Океан сказаний

Остановился он у первых дверей и назвал себя, и тогда стоявший в них служитель приказал ему: «Повинуйся велениям нашей госпожи! Даже если и совершил ты уже омовение, то омойся снова, иначе не будет тебе сюда входа». И Шашин согласился и снова совершил омовение, и, пока служанки массировали его да умащали, обливали да вытирали, прошла первая стража ночи. Наконец закончилось омовение, и оказался он перед вторыми дверьми, а там уже другой служитель сказал ему: «Ты отменно вымылся, а теперь облачись в подобающие случаю наряды». И Шашин согласился, и, пока служанки наряжали его да обряжали, миновала и вторая стража ночи.

Оказался он тогда перед третьими дверьми, и служители, бывшие при них, велели: «Насыться, прежде чем войдешь ты внутрь!» И ответил им Шашин: «Отлично!»

И пока долго и заботливо угощали его служанки разными отменными яствами, пролетела и третья стража. Кое-как добрался он до четвертой двери, ведшей в опочивальню самой Сумангалы; служитель, там карауливший, встретил его руганью: «Убирайся вон, деревенский ты грубиян! Не навлеки на себя беду! Что за время ты выбрал для любовной встречи? Кто приходит к гетере в последнюю стражу ночи?» И с этими словами, словно истинное воплощение Махакалы, Повелителя времени, выпроводил служитель Шашина, и тот ушел, потеряв свою тень. И таким же образом брахманская дочь, принявшая имя гетеры Сумангалы, выпроваживала всех, кто жаждал ее любви.

Прослышав про это и исполнившись любопытства, послал я к ней вестника, дождался его, принесшего ее согласие на встречу, и, принарядившись, отправился с наступлением ночи к ней и, щедро наградив каждого из служителей, стоявших у дверей, беспрепятственно дошел до двери, ведущей в ее покой. И раз я пришел в подходящее время, не задерживая допустили меня служители к госпоже. Не узнал я свою супругу в наряде гетеры, а она, сразу меня признав, поднялась для приветствия с сиденья, и пригласила сесть, и обходилась со мной как искуснейшая из гетер. Провел я с этой небывалой во всей вселенной красавицей ночь, и так привязала меня к ней страсть, что не мог я уйти из ее дома, да и ее так связало со мной чувство, что ни на шаг она от меня не отходила, пока не понесла под сердцем, о чем поведали потемневшие соски ее грудей.

Тогда эта хитрунья подает мне письмо, а оно поддельное, и говорит: «Соблаговоли прочесть, чего желает мой государь». И, развязав его, вот что я в нем прочел: «Из достойной Камарупы достойный Мансинха, земли властитель, так повелевает Сумангале. Что ты там загостилась? Хватит всякой иноземщиной любоваться, следует тебе поскорее домой ехать». Когда же закончил я чтение, молвила она, как бы огорченная: «Вот я и уезжаю. Не сердись на меня, ведь не в своей я воле». И, выдумав такой повод, вернулась она к себе в Паталипутру, а мне, в нее влюбленному, и в голову не пришло за ней последовать — ведь я считал, что она себе не хозяйка.

Спустя положенное время родила моя подруга в Паталипутре сына, и он благополучно рос и еще ребенком одолел все науки. И вот, когда ему уже было двенадцать лет, он, играя со сверстниками, стегнул как-то раз из озорства сына служанки лианой, а побитый расплакался и в сердцах крикнул: «Меня колотишь, а у самого-то отец неведомо кто. Родила тебя мать, с чужбины вернувшись». Побежал устыженный мальчик к матери и спросил у нее: «Скажи мне, матушка, кто мой отец и где он нынче?» Задумавшись ненадолго, ответила она: «Отца твоего зовут Муладевой, он меня оставил и ушел в Удджайини», — и рассказала ему про все, что случилось, с самого начала. И тогда сын решил: «Приведу я его к тебе, матушка, связанным, выполню твою клятву». И отправился он в путь, а придя в Удджайини, быстро разыскал меня, помня, как обо мне мать рассказывала. А застал он меня в игорном доме играющим в кости, и пришел туда в конце дня, и обыграл всех, кто там находился, и они на него надивиться не могли: «Такой маленький, а как здорово плутует!», а он все, что выиграл, раздал тем, кто был в нужде.

Когда же наступила ночь, он каким-то способом вытянул из-под меня, спящего, чарпай, а самого осторожно перетащил на кучу хлопка. Утром просыпаюсь я — гляжу, а подо мной куча хлопка, чарпая и в помине нет, и понял я, что произошло, и одолели меня и стыд, и смех, и удивление. Поспешил я тогда, божественный, на рынок и, толкаясь там, увидел мальчишку, продававшего мой чарпай, подошел к нему и спросил: «Почем отдаешь?», а он мне в ответ: «Этот чарпай за деньги не продается, а получить его можешь, о алмаз среди плутов, если расскажешь что-нибудь чудесное и небывалое».