королём и принцем. После того как кардинал и прелаты уехали, шесть раз ещё меняли скатерть и сласти-wety по столам. Власьев этого ничего не видел: его приподняли подчашние над стулом, разбудив, только когда царица его стояла уже на коленях перед своим королём и тот говорил ей какие-то последние общие слова о долге, памятливости, содружестве и добрососедстве. Власьев, на ком-то повисая, глядел, не в силах оторвать взор, на короля, склонившего над цветной диадемой девицы давнишно-августейшее лицо, и хотел как-нибудь, что ли, огладить, приголубить этот вялый учтивый овал, сделать ему что-то очень приятное, отвернуть вскрученные безнадёжно и важно усы... На две нити рассучившись, вдеться в две наставленные остриями внутрь сардинские иголочки его глаз — лететь за ними на иную благодать и службу... Вот, вот, вот — неприподъёмно-легчайшая даль...

Ох, вашмосць... Спасибо, до свидания.

НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ. ПОЕХАЛИ

Власьев простился с Краковом и дожидался воеводу с дочкой — наречённой Дмитрия, при лучшей «посольской» дороге — в белорусском Слониме.

Воевода же Мнишек теперь, получив торжественное обручение, никуда уже не торопился. Тому были причины. Следовало, во-первых, из того нового положения, в коем сенатор очутился, ещё до Москвы извлечь все, какие только могли быть извлечены, выгоды здесь, в Польше. Во-вторых, необходимо было безошибочно — не через одно, два случайных лица, а двадцать, сорок заведомо произвольных — узнать, надёжна ли погода в русском Кремле? Какой это чумой и гилью заклинал его посол? Конечно, блеф, химера, а вдруг нет? В-третьих, за Власьевым следом приехал царский секретарь Бучинский, привёз самборский долг Дмитрия и легко-легко смотрел: этот больше дьяка знал о делах царевича и воеводы, потому был тоньше, вежливее, но в глазах светилось: вот, мол, долг, а там и по другую сторону седла мешочек — выбирай. Бучинский, очевидно понимая, что от Мнишка полного благоденствия на Москве всё одно не утаишь, застращал воеводу, с видом малой деловой заботы, иными вещами. Именно: требовалось заранее, до выезда будущей царской супруги в Россию, ей получить от папского легата разрешение причащаться от рук православного первосвятителя, ходить в греческую церковь, поститься в среду, принимать по субботам мясо и по замужеству не открывать волос. Иными словами, стать, хоть на первое время, примерной православной христианкой. Римский двор был ошеломлён такими требованиями. Как было согласить их с уверениями прежнего, гостившего у воеводы московита и ожиданиями нынешнего папы, уже поздравившего Марианну с обручением в письме, кстати напоминающем, что водворение богослужения святой апостольской латинской церкви на Москве — «первое и наиглавнейшее дело» благословенной невесты? Кардинал Боргезе отписал нунцию в феврале: «Пусть Марианна непременно остаётся при обрядах Рима, иначе Дмитрий сам будет находить всё новые оправдания своему упорству». Никто не знал, насколько откровенен Дмитрий при обосновании своих просьб, быть может, это лишь повод к отсрочке женитьбы? И даже если так, никто не знал, что для него отсрочка? Мнишек снова страдал на распутье: расплеваться ли с родимым Римом и перенять московские поверья всей семьёй, надавить ли, с королём и Ватиканом сообща, на Дмитрия? Или с карманами, набитыми златом, выйти-таки из рискованной игры? Впрочем, пока, кажется, можно было Янусом двуликим полуулыбаться в обе стороны, не понукать и без того старательное время.