Окаянный престол

Власьев принялся возить Мнишка вокруг подёрнувшегося изнутри ледяной корочкой каменного круга с дурноезжими слонами в середине, навеки вскинувшимися на свечу.

За тополями затихали хлопки, гимны и хохот — гости, видимо, уходили в дом.

Делец-возчик дошёл наконец до указанного ему в Москве предела, до которого мог торговаться. Большей суммы свобода монарха Руси, видно, не стоила. Злясь, Мнишек отверг и это предложение. Тогда Власьев, чувствуя под языком странную сладость, на свой страх и риск поднял цену ещё вдвое. Потом — в три раза.

Настала тишина. Только пищала ось да расшлёпывали грязь стаканчики-копытца.

Власьев обернулся и увидел, как он оплошал: в его тележке никого и не было, сенатор шёл по мазаной метлой аллее, отмахиваясь изредка — как от насекомой погони — рукой: он больше не верил ни одному слову торгового дьяка.

Обогнув в последний раз слонов, дьяк всё же поскакал за ним.

— Честь не даёт мне даже начинать такие... вздорные переговоры, — отбегал, трепеща брыжами манжетов, Мнишек. — Не слушаю!.. Не слышу ничего!..

На другой день посол Власьев был приглашён королём на бал. Королю послом дарены были три коня с прибором, соболя, наперстный бриллиант и стрелы в золотой оправе. Скреня сердце Власьев испросил от имени Димитрия у Зигмунда соизволения пустить из подданства Марину, дочь сандомирского воеводы, законно сочетаться «с мы». В воспоминание радушия, оказанного нам тут, и для братней дальнейшей, меж нами и вами, любви.

Обряд заочного обручения был совершён в доме краковского родственника Мнишков — высокого священника Фирлея. Кардинал Бернард Мацьовский ниспадал над чашами в католическом бело-златом балдахине сам как краешек резной посудки в вольных линиях пенки парного, качнувшегося, молока. По левую руку от кардинала препирались вполголоса Зигмунд с сыном Владиславом. Двое панов, воевода Линский и каштелян Олесницкий, привели невесту. Ещё двое, каштелян Пржиемский и воевода Конецпольский, ввели московского посла — это по обряду был прообраз жениха.

После речей, из коих явствовало, что не Польша Дмитрию, а только Дмитрий Польше должен быть благодарен и обязан за свершаемое здесь, что высшая честь, а не новость искать князьям, баронам и монархам себе подруг в просвещённых и вольных домах шляхетских, все запели «Veni Creator»[67]. В продолжении всей процедуры смирный и понурый Власьев, когда, по римскому обычаю, кардинал обратился и к нему с вопросом: «Не обещал ли царь руки прежде кому-нибудь?» — вдруг встрепенулся... и с нарочитым изумлением понёс: «А я почему знаю? Он мне того не сказывал!..» Посла вдруг осенило: как просто поселить в эти гордые ряды смятение, затянуть, а глядишь, и расстроить всё дело. Вишь, вишь, сразу смяли фрезы под бородками, волнами пошли стихари, закинулись перья на шапочках...

— Говори за мною, посол! — рявкнул, раздув и налепив свою ненку на стол, кардинал Мацьовский и споро — находчивый — заговорил на латыни. Власьев, даже не стараясь переврать (знал, что ему только вменится в дикость), бессмысленно и верно повторял. Кардинал перстнем, данным ему Власьевым, обручил невесту, Власьев же невестин перстень выкрутил у кардинала через бархатный платок и, отказавшись надеть наотрез, сложил в укромную коробочку. Когда обряд окончился, прелаты свернули московский ковёр, на котором постояли обручённые, и Власьеву пришлось выкупить у ксёндзов его — пока вместо своей государыни — за сто червонцев.

Перед обедом русские дворяне, въехавшие в Польшу с Власьевым, принесли в столовую подарки жениха невесте. Музыкальные немецкие часы — слон с заводной башней, кораллорогий олень, золотой кубок-корабль, образ Святой Троицы — дар от будущей свекрови... Серебряный павлин пронзает клювом собственное сердце, дабы кровью накормить в последний раз детей; у его павы красиво раскрыт хвост и частые блистающие пёрышки дрожат, как у живой птицы...

Власьев от себя присовокупил обручальный ковёр и всё давил сенатора сердечным взглядом: ну же, выбирай, дурак, богатство, на что тебе русская власть?

Сенатор же не думал и не выбирал, он был совершенно счастлив. Он только чуть покачивался на беззвучных каблучках, усиливаясь как-нибудь не захохотать — сейчас же, здесь же, нарушив церемониал... О, лишь бы всему ему теперь не растрястись, до истомы, икоты, колик, слёз, до безвоздушной дыры над животом, смеясь над этим сеймом.