Океан уходит, океан приходит (СИ)

Мы познакомились в тот день, когда я впервые приехал в их город. Сбежал из столицы, как до этого сбежал из родного дома. В фильмах такие вечно-от-чего-то-сбегающие сидят на потрепанном временем сиденье автобуса или поезда, откинувшись назад, мечтательно и с надеждой смотрят в окно, а на щеке блестит одинокая слезинка. Я в оба раза сбегал, выпив столько, что мне было удобно сидеть в страшно неестественной изломанной позе: раскинув руки и ноги куда попало, прижимая локтем к боку бутылку и показывая в окно средний палец. Будто мне лет пятнадцать. Но я действительно так ненавидел эти места, откуда я сбегал, чистой и неразбавленной ненавистью, такой, какой ненавидят только подростки, которых воротит от самой мысли о том, чтобы «понять и простить». Никакой одинокой слезинки на щеке у меня не было. Я был ужасно злой и усталый. И пьяный, трезвым бы я ни за что не решился сбежать. Особенно в первый раз.

Дождь, поливающий вирровские усадьбы, размывающий аккуратные дорожки, провожающий меня в путь. Распахнутая тяжелая дубовая дверь. Ливень так барабанит по крыльцу, что заглушает все, что говорит мне мать на прощание. Это неважно: я читаю по губам. И ничего нового она все равно не сказала. Дверь захлопывается за мной, следом я слышу, как торопливые руки захлопывают и ставни. На первом этаже, на втором. Будто я − нечистая сила, что ночью возьмет да залетит в окно. Хотя тут они в чем-то правы…

Я не оборачиваюсь, но все равно вижу тонкие нервные руки, что возятся с засовами, с трудом опускают тяжелые створки. Ставни в Виррах захлопывают, когда кто-то умирает. Думаю, для них лучше было бы, если бы так и случилось, но нет, я, вполне себе живой, покидаю отчий дом. И специально изо всех сил хлопаю калиткой. От злости, которая все еще искала выход, а отчасти − из-за склонности к нелепой театральности, которой отличалась вся наша семейка, и которую, к моей досаде, я тоже унаследовал.

То было бегство не к свободе, не к себе настоящему. Тогда еще нет. Просто бегство.

А еще через пару лет − снова, как будто фильм включили на перемотку. То же небо, плачущее дождем, уже над другим городом, и я снова иду, почти бегу к вокзалу. В этот раз искренне надеясь, что не попадусь никому на глаза. В Виррах мне хотелось, чтобы все, абсолютно все видели, что я сваливаю. Да-да, тот самый мальчик из уважаемой семьи, что ведет род от Эстервийа такого-то, одетый как плебей, с плебейской сигаретой в зубах, размахивая плебейской бутылкой с плебейским напитком, сваливает в оплот плебеев. А в тот момент я действительно опасался, что сейчас кто-нибудь остановит, схватит за руку, и угрозами − которые на самом-то деле ничего для меня не значили, или уговорами − неубедительными, но почему-то действующими − неужели я такой ведомый?

В столице меня любили. Именно за то, за что не любили в Виррах − за мою внешность. Здесь она всем пришлась по нраву, и поначалу это мне вскружило голову. Но на то, что скрывалось за ней, и там, и там всем было плевать. В столице я делал все, что не позволял себе делать в Виррах.

«Смотрите, мама и папа, да, это я проснулся в каком-то шалмане, посреди голых тел, и да, я понятия не имею, с кем из них я переспал, смотрите, я сегодня выгляжу как шлюха, прожженная, с синяками под глазами, с размазавшимися тенями, смотрите, сегодня мне предложили сняться в том видео…»

Однажды до меня дошло, что я постоянно повторяю это «смотрите». Я на самом деле не был ангелом, никогда, не суждено мне было стать тем самым наследником древнего рода, мальчиком из хорошей семьи.

«Твое место среди таких же извращенцев…» Ну вот, я взял и уехал к тем самым извращенцам, а почему-то все равно постоянно мыслями возвращался в Вирры.

«Смотрите, это я, ваш сын, качусь на дно, стремительно и вдохновенно, я очень надеюсь, что когда я скачусь окончательно, об этом узнают в наших краях. Пусть честь моей семьи будет замарана так, что и не отстирать, пусть я стану еще одним позорным пятном на их безупречной репутации».

Я хотел не просто пасть, я хотел лететь долго, попутно ударяясь о скалы. Чтобы только в Виррах услышали, как я падаю.

Какого черта. Ведь я убегал, чтобы, вроде как, жить свободно.

И тогда я сбежал еще раз.

Я попытался было обставить все благоразумно. Даже работу нашел заранее. Но проклятая фамильная нервозность, проклятая мнительность… Я опять ехал в поезде пьяный, расхристанный и похожий на бродягу. В этот раз меня трясло еще сильнее − ведь теперь я даже не знал, куда я бегу. И чего ищу.

Кажется, я решил распрощаться с мыслью о каком-то там счастье. Просто начать существование на новом месте. Закрыться от всех, от всего мира. И даже мысленно никогда не возвращаться в Вирры.

Все свое детство и юность я провел, желая угодить своей семье. Пытаясь хоть как-то вписаться в вирровский жизненный уклад. Тщетно стараясь натянуть на себя другую личность. А потом я два года жил как бы назло своим родителям. И то, и другое меня очень сильно достало. Значит, надо было искать другой путь. Я не придумал ничего лучше, чем снова переехать.