Окаянный престол

Комната всё сильней сжималась. В трудном гуле здравицам и величаниям вторили низким эхом хула и клевета. Редкий гость сидел благообразно и скромно. Так, кажется, только старику деверю Олсуфьевны на этом полднике все люди были одинаково любезны и милы. Этот старик давно на своём опыте убедился в правильности взгляда на мир со страниц Евангелия и теперь глядел сам с вольным беспристрастием, как из киота. Дело в том, что он жил так долго уже, что не осталось на посаде человека, который не успел бы принести старику какого-нибудь зла; не было и такого, кто не сделал бы ему когда-нибудь приметного добра. Так что народ весь имел для него очень ровную цену.

Анна Егоровна тоже «извинила» чарочку во славу нового царя и опростела сердцем. Взяла она и на миру открылась, что не знает, чем и заслужила такое неожиданное нежное внимание одногородцев? За что ей этот ужасающий почёт?

Тогда невысоко над столом выдвинулся объезжий голова и, утихомирив обещающей ладонью бурелом смятенных, коверканных во хмелю ответов, стал отвечать как подобает, за всех сам:

— Государыня-кормилица ты наша! Все окаянны мы перед тобой! Но прощения грехов нынче же просим и вместе с тобой, птица золотая, пьём исполатье расчудесного царя нашего, единодержца Дмитрия Ивановича! — Здесь внезапно, не в лад своему слову, объезжий голова блеснул искренним и исхитренным одновременно оскалом, то ли целящим в душу Анне Егоровне, то ли назначенным для самых непонятливых гостей. По оскалу тому все земляки могли видеть: хоть голова красен щеками, но челом твёрд, не о чем им беспокоиться. — Дмитрий Иванович, кровный батюшка наш, на престоле, — хорошо выговаривал голова. — Ни при чём твой плод тут, матерь благодатная! Маненько ошибилась Русь, и ты перед всем светом пуще прежнего чиста и пренепр... непрепорочна ни в чём! Теперь-то Расеюшка в ум пришла, ну, значит, и мы проморгались за ней! А ежели что не совсем так, свет Анна Егоровна, за старое, по христианскому установлению, ну — забвения просим!

Анна Егоровна сидела как подкошенная дерзкой догадкой, опасаясь и стыдясь ещё о чём-то спрашивать. Не было и малого уюта в обнимающем её со всех сторон тепле-добре, в этих потёмках состязательной любви, озадачившей игривыми словами: «ни при чём тут плод твой» и «ошибилась Русь».

На другой день Анна Егоровна надеялась вздохнуть и образумиться от давешнего ига гостей, но день новый только сгустил приток на вдовий двор даров и поздравлений.

Ясно поняв только, что они с сыном теперь, не в пример прежним временам, всем любезны, мать снова стала ждать откуда-нибудь вскорости оправданного Юшку. Она хотела сама уже отправиться в Москву, узнать о нём в каком-нибудь расстрижно́м монастырском приказе, да Олсуфьевна и ярыжки с того дома отсоветовали. (Ярыжки тоже в числе первых явились с подношениями, были вдове теперь друзьями, и столь задушевными, что даже остались жить в той же противоположной избе. В один голос с Олсуфьевной они уговорили Анну Егоровну погодить трогаться с места, дождаться хотя бы какого-нибудь предписания или на худой конец понятного письма).

Медленно, быстро ли минуло время, Анна Егоровна не сосчитала, но посреди одной ночи, когда поняла она, что нет больше никаких её сил ждать, вскинулась с лавки... Не затепляя светца, подбежала к окну, всем телом легла на волочильный ставень, разом отволокла.

В распахнутых настежь воротах под сине-лимонной худой щекой месяца спешился широкомордый молодец в ладном дорожном коче. К нему поспешал уже через слоистый тёмный луг с соседнего порядка ярыжка, в охабне поверх белого белья, с мигающим звездою кистенём. Скуластый в коче подождал ярыжку — с тем, чтобы хлестнуть ему каким-то свитком с пломбой в нос. Совершив необходимую сию формальность, приезжий напрямую пошёл к открытому окну, в котором была Анна Егоровна, и остановился перед ней — бородой вровень с подоконником.

— С доброй ночью, тёть Нюр, — спокойно поклонился человек, но, выпрямившись, для чего-то прихотливо огляделся. В вышине тлели рассыпанным сахаром по дну фиала остатки месяца и слабые звёзды. В низине же стояла чуть крадущаяся гуща, несла тьму непрозрачная трава... Всё забыто и прохладно, бесшумно и живо, даже ярыжка куда-то пропал...

— А ну-тко, отгадай с трёх раз, — сказал Анне Егоровне приезжий с предвкушением её открытия. — Кто аз?.. Ну, как думаешь-то?..

Анна Егоровна с подлезшей в окно под её локоть Олсуфьевной напрягали, щурили зеницы, но при лукавом свете ночи всё-таки не признали никого.

Глядя на бестолочь старух, парень извёл своё спокойствие и высказался своеобразным неблагозвучием. (В навалившемся немощном свете всех звёзд и луны у него под усами выпятились по-детски губы).

Анна Егоровна всплеснула руками, локтем стукнув голову Олсуфьевны о ставень:

— Ванюшка!

— Да хорошо он живёт... Можно даже сказать, лучше всех, — Иван Безобразов сидел перед светцом и, вытрясая из кошеля понемножку рублики на стол, заставлял Анну Егоровну их пересчитывать — проверять, в целостности ли привезён гостинец Юшки.