Океан безмолвия

— Что тебе непонятно? — отзываюсь я. На этот вопрос можно ожидать множество ответов.

— Почему он ее не изнасиловал?

— Ты что — совсем охренел? — Эти слова я почти прорычал.

— Нет, я не пытаюсь прикинуться сволочью. Я серьезно, — отвечает Дрю, и я вижу, что он не ерничает, и ему неловко. Вся эта ситуация для него неприятна. За последние несколько недель Дрю пришлось пережить столько эмоционально напряженных, тревожных ситуаций, сколько не доводилось за всю жизнь, и он к этому не готов.

— Прости, — говорю я и извиняюсь искренне, не только за то, что наорал на него. Ему, конечно, рано или поздно надо взрослеть, но мне жаль, что это происходит таким образом.

— Я просто не могу понять. Такая красотка, одна, почему он ее не изнасиловал? Просто избил до полусмерти и бросил умирать? Непонятно.

— А если бы изнасиловал, было бы понятно? — Самому-то мне непонятно вообще все, что с ней произошло.

— Да нет. Просто пытаюсь понять, почему он так поступил. Должна же быть причина.

— Охренел от душевных мук, от ярости, от горя. Озверел от реальной жизни. — В жизни полно вещей, от которых можно свихнуться, и очень мало того, что помогает сохранить присутствие духа.

— Это его не оправдывает, — замечает Дрю.

— Конечно нет, — отвечаю я. — Ты просил причину. Вот тебе причина. Только фиговая.

Я вижу, что он все еще пытается осознать, совместить это с собственной картиной мира; но у него не получится. И не нужно. Такому не должно быть места в картине мира, сколь бы часто подобное ни случалось.

Часы на стене, кажется, с каждой минутой проклинают меня, и я изо всех сил стараюсь на них не смотреть, чтобы не считать минуты. Я даже не знаю, как долго мы молчим, прежде чем начинаю высказывать те мысли, что теснятся у меня в голове; мне нужно от них избавиться.

— Я надеялся, мне не придется переживать это еще раз. Я просто не могу. Все уже произошло, осталось в прошлом. Все погибли. Все. А теперь еще и она. За что? Чего я такого натворил? Зачем жизнь подарила мне ее — чтобы снова забрать? — Дрю, я чувствую, хочет сказать мне, чтобы я об этом не думал, — но не может заставить себя. А о чем мне еще думать? — Сам виноват. С чего я взял, что мне можно в нее влюбиться?

Дрю вздыхает, уставившись в потолок.

— Это нормально, Джош. И с ней все нормально. — Он сам хочет в это верить, но не верит… Уж лучше б молчал.

— Да где ж нормально-то?

Далеко за полночь, но в доме никто не спит. Сидим пьем кофе, уже третий кофейник. Последние два раза кофе заваривал я. Это справедливо, ведь пью его в основном я сам.

Час назад вернулись Ашер с Аддисон и мистер Уорд. Они ничего не рассказали, да и незачем, и так все понятно. Если б они что-то нашли, тоже все было бы ясно без их рассказов. Молчание в этой комнате давит на нас, как тиски, постепенно сжимая все сильнее, мы уже начинаем задыхаться. В углу — зловещий силуэт пианино, словно призрак, на него я тоже не могу смотреть, ведь теперь мне известна его история, и она неотступно преследует меня.

Мы с Дрю сидим в столовой, за столом. Мистер и миссис Уорд сидят на одном диване, но не рядом. Аддисон растянулась на другом диване, положив голову Ашеру на колени, и он рассеянно теребит ее волосы.

Вдруг открывается задняя дверь. Словно бомба взорвалась. Все мгновенно поворачиваются на звук. Это она.

Все замерли. Никто не срывается с места, не бежит к ней, не визжит от радости. Все молча смотрят, словно желая убедиться, что она действительно пришла. Она смотрит на всех нас сразу, потом обводит взглядом все измученные лица, наконец доходит до меня. И на этом все обрывается. Я по-прежнему сижу в оцепенении, но она бросается ко мне. Останавливается прямо передо мной, и тут все одновременно начинают говорить: «Эмилия», — говорит мама; «Эм», — говорит Ашер; «Милли», — говорит папа; Дрю говорит: «Настя», а я: «Солнышко». И тут она «сломалась».

Все девушки, что жили в ней, раскалываются вдребезги, разлетаются осколками в разные стороны, и я обнимаю ту единственную, которая осталась.

Я крепко сжимаю ее в объятиях, но ничего не говорю. И ни о чем не думаю. Дышу ли я — не знаю. Очень боюсь ее отпустить, чтобы она не рассыпалась на части. Только раз в жизни я видел, как она плачет, но сейчас все иначе. Ее просто нет, она исчезла в какой-то потусторонней пропасти страдания. Этот плач. Дикий, первобытный стон, приводящий в ужас, — я не могу его слышать. Ее рука у лица, она пытается остановить плач, но ничего не получается. Ее бьет дрожь, безостановочно, и я мысленно молю, чтобы она успокоилась. Я чувствую, что все в комнате смотрят на нас, но сейчас мне не до них.