Читаем Океан времени полностью

Океан времени

1На таинственном пути душиГород мне сперва казался адом,И в деревне где-нибудь, в глушиГоры и поля — Эдемским садом.Но в зеленой суете дневнойТы увидела, как я грубею.Как с животным и со всей землейО небесном забывать умеюИ, растительный вкушая сон,Вновь собой и миром упоен…С дней Гомера счастья по-мужицки,Пресыщаясь; не искал ли свет?Уязвленный адъютантик свитский,На колосья променяв балет,Не решал ли, что теперь народен,И «спастись» желал мне а свой чередЗемлеробом ставший Яков Годин.Но моя, забыв у невских водДни тоски над берегами Сены, —Муза не искала перемены.Петербург… Студенческий кружок.Злобин, и прекрасная Ларисса,И Винавер, юный, а знатокСтилей, и классическая крысаN, и Маслов (горько, что убитНа заре своей певец Авроры),И Рождественский — земляк, пиитЦарскосельский (вместе коридорыГимназические, вместе «Цех»)Даровитый, а скромнее всех,Нежный и мечтательный попович…И затем уже повыше классМастерства: Иванов, Адамович,А над ними и совсем Парнас:Мандельштам, Ахматова… СтолицаТех, акмеистических, времен,Не тогда хотел я опроститься,Лишь Парижем снова полонен(В эмиграции), бежать на лоноСельское мечтал я исступленно.И мое томленье угадав,Как всегда и все во мне читая,В край лазури и цветов и травМуза увела меня живая.Но страшней самодовольства мир,В деревенском счастье неизбежный,Чем неврастения грустных лирВ ярости элиты зарубежной:Чувствами азартная играВсе же не бесчувствия кора.Ты уже страдала от подменыЗла недавнего другим во мне.Не в твоем, конечно, стиле — сцены,Но без радости наединеТы следила за расцветом плотским:Весел, бодр, работает и сыт…Чем-то горестным, почти сиротскимТвой меня смущал унылый вид,Но зато ведь как я высыпался,Как блаженствовал и как питался.Деревенское… встал на заре(Там «в столицах шум, гремят витии»),И в лазури, и в любой нореРаздаются голоса живые:Сосны звучные сбегают с гор,А луга с поющими косцамиВ памяти вливаются в простор,Тот простор, под теми журавлями,Чей протяжный треугольный крикСлушает под елью боровик…Лето… Но любое время годаЛюбишь здесь: упал со стуком плод,Снегом одевается природа,Набухают почки… Круглый год.Для всего терпение и время —Вот его движения урок;Чтобы ржи заколосилось племя,Чтобы сделать все, что надо, в срок:Розу вырастить, сварить картошкуИ… преобразиться понемножку.Лето, лето, трескотню цикадВдруг пронижет трепетная нотаНезнакомой птички — невпопадНадо ей перекричать кого-то.Шишка тяжко падает на мох,Белка с ветки прыгает на ветку,И какой-то осторожный вздохВсе сопровождает. На разведкуПотихоньку выползает крот,И темнеет — вечер настает.И, как свечи длинные, деревьяМглистый, внутренний, зеленый светРазливают в воздухе… С кочевьяСтадо возвращается. ВоздетК небу зов отъевшейся коровы,И в протяжном и знакомом «м-му!»Дух села, устойчиво здоровый,Рад существованью своему,И уже горит звезда большая,В темноте растущей вырастая.И, взвиваясь и слетая вниз,Поспешает ласточка под крышу,И в гнезде, надетом на карниз,Крошек завозившихся я слышу.Мать уже распределяет мухМежду ними. Ярче звезд узоры,Тише тишина. Огонь потухВ дальних окнах… и опять — укорыСовести и над собою суд,Тяжкий и благословенный труд.Словно комья глины в гроб дубовый,Глухо вдруг ударит крик ночной,Где-то ухнули и плачут совы…Нет, еще не воля и покойУ меня среди труда и неги —Искупления не кончен путь.Чувствую лишь первые побегиНового, но хорошо уснутьПри окне открытом (то вдыхая,Чем свобода веет полевая…).И от радостного крика птиц —И откуда столько их набралось —Просыпаешься, знакомых лицВидишь бодрость (к вечеру усталость).У крестьянина повсюду естьСлед томления о самом главном, —Часто и предательство, и лестьВ ритме незатейливом и плавном,Но простых, как в Библии, заботБремя он с достоинством несет.Есть язык у бедности. Крестьяне,Сколько раз (особенно в горах)Я в тысячелетнем океанеВашего смирения, в чертахВашего особого служенья(Временами из последних сил!)Видел тот же край долготерпенья,О котором Тютчев говорил:Бедность — этот край. Она и поле —Близнецы в России и в Тироле.Бедность благородна в деревняхИ смиренна, именно смиренна,То ли сдерживает умный страх(Вечная обещана гееннаГневным), то ли молчаливый труд(Сообща с природой, и природыЧто-то мирное, как пчелий гуд)И ритмические переходыК отдыху от множества работ,Но пленяет здешнее «Gruss Gott»[26],Вскользь обмененное с каждым встречнымИ приветливое «Мир с тобой» —Веет равнодушно-человечным(Не твоей, не жгучей, добротой)…Ну и в рабском виде Царь небесныйЗдесь, конечно, тоже, как и там,Где-нибудь над пропастью отвеснойШлет благословенье деревнямИ глядит с распятий деревянных,Как пасется стадо на полянах.В церковь сельскую мужик идетВажно, истово по воскресеньям(Чистая рубашка, галстух, потСмыт с лица) с угрюмым выраженьемПроповедь послушать о грехах,А потом, попыхивая трубкой,Говорить с соседом о хлебах,О коровах… Баба нижней юбкой,Яркой, одноцветной, напоказ(Чтобы верхней не пылить), как разВзгляд его пленила. Загляденье:Та же и не та же, как всегда,Вот-то разоделась в воскресенье.Что же? После тяжкого трудаЗрелище церковное (театраНет в помине) радует и глаз,И сердца: придет иное завтра.Ну а мы… совсем другой у нас,Полуверующих, символ верыНа закате христианской эры.2Много тем у жизни и одна:Непрерывность малых перерывов…Каждому на срок она дана(Будто и звезда не знает срывовВ пустоту). Но, выпадая изЦелого, ничто не уменьшаетВсей громады. Кир или КамбизУмирает, но перерастаетИх большая Персия. ПотомИ она уснет последним сном.Наступает Греции эпохаЗолотая. Фидии живутИ Периклы, но короче вздохаЭра легендарная: возьмутРимляне Афины, и на убыль,Школа дивная, и ты пойдешь…Август и Виргилий, и к кому быМысль ни обращалась — оборвешьИх дыхание, как жизнь большаяПоступает, кадры обновляя.РаспропагандированныеВ сказочных для прошлого масштабах,На поля минированныеДвинулись народы. В многих штабахГенеральных генералы ждутДонесений, пишутся приказы,Целые дивизии идутУничтожиться. Взлетают фразы,Как ракеты пышные, в тылу.На прием съезжаются к послуВажные сановники и дамыИ шоферы, вместо кучеровДней Наполеона, тот же самыйПродолжают разговор… «КаковНаш-то: две звезды… Нам к балеринеN. отсюда ехать…» — «А жена?..»«В трауре мои…» «По ком?» — «По сыне…»«Что же делать, господа, война…»Срывы человечества и взлеты:Дедал, Леонардо и… пилоты…Все по-новому, и как тогда.Жизнь модернизирует Жюль ВернаИ Толстого. Хороша вражда,Как всегда… и стыдно жить, и скверно…Весело, взвиваясь, улетатьИ врага найти за облаками.А младенцы? А жена? А мать?..Что ж, земля играет именами:Ей из всех планет милее Марс,Ей из всех богов нужнее Марс.Да и кто не чувствует великойПравды яростной? Кто не плененДжунглей устрашающим владыкой?Слышишь, как вдали рыкает он.Мелко вздрагивает антилопа(Вот и мы — от горя, и тоски),Вся живет экзотикой Европа,И старинные материки —Азия и Африка — все ближе,И ясна живущему в ПарижеГибель целого народа: стойВ изголовье древнего Востока…Слышит ассириец чуть живойГолос иудейского пророка:«Был ливанским кедром ты, Ассур,И в саду Господнем ствол и веткиНе бывали краше; не был хмурЗдесь ни юноша, ни старец ветхий,И молились дети за отцовУ твоих каналов и ручьев».Но легло проклятие на выиМужественные, и кто пройдетМимо разоренной Ниневии,Тот1 свистит, в ладонь ладонью бьетИ глумится: чтобы скот в загонеЗдесь держать, еще годишься ты!Только и в великом ВавилонеТоже рухнет скоро, с высотыУдивительных садов висячих,Спесь… Не дело оскорблять лежачих…Как они изнашиваютсяИ стареют, бедненькие, страныИ народы… спрашивается,Где теперь иные великаны?Тигр струится, и Евфрат, и Нил,Как тогда, но вавилонской башниНет, и пирамид не пережилДух Египта. Где ты, сон тогдашний?.Что же, славная еще вчера,Так и наша промелькнет пора.Я люблю твои метаморфозы,Друг земля, богатая людьми,И благодарю тебя за грозы:Многое, пожалуй, отними,Но спасибо, что даешь упитьсяЗрелищем и звуком перемен…У Овидия, глядишь, и птицаВместо девы, и летит, и пленОдного существованья новымДля нее сменяется. СуровымДухом экспериментальных школВымуштрованы, мы ниже сказки(Или выше), вымысел отцвел:Здешние завязки и развязки —Дар истории. Опять она,Муза и наставница народов,Угрожающе вдохновлена:Без длиннот и робких переходов,Как направо и налево ейРасшвырять не терпится людей!Скоро уж потомки разберутсяВ том, что на земле произошлоВ первой половине века. ЖгутсяНаши дни, и трогать их не зло,Не предвзято мы еще не можем.Две войны, неизмеримый сдвигРеволюции. Друзья, отложимВыводы, благословляя мигЗрелища, которому нет равныхНа земных дорогах неисправных.Хорошо, что даже ананасПромелькнул в военных донесеньях,С тропиков оповещают насО победах или пораженьях.Удивительные именаИ растения все ближе, ближе —Культ змеи, пантеры и слона,Острова, которые, поди же,Чем только не привлекали вас,Мореплаватели… Ананас…Он у Елисеевых витриныУкрашал, в «Онегине» егоЗолото мелькнуло. ФилиппиныИ Борнео, где чего-чегоНет для нас диковинного, сталиТемой дня. Какао, каучук,Вот они откуда, что за дали!Где-то стрелы все еще и лук,Стаи обезьян и райской птицыПерышки, а мы южнее НиццыИ Неаполя среди снеговИ воображеньем неохотноУносились. Только ГумилевЗвал туда, и был бесповоротноОсужден Разумником: к чемуСеверу экзотика! И что же —Вот она в пороховом дымуБлизко, близко… Разве не похоже,Что и юг открыли, и востокСамый дальний все мы. За урокГеографии сажусь. УчительСтрог — сама эпоха, — что ж, пора.Зной, жестокий мысли усыпитель,Покажи, чем были мы вчера,До истории. Народец дикий,С предками потомка породни:Так же поднимали в воздух пикиГрозно, вероятно, и они…Погрузимся в истину! Все надоЗнать. Какая там Шехерезада!3Гикает пастух, бежит овца,Голосит ягненок, как ребенок,Уходящему кричат с крыльцаЧто-то хриплым голосом (спросонок),И туман безмолвствует в травеИ лесах и, звуки поглощая,Торжествует только в синеве,Где уже светло. Стоит большаяТишина, и трогательны в нейГолоса гогочущих гусей.Звуки утренние у деревниТем и хороши, что есть простор,Их в себя вбирающий. ПлачевнейПробужденье, если в мокрый дворДома с этажа седьмого глянуть,Просыпаясь в городе. Темно.А железный гром, готовый грянуть,Приближается, уже давноРядом первый дребезг телефонаРазбудил кого-то. ОднотонноВыл и долго фабрики гудок,Первые автобусы промчались,И покрытый копотью востокПосветлел, но фонари осталисьВсе еще зажженными. Шурша,Шаркая, подошвы, метлы, шиныТрутся об асфальт, и вся душаПроститутки слушает невинныйХохот школьников, вскочивших в трам,И завидует их матерям…Быстрый, но проныра, но пролаза,Согласитесь, гений горожан…Что ни говори, крестьянин — база.Даже тупость хитрая крестьянЧеловечеству необходима,Потому что, как на тормозах,Вся история огня и дымаМедленней сползает в деревнях,Словно слыша в полевых работах:«Легче, милая, на поворотах!Все равно и завтра, как вчера,Будешь, я хочу, по мне равняться.Долго ли, пускаясь на ураВ новое, — сорваться и зарваться.Много понаделаешь машин,Да сама же их и поломаешь.Сто у вас путей, а мой один.Или ты его не уважаешь?»След сохи в глубокой борозде,Одинаковый всегда, везде.Сообщающиеся сосуды —Город и деревня. УровеньКак бы колебаний амплитудыОт смещающейся ночь и деньМассы наблюдений столь различныхИ привычек. Все-то напоказ,Под прожекторами у столичных,И внимательнейший нужен глаз,Чтобы развращенному рекламойЖить природы затаенной драмой.Сеятель, бросающий зерноВ черное распаханное лоно,Как ему ты нужен, как оноПереходит правильно в зеленое,Ну и желтое… А твой амбарСколько раз наполнен и пустеетИ опять… Уже хозяин стар,Землю сын его вспахал и сеет,И коров гоняют, и овецВ хлев, на луг. Благослови, отец!Три у Библии основы: ложеМатери и колыбель и склеп,То же, что у нас, и дальше то же:Труд, и слезы, и насущный хлеб.Я за то и полюбил деревню,Что она не суетливая,Что ее, и темную, и древнюю,Замысел от бешеных тая,Благодатная, как в дни Исхода, —Для себя взлелеяла природа.Кто на языке своем (без слов)Говорит с каким-нибудь фруктовымДеревом — о тяжести плодов,С травами о граде, под лиловымТуч исподом, и с любой овцой,И собакой о для них желанномИ необходимом? Но большойДиалог у человека с Паном:Мало нам земного божества,Над которым неба синева.Полюбил я в Зальцбурге обычайТех беречь, кто что-нибудь поет:Где еще на свете щебет птичий —Право на заботы и уход.Пением все радостней, все ширеЦарство зелени потрясено,На шестах, как на своей квартире;Хлеб находит птица и зерно,А в лугах и рощицах знакомыхСколько червяков и насекомых.Птичек я давно уже люблю(Крылья их — над нами превосходство),Беззащитной прелестью целюМировое зрелости уродство.Часто птичка под моим окномМне певала (все равно какая)Не совсем обычным голоском:Так хотелось верить мне, внимаяЗвуку низких и высоких нот,Что меня душа твоя зовет.Я люблю их, осторожных вестницСчастия, и музыки, и бед,Резвых и застенчивых прелестниц.В воздухе люблю не грубый следГолубя, летевшего к Марии.Или с веткой мира голубейНе напоминают ли простые?И не грех, что любит воробейГорсточку навоза (гном эфира,Весел он и в прозаизмах мира).Почему же только соловьяНе пленяют зальцбургские рощи,Словно тень его смущает — чья?Позабудь, что правда много проще,И расскажет каждый уголокО свободе и о лапе львинойОхранителей, и всем упрекЗа чистейший гений соловьиныйТы расслышишь памятью своейВ безголосой музыке ночей.Моцарт, удивительное имя,В чистоте и прелести никтоНе сравним с твореньями твоими,Разве только Пушкин и Ватто.Моцарт… в голосе его и пальцахЗвук небес и легкость бержерет.Как лазурь на грязно-бурый Зальцах,На действительность глядит поэт:Зло к нему, а от него обратно —Все, что ясно и благоприятно.Как его ты чувствуешь! С тех пор,Как ходить ты стала в MozarteumСовершенствоваться и в соборВслушаться в органное Те Deum,Что-то в чистом голосе твоемТак же переходит в ликованьеИз трагедии, как в молодом«Voi che sapete!..»[27]. Состраданье —Главная мелодия твоя.Жизнь… Шаг от нее до жития.Горы! Белоснежное Тироля,Тайное и мощное высот,Где людей особенная доляСловно птица певчая поет.Я привез столичного пейзажаСерые и грустные тона,В памяти еще и в легких — сажа:Недоверием душа больна.Только долго можно ли в ТиролеНе подозревать, что ты на воле!Друг крестьянин, отчего же, какЗемлю ты возделываешь, трудноМне возделывать поэму. ЗлакНе нужнее, чем слова… А чудноБыло бы за часом час, как ты,Там и тут и всюду поспевая,Драгоценные взрывать пласты,Сеять и полоть, но городскаяНервность у поэзии: порыв…И не Савл я, а лишь Сизиф…Торопился в молодости жаднойНахвататься знаний, нахвататьНаслаждений, выучился складноПесни петь, развратничать и лгать!Все бы ничего, да только сдуруЖизнь, природу, женскую любовьОтдал черту за литературу,Враг ударил, и не в бровь, а в глаз —То есть в сердце, и его не стало.Не отсюда ли беды начало?Силы промотав и не развивНичего, что требует терпенья(Словно оторопь нетерпелив),Я сегодня узнаю мученьяПросыпающегося в гробу,Аллегории небезопаснойВерен я: мне кажется, на лбуУ меня знак появлялся красный,Как у черту проданных, да чтоДаже он перед тобой, Ничто.Выздороветь есть ли для больногоРадость и нужнее, и острей?Все и восхитительно, и ново,Хочешь есть, гулять, любить людей.Сердце бесконечно благодарно,Что в кровать ложишься, чтобы спать,А не грезить, не лежать бездарно,Целыми неделями лежать,И понять не можем без усилии,Как же мы здоровья не ценили.Ты чего хотел бы горячейЖизни? Стать здоровым. Но едваМожно быть счастливее людей…Вылеченных от дурной морали.И не скарлатина, и не корьУ тебя, как в детстве: полумертвыйСердцем ты, и не пускает хворьГоды целые печальной жертвы.Вот и я (а сам не верю) — жив,Но ужасен был бы рецидив!4Солнце и заря над спелой рожьюИ над срезанной и над землейЗимней и уже весенней, дрожьюДо нутра пронизанной… ТакойПравды и всемирной, и крестьянскойЧувствую величие. А горВсе хребты. А глуби океанскойТьма, и всех живых немолчный хор…Птица, жук, ягненок… ОтдалилсяМир иной, и в этот я влюбился.В черном, облегающем трикоРежет лед на беговой дорожкеМельников, оставив далекоЗа собой соперников. Сережке(Местный, царскосельский, чемпион)Гимназистки: «Наддай! Не мешкай!»Для меня, подростка, чудо — он,Но другой мгновенной перебежкойЗнатоков пленяет навсегда,Ухом чуть ли не касаясь льда.В позе на минуту дискобола(Вверх одна, другая вниз рука,Согнуто колено) как прошел онС вдохновением, но без рывкаПо дуге крутого поворотаИ уже свободно по прямой,Что за длинный шаг (от гончей что-то)Пролетает, руки за спиной.Жаль мне тех, кто нервной и призывнойГрации не чувствует спортивной.Впрочем, если надо выбиратьМежду чемпионом и Паскалем…Несравненная, природа-мать,Никогда мы камнем не завалимВсех твоих просторов, никогдаНе разлюбим. Ты не позабыта,Только ты для вечного судаПробужденной совести закрытаИ предоставляешь нас в борьбеИ страданиях самим себе.Я географическим экстазомОдержим все чаще. Любо мнеОхватить хотя бы мыслью разом,О другой, космической войнеПозабыв, — леса, моря, пустыни,Страны… Край ты мой, родимый край —Весь в снегу, но жарко в ПалестинеВ Мексике… А там уже КитайЗа хребтами страшными Тибета.Кожа у людей другого цвета.Путешествие, река, гора,Храмы, памятники и музей…Новые обычаи… пора,Впрочем, дальше… кактусы, пигмеи,Нестерпимая жара, царек,Чуть не людоед… Миссионеры…Дальше, дальше: ограничен срок…Токио, Везувий, Кордильеры,Нил… Добавьте Мельбурн, и готовОчерк: наши пять материков…В январе вставало над конюшнейТо созвездие, чье так меняРадует сверканье. РавнодушнейЯ к другим, а твоего огня(Словно семисвечник для левита)Семь лучей мне дороги. ЗажженТы сейчас над полем, весь открытый(Крыша не мешает) Орион.Летом с неба здешнего ты сходишь,Над Австралией, над Чили бродишь.Чили, Гватемалы и другихСтран диковинных, заокеанскихКраски: отражается на нихРадуга обилия — гигантскихБабочек, чудовищных жуков.Птички с ноготок, лес первобытный,Реки полноводные, хребтовСнежных грозное и аппетитный,Яствами богатый вижу столИ твою красавицу, креол.Я бы мог назвать поэму — праздник,Потому что, как ни тяжелоС вами, негодяй и безобразник,Быть почти сообщником, — светлоНа земле. Преданиям и сагамВерю, потому что ты со мной,И сегодня, скажем, КопенгагенСлавлю: сероватый, деловой,Он овеян сказкой Андерсена,Как симфонией и вальсом — Вена.Я дрожу от сырости, и жаль,Что Febbraio[28] здесь и впрямь furbaio[29],То есть это не февраль, а враль…Тот мобилизован operaio[30]И погибнет завтра же в бою,Как другие, молодо и щедроЖизнь — кому? — дарящие свою…Peter, Pierre, Pierino, Петя, Pedro!Дни войны хоть и реальность, а,Как у Гофмана, у Э.Т.А.,Прошлое, но это в настоящемВсеми пережитого напор,Это в гении, себя творящем,Всех его предшественников хор,Это (как плотину прорывая)В наше превращается мое,Это вся история земная,Называемая бытие…То, что поважнее анекдотаИз Толстого или Геродота.Память, Мнемозина, ты уснутьНе давай ушедшему в покое.Надо человечеству вернутьИ Ахилла, и осаду Трои.На сегодняшнюю нашу речьГнедич переводит «Илиаду»…Зная, как минувшее беречь,По Екатерининому садуВ мысли погруженный господинС важностью гуляет. Карамзин…Был сперва географом Татищев,А когда увидел, что границВнешних глубже внутренние, ищетОн в истории, где столько лицИ страстей и преобразований,Смысла. И поэты наших днейТоже в хронике, певцы во стане…Музы ведь язычница, и ейКондотьеры Борджиа и СфорцаБлиже Николая Чудотворца.А не больше ли, чем их дела,Житие того, чьи мощи в Бари.Всем его Россия предпочла(Назовут ли ныне «пролетарийСвятости» над чистотою ризНе дрожавшего, лишь за работойВедавшего отдых?). Враг подлиз,Он вникал с особенной охотойВ то, что называют жизни грязь, —Бедному слуга, с большими — князь.Есть у сильной веры и такое:«Трое и один, да, негодяй,Говорю тебе: один и трое!Ах, не хочешь? На же, получай!Это будущий святой и Арий.Стыдно, да… Но разве не хорош?Равнодушие кого не старит?Вот и ты, разоблачая ложь,И особенно у самых сильных,Не подыскиваешь слов умильных…»Трудно, слишком трудно всем таким.До чего же легче равнодушным.Как ты сталкиваешься с иным,Лучшему в себе же непослушным!Как в негодовании твоемКой-какие ноты драгоценны…Так могла с влиятельным лицомРазве Катерина из Сиены…И в твоем «хочу» и «не хочу» —То, что каждому ли по плечу?У Петра лицо дрожит и руки:«Чтоб сейчас же!..» Но ему под статьЯков Федорович Долгорукий:«Дай сперва обедню отстоять…»И явился Л. «Ах, ты так?..» БывалыйЦаредворец рядом весь дрожит,Но не он: «Ну что ж, убей, пожалуй,Александр, но я-то буду Клит…»«Объяснись!..» И вот уже по сердцуСмелый князь гиганту самодержцу!..И опять безмолвие крестьян,Занятых коровами и рожьюВ глубине залитых кровью стран,И опять они на милость БожьюУповают, сыновей отдавГороду, и войску, и границам,И опять не знаешь, кто же прав,Но угадываешь все по лицамМалых и больших, вступивших в бой:Правы мученики, прав герой!5Глотку петухи дерут, горланят,Провели коров на водопой.Наблюдениями тайно занят,Снова наслаждаюсь вековойПравдой скотного двора: бык — Апис,Что за грудь, и морда, и нога!На папирусах недаром записьИ на камне: глаз или рога…Озабоченных и беззаботных,От души приветствую животных.Нервная брезгливость индюка,Нехотя и с клекотом особымЧто-то клюнувшего. Два клыкаТигра раздраженного… УтробамРазным столько на земле даноАппетитов, шкур и оперений,И с чувствительностью сплетеноВсе такой, и столько выраженийИ таких у откровенных глаз,Морд, зубов, что скажешь в сотый разСлыша слово «человечность», — бросьте!Лучше поучиться у зверья,С жадным хрустом гложущего кости.Лицемерить не хочу и я.Очень рад гимнастике, обеду,Новой книге и костюму… ноСлишком рано праздную победу,И все чаще сердце смущено…Итальянцу милое «pagano»[31]Мне звучит как русское «погано».Снилась мне сегодня жизнь твоя,Было удивительно и грустно:И такое ведь из бытияСделано, и до чего искусно.Сколько надо срывов, сколько проб,Сколько вдохновенья и удачи,Чтобы раньше чем положат в гроб,Развернулась так, а не иначеХрупкая и чудная краса,Над которой времени коса.Мил тебе горбатый, неимущий,Заподозренный (на деле чист),Без надежды, но еще зовущий,Верующий или атеист —Все равно. А только непременноДаже в унижении, в грязиПомнящий, что все же что-то ценно,Даже драгоценно, но вблизиДремлющего самоупоеньеВновь твое питает возмущенье:Угрожая, что себя убью(Прошлого постыдная страница),Жалость благородную твоюКак же я заставил торопиться.Но, уйдя от диспутов и склок,Боль и муку я в полях рассеял,Воздух гор от главного отвлек,Ну и пожинаю, что посеял:Упиваюсь мыслью, а война…И пою, а ты себе верна:«Что ты знаешь? Память сладострастья,Тему сокровенную нутра,Яркую от чувственного счастья,Словно пережитого вчера.И не память низкую обжоры:Память — восхищение и страх,То есть на пленительные вздоры,На слова (особенно в стихах)Или на события, на лица…Ты, конечно, вправе ей гордиться.Именно она обостренаУ поэта Сванна и Германтов.Но другой она подчинена.Не игра чудеснейших талантов(Гениями даже их зови) —Счастия нужней для человека:Слушай память совести, в любвиНенавидящей. Она у векаНашего постыдно коротка,Но за ней и перед ней века.Говорят, что это устарелоИ опасно, как аппендицит.Но прозревшему какое делоДо того, кто верить не велит.Самого ответственного дара,Если не по силам, не желай.Это — наслаждение и кара,Это — ад, чистилище и рай.Это — грозной Дантовой терциныСтиль не устаревший, но старинный».Я отмалчиваюсь. Не пишуВсе еще буколик, но с отрадойВ мой дневник нередко заношуПохвалы крестьянам. За оградойВоз, и падает с него навоз…Понимаю Левина и КиттиБолее, чем Вронского. ПсихозОтдыха вне мировых событий,Вне борьбы за лучшее в себе:Счастие наперекор тебе.И уехала ты… Зеленея,Колос зрел и падал под серпом…Год вращения земли, идея,Но с каким реальным багажом:Год великого переселеньяМасс народных, первый год войны,То есть как бы сверхземлетрясенья,Чьи толчки из рухнувшей страны,Из дворцов и хижин и притоновСтолько вырвут и молитв, и стонов.6Бог увидел сытого меняИ сказал: «В тюрьму его заприте,Пусть он вспомнит, кто его родня,И к нему вернется утешитель».И на чей-то нервный в стенку стук(Зов соседей, может быть клейменных)Более глухой ответил звук,Паника ударов учащенных:«Неужели ожило в груди?»«Пострадай сначала. Посиди!»Приходил тюремщик и в решетку(Не распилена ли?) бил бруском.Словно брошенный в Харона лодку,Я туда, где плачут, был влеком.Отдалялось поле, небо, горы,Все, что ведь и раньше я любил,Да не так… А здесь опять дозоры,И железом о железо билЧеловек с ключами, с тяжкой связкой,И дарил звероподобной лаской:«Друг, не унывай, не первый ты,Не последний. Я твое начальство.Только я не злой…» И с высотыСвоего безвредного бахвальстваОн ко мне, как боги, снисходил…Заключенного не оскорбляетЧей-то административный пыл:Лучше многих несвободный знает,Что и все тюремщики в плену…Правду бы найти для всех одну!И почти без света в белой келье(Переделан женский монастырьВ карцер) долго, чуть ли не в веселье(Так восторженные шли в Сибирь)Я смотрю в себя и вижу: надоИ такое (наше — пострадать,Наше — вытерпеть), и, если гадаКровь во мне и жажда лучше стать, —Мучиться пора и в целом, в общем,Где, во зле живя, на зло мы ропщем.В человечестве идти ко днуИ в себе… То и другое сходно,С «ними» и с собой вести войну —Небу только это и угодно.И не раствориться в жизни сейДолжен я: разлука лишь земнаяДушу всю мою слила с твоей —Вся ты не умрешь, и умирая…«Без тебя?..» — «Ну как же умереть?Что-то уцелеет? Правда ведь?»Я страдаю, но чуть-чуть по-детски,Беззащитно-сладостно… ТюрьмаВ Польше и контрабандист Песецкий,Истинный поэт… Сырая тьмаШпильберга и грустный итальянец…Восемь лет в подножии креста,Все простив… Чахоточный румянец,Взор энтузиаста… Или таНочь церковная и по-латыниПриговоры… Пелико, Челлини!..Строили Иваны: Калита,Грозный — здание Руси Московской.Невский отделяет, как черта,Их от новой жизни, от ПетровскойИ ее наследия: один,Тоже царь и преобразователь,Стоит всех: та foi, voila Pouchkine!..[32]Только в кандалах его приятель —Декабрист (воистину, как жаль!).Не удачливей и наш февраль,Чья почти мгновенна агония…У истории особый суд,И уже советская РоссияС лозунгами: диктатура, трудИ границы собственности, в славеЖесткой воли и больших побед,Нашу индивидуальность давит,Не оправдываясь: мы, сосед,Потерпи, насилья мир разроемИ, увидишь, новый, свой, построим!Может быть, но мы ушли в раскол,Крайности железные смягчая,Снова эмигрант себя нашелВ черном холоде чужого края!И увидел он, что и странаЯсная искусства и лазуриАнгелами не населена,И пора бы всей литературе,Чьи отцы и Гете, и Стендаль,Протрезвиться (новая печаль!).Только все же и любовь навеки:Нет такого места, где бы ейЗапретили властвовать, и, векиОпустив, коллег и сторожейЗабывая, — слышит заключенный:«Женщина, вот сын твой». Так и естьКак подкидыш или незаконный,Терпит он побои жизни… Есть,Пить, спать и уже последней скукиДно увидеть, чтобы сила мукиОкончательно (как молоток —Мрамора куски) отбила лишнихСтолько навыков. На долгий срокЗапертые, думайте о вишнях,О горячем кофе с молоком,Жадно, с жаром — голод не унизитГлавного ничуть: в большом, простом,Цельном вы, и скоро вас приблизитНесвобода к высшей из свобод…Хорошо, что близок Новый год.Я люблю зимы оцепененье…Смерть? Но скоро ведь опять весна…Восхитительное повтореньеПройденного… Что же, что длиннаНочь и нездоровится: так сыро,И земля безмолвствует и спит.Только все, что в стороне от пира,О живых и мертвых говоритЯвственнее, и еще о детствеИ религии, о лучшем средствеИз всего на свете извлекатьИстину… Я тоже, как другие,Покоряться вынужден: бежатьНекуда. Предсмертной агонииБлизки многие мои часы,Вспоминаю все, что я плохогоСделал людям. Вот они — весыЗла, добра… Мучительство и ново,И старо. Я в келье неспроста.У страдания (и без креста)Что-то есть божественное…Тени бледные передо мной. О комГрусть моя? У поздних сожаленийСлезы многие, когда кругомБольше муки, чем в других столетьях,Страшно, что скрывать, и за себя…Если же топор на тех и этих,Значит, он, увы, и на тебя…Но зачем я спрашиваю этоВ темной камере, где столько света?Ты меня спасаешь. А самаЧем жива? Так жутко не бывалоМне еще… Ужасный год. ЗимаИ тюрьма… Всего-то было мало.Не умея глубоко страдать,Слишком озабоченный покоем,Должен был тебя я потерять…Сердце бьется с новым перебоем:Малодушествую и горю.С ближними как ближний говорю.7Вот и лагерь концентрационный,Нерв Европы новой. Длинный стол,Так же мягко полуосвещенный,Как у Леонардо. ОреолГоря, тихое недоуменьеУ евреев, ждущих, что дадут…Библии простейшее значенье,Может быть, доходчивее тут,Чем в других убежищах позорных(Для униженных и беспризорных)…Мягкость женственная, даже лесть,Мелкое предательство, раздорыШумные и жалкие… Что естьС теми общего у этой своры?..С теми, кто подготовлял приходСущества бесплотного, как слово…Что такое «избранный народ»?Но уже решение готово:Здесь шумящие вокруг столов —Из семьи Его учеников.Грустные глаза у них. Смеются,Тощий свой прихлебывая суп…Вновь унижены и не сдаются.Вновь народ такой-то, зол и груб,Чтоб военным играм не мешали,Гонит Шейлока, а с ним и всехБедных и затравленных. ПечалиДети, разве не отпущен грехВам ожесточения, нахальства,Жадности, злословия, бахвальства?Негодующему на такихЯсно, что несносные упрямы,Как бесспорно знающие: ихВеры и увертливости драмыПоразительны по глубинеЧистоты, и так ли уж печально,Если торговавшие на днеРимской древности и феодальнойИ сейчас — воистину душаМира (и льстеца, и торгаша).Можно не арийца от арийцаПо тому хотя бы отличить.Что один и рыцарь, и убийца,А другому страшно кровь пролить.Как патриций на христианина,Презирая и жалея их,Как на Человеческого СынаВоинов ватага молодых,Смотрит новый век на иудеев,Тяжбу с ними новую затеяв.Братство и Мессия… Чудный бредИменно у них еще возможен.В их судьбе, католик и сосед,Камень ростовщичества заложенКем? Не оттого ли и отпор:Гениальность цепкого расчета,«Денежки». Но весь расчистив сор,Знаешь, чья доходчива заботаО великом равенстве людей:В сердце христианства — иудей.Бедный родственник ИезекиляНа гуманистических ролях,Жгучей ненависти не осиля,Потом унижения пропах.Судьям, и царям, и патриархуИ сегодняшний подобен жрец.Иеремия, лучше Ирмиаху(Чудный звук), Израиля венецНа века почувствовал терновым(Розы вплетены в Завете Новом).И уже тогда и не одинГоворит о счастии узревшихТо, загробное. ПростолюдинБиблии, для нас, для не посмевшихВ неисповедимое взлетать,Будут ли достаточными целиЗдешние? Или тоска опятьНебеса откроет, чтобы смели…В концентрационном лагереВ холоде писал я (в январе).Был я не один: как звери в клетке,В комнатах и зале пятьдесятЧеловек, среди которых редкийНе был чем-то (Herr Kommerzienrat)[33],В мелком зле зевали, огрызались,Долго спали, ели поедомОдиночек. И меня касалисьИх несчастья не одним крылом.Словно фурии они кружились,Нового умчать с собою силясь.Но была заветная чертаТвоего присутствия, за этуНе переступала мерзость та(Муза так сварливую газету,Грустно и брезгливо пробежав,Тут же забывает), и с любовьюДушу ты мою, с пути убравМелкое, к чужому изголовьюПо ночам вела не раз: «Жалей…Видишь, как он спит в судьбе своей…»У меня лирическая муза,Но размеры эпоса нужныДля тобою поднятого грузаИ моей и не моей вины.Есть же, кроме лирики жемчужин,И большая форма… Не покойНами у Гомера обнаружен,А глухой сочувствия прибой,Выносящий на берег убитыхВ битвах и расправах знаменитых.Приходила музой ты ко мнеИ строка звучала величаво,И на пленника в чужой странеПрошлое терциной и октавойНадвигалось, как прибой, шумя,И, как море на песок, слагалоМежду рифмами двумя-тремяТо, над чем нервически и вялоВ поисках ответа, а не фразЯ на воле мучился не раз.Я настойчивостью повторенийСвязь держу частей. Пера нажим,Страшноватый для стихотворений,Отвечает замыслам моим(Так нужна симфонии объемамГлавных тем возвратная игра).Будет ли поэма целым томом?Или брошу в море недобраС первыми лишь главами бутылку,Прежде чем приму иную ссылку?Ты писала мне: «Любовь проста,Много раз тебя я осуждала,Но, душой твоею, занята,Все, что отвлекло бы, — отстраняла.А теперь в несчастий своемТы мне дорог, как ничто на свете.Вытерпи. Мы скоро отдохнем.Я служу в военном лазарете,Сочинила я молитву здесь:«Свет, да, свет насущный дай нам днесь!»Ясно именно в такое время:Все — одна огромная семья.Будь и ты хорошим с ними всеми,Не слабей, не жалуйся. Твоя».Знали взысканные благодатью,Что покинуть может и она.Ты, светясь над лагерной кроватью,Плакать не учила: мне данаТам, где хлеба черствая краюхаПоважнее Гете, — твердость духа.8Стало все понятнее: закат,Жизнь в последнюю вступила четверть…Вспомним первую. Уже томятТайны вечности, любви и смерти.Все предчувствуем, и вся дана —Нового характера природа,И душа больна, изумлена:У нее героя и уродаСклонности. Ребенок вовлеченВ бури века, подрастает он.Юношество — многих подражанийВремя (и с традициями бой),Сил не бережем, на первом планеЧестолюбие: пленить собой.Обмануть, пожалуй, но поправим.Жизнь-то впереди… Эксперимент.Ну, а так не лучше ли? ЗаставимНаши вкусы не роптать: моментТребует того-то. БеспощадныйСам к себе, растерянный и жадный,Юноша уверен, что нашелНавсегда себя в надежной школе,Секте, склоке. Что ж, он молод, золИ великодушен. Он на воле.Совесть в нем почти заглушена,Хоть, конечно, иногда смущает,И подруга, может быть жена,Мучится, но он и сам страдает:В четверть зрелости переходя,Жизнь уже не хочет без вождяИстинного длиться. Кем же будетОн? Очередной ли лжепророкУвлечет? Иль сердца пыл остудитИстина? Какой она уронСовременнику немолодомуИ еще пытливому задаст?Холодно и трезво, по-другому,Чем недавно (уж ЭкклезиастЧувствуется в тех же сменах года),Мы тоскуем. Радует свободаГлубже и отчаянней: грустнаИ уже (по-новому) трагична,Потому что умереть должнаТа, которая от всех отлична…Что произошло? Чуть-чуть знобит…Разве мы не те же, как бывало?Чувственное разве не даритОщущений, о которых малоПеть… И вот пора иных забот,Но о ней спою, когда придет…Нашей биографии развитьеУзко вьется посреди большихЗемлю сотрясающих событий.Мы, конечно, устаем от них,Но, себя и, внешнее усвоив,Видим, что парадоксальный мирВырастал на прочности устоевИ подрыве их: война есть мир,И сердца, больные друг за друга,Не романсы радуют, а фуга…Хорошо природу так понять,Чтобы долю малую законаТайного раскрыть и благодатьЧтоб расширилась (чуть-чуть озона,Проблеск)… Открывателям хвалаИ земель, дотоле неизвестных,И загадок меры и числаИ высокой формы… Но из лестных,Самых лестных подвигов: уйтиК погибающему и спасти…Вечная любовь — не молодаяИ не старая. Эдема сад,Надо мной цвети, не увядая!..А пока терплю и нервно радДружбе, как природа, грубоватойКое с кем за проволокой: живИ благословенной, и проклятойЯ доверчивостью, чей мотивТот же все, наверно, уж до гробаМучить будет, как чужая злоба.Я живу с другими сообщаВ лагере, воистину бок о бок,Как в семье. Нашел я, не ища,То, что было нужно. У коробок,Полных разными людьми: у школИ больницы или у казармыЕсть какой-то даже ореолТесноты, в которой благодарныйТем яснее видит жизни ширь.Школа Достоевского — Сибирь…Выдержу ли? Маловерный инокТак ли мается на склоне лет?Не такой ли точно поединокС ближним и с собой ведет аскет?На свободе времени-то малоДля спасения, и вот — тюрьма,Где и одиночество пропало,Где характера или умаВариации необычайны,И касаешься не новой тайны…Снисходительные остряки,Братья поднадзорные, спасибо:Ваши ссоры, наши тюфяки,Холод и карабиньеры — либоАда декорации (весьмаБледные, конечно), либо этоПравда жизни и она сама.Ода вольности… Немало пето.Их… Но, только в мрачный загнан дом,Будешь знать, рожден ли ты рабом.Ты присутствуешь, ты — огневая.Вот уже пятнадцать лет мояТкань, себя как бы перерождая,Высветляется тобой… ТаяОт непосвященных это дело,Мало им понятный, одинокЯ, но ты со мной… Слабеет тело,Скоро и для нас наступит срокСтарости, болезней и кончины…Только жаловаться нет причины.Наконец и я страдаю. НетСердца, нет и мук. С тобой разлука,Свет (не фамильярное: мой свет),Тяжела и очень: где порука,Что тебя увижу? Грозен рок,Нас разъединяющий. НесчастьяВсех несчастных, запад и востокНаселяющих, — ничтожной частьюЦелого — судьбой моей, твоей,Как волна, играют. Сколько днейМы уже не виделись. Три годаСкоро. И не то, что я бодрюсь,Но и в самом деле несвободаНе пугает внешняя. БоюсьДаже лучшей радости: свиданья…Не изменимся ли так душой,Что смешными станут упованьяСамые священные: крутойУ судьбы закон, и кто же знает,Что она ему предназначает?Встретимся ли? И кого, из насПощадит? О, если бы обоих!Но печален каждый новый час,И, не успевая о герояхПожалеть, о многих, кто собойЖертвует за новую идею,Что ей церемониться со мной,Если сам я за себя краснею.Чем же, чем тебя я заслужил?Неужели тем, что дурно жил?Бедам, унижениям, утратамСчет потерян, и даров не счесть,Найденных на гноище проклятом.Мы разбогатели. Наша честь,Столько раз поруганная, все жеСпасена. А как пытали насВ тюрьмах, лагерях, на фронте. ЛожеИова — Прокруста с гневом трясВек, и мы все глубже понимали,Сколько счастия на дне печали.Дед мой в Севастополе долг свойЗнал и мог помериться с другими.Может быть, артиллерист ТолстойМежду лающими рядовыми:«Никак нет! Так точно!» — и за нимНаблюдал, густые сдвинув брови(Офицер), всем гением своимПонимая, что боится крови,Но горит усердием служак —Честный и застенчивый добряк.Я ни для корысти, ни для битвыТоже не рожден, как ни бодрюсь…Но от звуков сладких до молитвыНеужели я не дотянусь?При тебе оно бы и не трудно —Если вера и самообманДля меня подчас, то с правдой чудной:Чувство переходит в высший план,И венчают неба откровеньяЗдешнюю работу очищенья.Я в долгу за страшный твой урокЗоркости. И мне стихи дорожеБыли бы, когда настал бы срокСлово повторить твое (не все жеИстине безмолвствовать). СвоимБудет ли оно для дальних? Что-тоИз того, о чем мы говоримСтолько лет сердцами, до кого-тоИз людей, готовых жить светло,Если бы когда-нибудь дошло!..9И на Соловках, и на Гвиане,Может быть, из вас ни одномуИ не снится, братья-каторжане,Как похожа воля на тюрьму.И, сквозь мрак бессмысленный и жуткийМертвого покоя своего,Слышите ли, сестры-проститутки,Или вам уже не до того,Как о вас и вашей муке грешнойЧистота сгорает безутешно.В сердце человека, вечный ад,Я схожу, не двигаясь и плача.Не озер кипящих серный чадПредо мной, а трудная задачаНа печальном опыте своемВ вещий час предутренней дремотыУзнавать, каким оно путемНас ведет. Какие изворотыГрозные (как Дантовы круги)!Что в начале? Ничего. Ни зги.И затем, как это у кого-тоИз мыслителей, не помню ктоВыразился: перейти во что-тоСилится предмирное Ничто.Это вроде сна и пробужденья,К жизни от нежизни переход(До тоски в утробе и рожденья)…Над ещё сплошной пучиной водПервое усилие полета…Утренняя вещая дремота.В сердце человека, вечный ад,Я схожу неведомо откуда…Первое несчастие: разладМежду несомненнейшего чудаОщущениями (вот рожден,И дышу) и немощью проклятой…Первого младенца первый стон,Новая из глуби, мглой объятой,Вся еще на привязи пупа,Жизнь выходит, горестно слепа.Вот оно начало: первородныйВсех родителей за нами грех —Крик младенца и слова отходнойПотрясают душу мне, как смехСумасшедшего: на голос БогаДикие ответы — из нутра,Глубже — из прапамяти, с порогаДо существования, вчераНа земле ничем еще не бывшийВ хаос, человечка обступивший,Ничего не видя, закричалО позоре, ужасе и боли.Дух ли в наши измеренья пал,Зная, что не вынесет неволи(Новорожденный — уже старик)…Зверя человеческого первыйОдносложных ужасов язык —Вот что до могилы помнят нервыИ с чего мы начинаем путьВ непонятную природы жуть.Не в аду, но по таким же вечнымСтраха и бессилия кругамСходят с содроганием сердечнымГрешники измученные к вам.Я в себе всеобщее читаюВ вещий, утренней дремоты час,По себе я чувствую и знаюСтыд и злобу каждого из нас…Мы из поколенья в поколеньеТех же преступлений повторенье.Сердце человеческое… спесь…Избранных и одержимых корчи,Гений подвига, да только весьЧерный от усилия и порчи.Если, по легендам, в небесахОн могуч, от сонма сил отпавший,Здесь он лишь в себя влюбленный прах,Деятель, души не потерявшийИ больной презрением к другимИ всему, что создано не им.Сколько погибающих от чванстваКрасотой, талантами, умом…Сколько в их болезни постоянстваИ подчас жестокости!.. В какомИзобилии, мой современник,Если ограничиться тобой,Спесь у техники, меча и денегИ у наших муз, коллега мой!..Молодости это грех?.. Ну что же —Значит, мы чем старше, тем моложе.Данте называет именаГрешников, но пощадим друг друга,Есть у каждого своя вина,Если не у каждого заслуга.Милосердный образ надо мной,И уже в лучах ее прощенья,Сам еще воистину больной,Я вкусил отраду снисхожденьяИ судить не смею никого…Все такие, все до одного.Сходство бедственное все заметней:Вслушиваюсь в чьи-то голоса.Где-то и когда-то ночью летнейТак шумели, может быть, леса,Кто-то падал, вскрикивая, с ветки,Кто внизу его часами ждал,Как добычу? Оба — наши предки…Ессе homo…[34] Я богаче сталМногих современников (тобою),К волчьему прислушиваясь вою.Сердце человеческое… злость…Хищника и праведника драма…«Бой за самку или же за кость,Древний, до потопа, до Адама,До сознания и в наши дни…»«Неужели все-таки напрасноПриходил?..» — «Не надо, не кляни,Добрым и сочувствовать опасно:Как проситель или бедный гость,На земле они не то что злость».Каждый перед вами на колени,Люди пойманные, должен стать…Словно нет у слишком многих тени,Продолжающей на всем лежатьЧто-то на пороге преступленья(Ранить, изнасиловать, убить).Есть у добродетели мгновенья,О которых страшно говорить…Только даже с памятью короткойНе забудь, что братья за решеткойВсе, и призывая, и кляня,К небесам протягиваем руки.Каждого сейчас и до меня(И потом) одни и те же мукиВ бесконечности страстей и летДонимают, доводя до гроба,Да и там, последний застя свет,Страшная на жертву смотрит в оба.Тщетно умирающий хрипит,Перед ним насмешница стоит,Утешая: я не умираю,Деточек твоих не брошу я,Не стремись к потерянному раю,Всюду я: и древо, и змея.Я прекрасна и многоголова,И судьба твоя — не мой ли труд?Я ведь тоже нечто вроде слова:Спесь, и лень, и ложь, и злость, и блуд,Лесть и месть, и больше, больше можно…Каждая головка односложна.10Выплеснула, новая волнаРазыгравшаяся новых ссыльных,С европейского приносит днаВсякое. Вместить даров обильныхЛагерь наш не сможет скоро. Там,Где прошла война, семья осталасьПотерпевших, выброшенных к нам…Для такой-то бури, право, малостьЖалобы, не счесть уже разлук —Скорбных, как негромкий плача звук.Тюрьмы переполнены. ОдетыКто во что. Бледны, едят нивестьКак. Битком набиты лазаретыРанеными. Не большая честьИ сейчас на воле оставаться,Быть здоровым, сытым, у властейНа счету хорошем… Не годятсяДля меня в герои, наших днейТе, кого не возмущает лозунг:«Доконать, не мешкая: Endlosung!»[35]Как свою, старайся жизнь страныИзнутри угадывать. Богатым,Власть имущим из-за их стеныДна и не увидеть. С бедным братомИли несвободным то поймешь,Что важнее громовых событий…«Hitler, heil!» И встречное: «ДаешьГитлера!» Но тише: «Помогите» —Робости настойчивый призыв,Горя безутешного мотив.Человек не спит. Ему в палате,Где стоят в тяжелой духотеУзкими шпалерами кровати,Дети грезятся, жена. МечтеХрап и кашель не мешают. ВместеБрошенные (так ягнят и курНа телегу взваливают), местиНе тая, своих спасенных шкурЦелость благодарно, ощущая,Люди очень скромные, из края,Где в лесу гверилья и в горах,Спят тяжелым сном. Седой, усатыйГоворил со мною о хлебах,О скоте… Сапожник — слева пятый,Дальше слесарь, плотник, дровосек,Дальше… Югославии не стало.Заточенье, ссылка… Не навек.Живы все-таки. На одеялоЖилистая брошена рукаПленника и тоже едока.Мы на воле нашего соседаЗнать не знаем. Умер? Ну тудаИ дорога. Нам чужие бедыЛишь помеха, а своя бедаРедко достигает нужной силы,Чтоб глаза раскрылись, чтобы духЗахватило. У своей могилыРассуждаем с важностью: лопухВырастет, и ничего не будет,Или кто-то для Суда разбудит?Надо, чтоб ошеломило, чтобОстрое до кости прохватило,Чтобы заперли при жизни в гробИ в испуге чтобы ясно было,Как похожи друг на друга тыИ другой в лишениях и бедах.Упадешь сначала с высоты,Будешь об удобствах и обедах,Как на воле, думать. Только здесьВыбор невозможен. Быстро весьЛоск самодовольства и достаткаПотускнеет, хоть сильны и тутТени социального порядка:Например, богатые живутЛучше, бедные похуже. Глупый,Но с дипломом, им все так же горд,Так же тягостны живые трупы,Так же утомляют харь и мордВыраженья, но вблизи, вплотную,Сквозь большую мерзость основную,Видишь с благодарностью такой,О которой не мечтал бы раньше,Луч, конечно, тоже основной:Несмотря на их потребность клянчить,Друг на друга доносить и бытьОчень злыми, да, они, вот эти,Не без добрых качеств, и проститьМногое испорченные детиПозволяют даже и тюрьме,Если только ты в своем уме!Строгая фигура Самуила(Председатель Бога самого),Ты и христианство вдохновила,И ведешь левита своего.И, как тень твоя, уже не вераИ не благо, — странник роковойС жребием и грустью АгасфераХодит, ходит по земле чужой,Отдохнуть присядет и застонет…Даже смерть его, как люди, гонит.Но когда я слышу: «Тель-Авив», —Что-то настигает дорогое —Древний и торжественный мотив —Время и пространство мировое!..Да, они построят новый дом,Кровью искупающий искупит.И Россия, ныне и потом,Затаенной правды не уступит,И увижу я над этим всемПосох и дорогу в Вифлеем.Иудей… ему дано такое,Рядом с чем опасности войны —Детская забава, я. Вдруг о Трое,О сгорании любой страныЗабываешь, вглядываясь в этоВоплощающее «не убий!».В ночь зловонную любого гетто,В грозную решимость: всех Россий,Всех Германий вынести погромы…Вот, арийцы, старый ваш знакомый.Вот венецианского купцаВнук достойный или Мордухая,Унижали вы его отца,Деда, прадеда…Не забываяНи одной обиды и любяВас, как ненавидящий умеет,Он такое знает про себя,Иов, что невольно вас жалеет,Как богатых бедных… Над собойБездны он не видит ледяной!Лепет о финансовых вельможах,Голос Мракобесья о вещах,Слишком уж на правду не похожих, —Нет ее в ничтожных пустяках:Новым будь Солоном или Крезом,Ждет тебя особенный позор.Почему? Но, милый, ты обрезан:С небом заключенный договор…Ты ему и в самом, деле ближе:Избранный… последствия неси же.Дело Дрейфуса и то «J’accuse»[36],Чей эффект гражданский все признали…Дело Бейлиса, российский груз.Слов-то сколько о каком-то мяле.К счастию, оправдан!.. А потомСквозь ограничительные квоты —В катастрофу (хуже, чем погром),Ибо у еврея с Кем-то счеты.Ничего не понимает тот,Кто библейской тяжбы не поймет.Может быть, католицизма сила(Не теперь, а в средние века)В грозном «Dies irae, dies ilia…»?[37]И теперь, из одного куска,Люди еле сдерживают ярость,И братоубийственный их кличПал на безразличие и старостьЧеловечества, как давний бич,Принимающий любые формы,Чтобы тишь да гладь взрывали штормы.Кстати — я-то ведь пересмотрелОтношение свое к марксизму:Верхоглядства для меня пределТам, где новой правды пароксизмуПриписать умеют только зло,Нет, скрижали Эрфуртской программыВ чем-то, если уж на то пошло,Близки тем… не лень же строит храмы:Справедливость и закон трудаГлубже наших сплетен, господа.Глубже даже кой-каких пророчеств,Мистик, мне подобный эгоист,Глубже очень многих одиночеств,Так же как, ну скажем, Бах и ЛистГлубже музычки. И пусть фанатикГрубо вмешивается в укладПрежнего. Состарился аббатик,И сказал нам пролетариат:«Люди, очарованные бездной,Не возьметесь ли за труд полезный!Гауптмана угрюмые ткачи(Не суди приниженное «всемство»),Каменщик у Брюсова: молчи!Тут уже и новенькое земство —Не решение. Власть баррикадТоже не решение, конечно,Но уже никак нельзя назадК барышне, танцующей беспечно.И люблю я трезвость наших дней,Родственную, кое в чем, твоей.Ведь и ты не прячешься от будней —Не мигая, смотришь им в глаза.Жизнь тем праведней, чем многолюдней:Мы, как виноградная лоза,Крупной тяжестью вселенской грозди,То есть нашей общностью, горды…И Ему, и нам в ладони гвозди…Все за всех. Какие там жиды!Все на плаху!.. Век проблему сузил,Гордиев перерубая узел…11Август. Полдень. Даже в октябреЗдесь жара, и бешеный от зноя —Месяц императора: зареВыходить из черного покояИ сейчас же, накаляясь, жечь…Утренней звезды прозрачный холод,Словно льдинка, тает. Надо течьЗолоту расплавленному. ГолодНикого не мучит, жажда — всех,Сон тяжел, и нервен вялый смех.Выжжена трава. Араб в пустыне,Может быть, другого ничегоИ не знает, огненной святынеДаже рад, а мне-то каково?Солнца я не обоготворяю(Хоть на севере его люблю)И, томясь, в Апулии сгораюИ свои страдания целюОжиданием зимы: сырая,Здесь она, до кости пробираяРевматическим сирокко, льнет,Мокрым и холодным облипает,Грязно, пасмурно, и дождь идет,Вот в каком живу я чудном крае,Да еще под оком часовыхИ с людьми, которых заключеньеКак ударом оглушило. ИхСсоры, бедствия, недоуменьяБыли бы и климата страшнейБез чудесной помощи твоей…Одурманивается влюбленныйИногда и на десятки лет,Если дан ему неблагосклонныйНа его сгорания ответ.Не таков ли даже ты, ЛаурыВерный и чуть-чуть манерный друг,И дальнейших Вертеров фигурыИ, конечно, будущих. Для слугОчень благородных вечной дамыЭта роль по ходу нашей драмыВыбрана из тысячи других,Чтобы возвеличить бескорыстный,Нежный и печальный подвиг их,Грубости враждебный ненавистной.А пока на полюсе другомДвое после первой ночи брачнойНам поют о счастии своемВ долгой жизни, только ли невзрачной?Это Филимонов и БавкидТихое над холодом обид.Старость донимает и потериНеизбежные до той, большой,До последней… Но живет ПульхерийС Афанасиями нежный строй.Старосветские при всех режимахИ во все века, они вдвоемВ радостях, для глаза еле зримых,Доживают мирно. Кто о чем!..Счастие безгрешного уютаВедь и в наши дни дано кому-то.Так по-своему на путь толкнутьПодвига и вдохновить, конечно,Могут многие, но жизни сутьИ настойчиво, и человечноПеред изнывающим раскрыть —Дело Беатриче… С мудрой БичеСнова я дерзну тебя сравнить,Славя от нее твое отличье:Ты не в облаках, в пыли земной —Чудо, смертный, страстный гений мой!Вижу беспредельное богатствоДуха твоего хотя бы в том,Что уныние — как святотатствоДля меня с тех пор, как мы вдвоем.Мука, да… ужасные ошибки(Но теперь все реже) и борьбаС худшим «я», большая, без улыбки,И освобожденного рабаСчастие, и в воздухе повсюдуНежности твоей, подобно чуду,Заливающая мир волна…Все облагорожено тобою.Как любовь телесная бедна!Мне казалось, что другой не стою.Вспоминая злую духоту —Близости нерадостной, непрочной,Обходить бы надо за верстуПрелести и краткой, и порочной,Лишь так называемой любви,Темной, как волнение в крови.В бывшем королевстве двух СицилийЕсть и новое сейчас: бомбятТаранто. В Калабрию вступили,Кажется, союзники. Наш братАрестант опасен, и в вагонах —Мы… Как весело!.. Под самый РимУвезли. В бараках, озаренныхФеерическим, предбоевымСветом, ночью (летчик на разведке)Ждем огня, как мяса звери в клетке,Ясно ли сегодня, чья возьмет?Чья бы ни взяла, в последней давкеСтолько подвернувшихся падет,Сколько и в боях не пало… КафкиНе совсем же выдумка «Процесс»,Нашей каторжной свободы схема…Как собаку… Что же, перевесУ преследующего… Поэма,Что ты в ре-минор? Попробуй ляИ мажор французских «oh, lа-la».Мир великолепен и опасен,Но уже коробит яркий слог —Бомбы разрываются. УжасенВид убитых. Неужели могЧеловек насилием увлечься.И войне, и джунглям, и тайгеДико радоваться и отречьсяОт Евангелья, где о врагеКак о лучшем друге говорится.Современник, нам бы помолиться!Металлические голосаУзнавая — крепостей летучих, —Мучимся бездействием. ЛесаРядом. Но сараев — ох! — вонючихНадо, мерзкое переносить.Нет посылок больше. Вот бы чаю!Не пишу, и хочется забыть,Где я, и лениво умираюДля всего… Под канонады гулКрепко, обессиленный, уснул…Новый круг, и самый безобидный,Оттого не холод и не страхОн внушает. Может быть, постыдный,Для меня он в розовых тонах.Клонит деятельнейшего к лени,Как дитя усталое ко сну,Вместо лихорадки вдохновенийСтрашную он чувствует весну,Бормоча: какая незадача,По-обломовски, и даже плача.Сердце Человеческое… Лень…В жилах — иссякание природы,А в воображенье — пальмы сень,Зной, и ветерок, и пароходы,Облака, и зыблется рекаОтдыха, и нежности, и лета,И объятий с милою, пока,Словно падая с другого света,Хлыст действительности — трезвый деньНе хлестнет забывшуюся лень.Лень… на сына золотого векаПадают железные века,Люди убивают человека.Возле отвращения — тоска.В ночь и рабство неженку уводят,Холодом терзают, бьют кнутом,Сильные и злые счеты сводятС никому не нужным существом.Лень… Из всех пороков слабость этаВсех пленительнее для поэта.Он и сам не создан для трудаПолупобедителей природы,И, для них негодный никуда,Он и сам не прочь на годы, годыДля всего суетного уснуть.Только вот беда: в своей дремотеБудет слушать он: молчи! забудь!И очнется на последней нотеВнутренней мелодии своей,Не грустя, что не дал жизни ей.Присылая мне «Promessi sposi»[38](Дни большой разлуки, дни чумы)И другие книги — об угрозеНовой ты напомнила: зимыХудшей (в судном веке — сорок третьей)Но подчеркнутых тобою словВыразительных, как междометье:«Казнь, побег, решайся, будь готов!» —В лагере не поняла цензура…(Dura lex[39], как говорится, — дура…)Снова разбудить меня успев,Ты мое тюремное смиреньеВ грозный час преобразила в гнев.Слышался мне голос в отдаленье:«Если ты вернешься без ногиИли с выколотыми глазами,Я твоя вдвойне. Беги, беги!И других веди. Я за плечами».Лень уже овладевала мной,Ты же мне: «Мужайся, дорогой!»В каждом из необычайных писем:Слышал я: «Но ты ведь хуже ихИ от всех, кто рядом, независим».Жил в ответ на голос мук твоих.Но прочтя: «Молись, Как перед боем!» —Вдруг я ночь увидел между строкИ расстрел. Не так сирены воемНаш бывал разбужен городок,Как душа тобою: мы бежали,Люди с автоматом опоздали.Грузовик, и быстро на носках,Чем-то металлическим бряцая,Немцы врассыпную. Мы в кустах.Трепещу. И, не совсем земнаяИ не только где-то в вышине,Ты глядишь на маленького зверяПерепуганного, и на днеСтраха, сам себе еще не веря,Чувствую глубокое родствоС не боящимися ничего.И, пока обходят, шепчут, шарят,Измеряю расстоянье отМудреца во мне до малой твари.Кто-то рядом и уже вот-вот…Схватят и, конечно, расстреляют…Снова приступ ужаса и твойГолос: «Нас мучения сближаютНавсегда. Не дрогни — я с тобой…»Привыкал я понемногу, что там,Не бояться немца с пулеметом.И скрывался я на дне страныПереутомленной, где все то жеНапряжение, и так длинныБыли дни и ночи под рогожей,Не всегда на сене, под скалой.Все-то не приходят англичане.Весь народ: старик и молодой —Весь почти в бегах. На первом плане,Как всегда, везде в такие дни,За работой хищники одни.12В этой ночи первобытной арфаМилосердия, звучала мне:И Мария, и, конечно, МарфаДве сестры приора. Седине,Ощетиненной над статуэткой,Всей его фигурке и глазамПристально-рассеянным я редкойРадостью обязан. То, что намБыл он как отец, не выражаетГлавного. Другое поражает.«Дон Лоренцо, я не ел два дня».«Ах да ох, к такому-то пойдите,Только, не ссылайтесь на меня».«Фра Сильвестро, вот бы мне в обительВашу спрятаться хоть на денек,Место бы переменить». — «Конечно,Только знаете, наш уголокПод надзором». Нежно и сердечноСлушает просителя монах.Выйдешь — камень у тебя в руках.И на фоне том, на грустном фонеЭгоизма, сладости и лжи,Старец, сильный в духе, не в законе,Сам себе сказавший: «ПослужиНебу через них» — для всех гонимыхДруг (обманутых не обмануть),Думал я о западных ЗосимахВозле нашего приора: жутьХолода, бездомности, погониИ — добро и луч потусторонний.Жизнью утомленный и собой,Я набрел (а говорят, что нет их)Третий раз на гений световой.Первый (неожиданность в поэтах)Чем особенно чарует всех?Ни тщеславия, ни шарлатанства…Кровью дописавшийся до «Эх!Без креста!», он — чистый… ПостоянстваСветлый образ, высоко над ним,Незапятнан, непоколебим,Твой явился мне в иерархииЛучших душ: посмела пренебречьВсем и понесла грехи чужие.Третий, брат хозяйственных предтеч —Патриархов, солнцем-НазаретомВ хладе римских норм пронизан весь.Я к нему явился за советом,Где места надежные. Он: «Здесь!» —«Но за это — смерть!» Он: «Погостите!»Я: «Нас много!» — «Все и приходите».Эмигранту тоже дан заказРодиной: расширь мои владенья,Там, вдали, на месте нужен глаз,Нужен слух, великие твореньяИ дела народов, мне чужих,Раскрывающие, чтобы словоРусское запечатлело их.Знать хочу. Прилежно и толковоПереводчик делает свое,Но поэт, нужнее мне твое.Мной воспитанный, в себе несущийОбраз мой, ты можешь, не боясь,Их учить дороги. ВездесущийДух у любознательности. СвязьВсех частей земли и мне виднееБудет, если выучишься тамНаблюдать. Я не хочу в идееЗнания действительности. СамГод за годом сравнивай, присутствуй,Вдумывайся, вглядывайся, чувствуй!..Вглядываюсь, чувствую, и вотИз догадок главная: быть может,Провидение меня ведетВ сердце самое Европы (что жеИ у нас без инока поймешь),Мы на опыте не столь печальномВидеть подлиннейшее сквозь ложьВ братстве, несомненно идеальном,Все должны бы… Если, как плакат,Трое — дама, рыцарь и аббат —Нас в века надежды и турнировИ молитв зовут, — отцы и фра,Наших дней затворники, вампировОбезвреженных — не та пора —Пусть напоминают. Мракобесье,Измельчав, на тысячи интригРассыпается, и странной смесьюДобродушия, священных книг,Вдовьей клеветы, проделок мелких,Явного обилия в тарелках,Весело дымящихся, — живутНынешние, не греша убийствомИ кровосмешением, как тутПредки их грешили. ВизантийствомХитроумия утомлены,Тексты многие они и самиПозабыли, не томят их сныО подвижниках, и между намиВ рясах обыватели ничутьНе были бы странными, не будьМежду ними иногда забавник,Чьи деянья учат каждый часЖить самоотдачей, как Наставник,И прощать клевещущим на нас…Лучшие страницы «Илиады»Кажутся пустым набором слов,Если нужно хлеба и пощады…Беглеца гостеприимный кровСогревал, и охраняла вераСтарца нашего, его примераСмысл. Кому же, зная наперед,Что награды здесь не будет, служитЧерез нас приор? Из рода в родК центру (или сердцу) все тому же,В первые и средние векаИ теперешние (просвещенья,Революций) не одна рука,Отстранив виновников гоненья, —Жертву изумленную ведетВ то, что не обманет, не прейдет,Догма — как скала для Алигьери.Сколько в ней пробоин с тех времен!Недоверчивые к старой вере,Ищем новой. А небес законНе меняется, и должен каждый,Сотни раз чему-то изменивЛучшему, домучиться однаждыДо мольбы: спаси меня. Ты жив!Но религия от суеверьяМного хуже честного безверья.Как находят золотой обол,Кем-то не уплаченный Харону(И скелет из ямы не ушел),Так и мы, конечно (по законуТой же правды), наших в мир инойНе перенесем костей, и кто-тоВ будущем, склоняясь над плитойС надписью, подумает: «ОхотаЛгать себе: нехитрый человекСказочками жил, как древний грек».Ну а ты, потомок отдаленный,Ты узнаешь ли, зачем живем,Заменить сумеет ли ученыйНаши мифы знанья торжеством?Или же и вы непостижимым,Как он опыта ни расширяй,Будете дышать и в нестерпимомЗле про ад, чистилище и райСнова наши песни запоете,Не наивные — в конечном счете?..Где любовь моя? в долине роз…Человека человек, утешил…Отчего же и в юдоли слезПятый год мы (и в разлуке)? ВешалЧеловека человек и рвалНа куски (на то и бомбы), пытокБыло столько, что никто не знал,Как выносим… И грозит избытокВпечатлений доконать… Нет стенВерных. В лагере унылый пленПроще судорожных ожиданий,Угрожающих кто знает чем(В келье хуже, чем в лесу). В карманеПаспорт итальянский, Ясно всем,Что не итальянец, но снабдили,Чтобы… «Впрочем, если уж придут,Вы на крышу»… да, отсюда… илиВ тот камин, а будешь пойман, тутИ конец тебе…» И все на темуБедствий… Утопая, за поэмуУхватился я опять, онаПомогала мне в тюрьме. ПоможетИ в монастыре… Пришла весна.Как всегда, пленяет и тревожитМилый птичий свист (твоих вестейСлабая замена). Как я счастлив,К партизанам уходя, полейЗелень новую увидеть, пляскиМотыльков, не знающих кудаМчащихся зигзагом, и трудаВерного, крестьянского — с природуУтешительный союз опятьМысленно благословить; породойЗдешнего скота любуясь, взятьВправо через луг и перед цветомВишен (розоватый — миндаля —Уж осыпался недавно) в этомПразднике, апрельская земля,Быть с тобой воистину единым,Любящим и благодарным сыном.Дни ужасные для всех. НиктоИ ни в чем не может быть уверен.Вот беглец, укрывшийся пальтоВ поле под дождем; пройти намеренК пятой армии. Но пулеметСрежет. Вот еврей, холодным потомОбливающийся: вдруг найдетНемец… Или вот перед полетомЧто-то выпил летчик молодой,Так, для храбрости… Но он домойНе вернется. Полон впечатленийЖутких (за себя и за других),Должен я дневник вести без лени.Погляжу я иногда на сихЧернецов, католиков примерных,В полусвете всех Зеленых Ламп(Наших домыслов высокомерныхИ тщеславных, как иная вамп),И хотел бы верить по старинкеВ то, что вижу на цветной картинке.Бог… Не дорасти, не досягнуть…Более чем все за словом этим.И на солнце не легко взглянуть,Прямо, не мигая… Ближе к детям,Ближе к патриархам! СотворенСотворивший: Сам из мглы духовной,Из народа ищущего ОнВырастал и вырос. ПоголовноВсе уже не могут не игратьРоль в мистерии, где Сын и Мать —Главные фигуры. Я участник действа.От души жалею тех,Кто «преодолел все эти басни»,Словно человека смерть и грехНе сопровождают с колыбелиИ везде и всех не стерегут…Вновь меня сомненья одолели:Чувства добрые во мне уснут…Полон искреннего героизмаИ правдив до горького цинизма,Я свое же дело предаю…Человек… Так вот они откуда,Образы религии: моюВеру муки умственного блудаРаздирают… Вот как пал Адам,Вот она — необходимость карыИ спасения. Как было намВсем не выразиться в мифе: старыйОн и не стареет. Бог рожденМучениками, и с ними Он.13Наш приор, как на Руси игумен,Тверд и ясен в буре смутных лет.Погруженный в древнее, как Пимен(Диссонанс простите), он — поэт —Модернист, и даже крайний: в тонеИ в работе. Для него свои —Фабр, Эйнштейн, и Павлов, и Маркони,А со мною у него боиВ линии схоластов-педагогов.Вот один из наших диалогов.«Главное случилось в день седьмой…Если и Толстому, и ШекспируНе терпелось, чтобы их геройНачал жить, то как же Тот, Кто мируФорму дал и жребии в шесть дней(Дней, пожалуй, миллионолетий),Должен был — скорее же, скорей —Лучших два создания на светеЗвать, предвидеть: все ведь суета,Все в лучах Марии и Христа!Маленькое творчество поэта —Сходно с величайшим: вы — с концаТоже начинаете. СюжетаУвенчание, то, чем сердцаБудут жить, вы чувствуете сразу.Бог-Отец не так ли, торопясь,Все-то заключительную фразуПредвкушал. И то не удаласьМироздания всего поэмаБез младенца в яслях Вифлеема.Вот и отдых! Горы громоздя,Птиц и зверя делая из глины,Даже к человеку перейдя,Если и хвалил себя Единый,Все-то Он на центр, на двойной,Устремлял нетерпеливо очи:Только там награда и покой!Утомленный, как чернорабочийПосле очень тяжкого труда,Там, блаженствуя. Он скажет: «Да!И почувствовал святой в пустыне,Что такое праздник для Творца,И о Божьей Матери и СынеПомнят даже худшие сердца…Сколько раз и вы, изнемогая,Их любить умели… в красотеСлишком эстетического рая,Как изображает на холстеТайну гения, венец творенья,Новый эллин, мастер Возрожденья…»«Padre я в ответ, — разбившись в кровь,Мы не так уже искусство ценим.Хлеба нам давай, а хлеб — любовь.Как зима предчувствием весенним,Жив и грех лучами добрых дел;Мы, не находя всего, что надо,Вновь к Тому, Кто снова уцелел,С воплями взываем. «Слышу, чадо», —Отвечает голос. РазговорКаждый с вами помню я, приор.Вы жалели выгнанных в три шеиИз таких-то и таких-то стран…Не могу не думать о еврее:Больше, чем Некрасову крестьян,Жаль мне истерически больногоМученика (не до книг ему)».И, напоминая СоловьеваЧем-то слушателю своему, —Библию и spirito latino[40]Так в одно сливал дон Агостино:«В ереси жидовствующих мне,Вероятно, быть бы уличеннымВ дни былые и сгореть в огнеНе аллегорическом: исконнымЧувством, подсознательным, но темБолее упорным, прорываюПуть в веках и, от восторга нем,Перед Моисеем замираю.Хорошо любимца Бога силМикеланджело изобразил».Автор мировой космогонии,Знавший, что не праздник день седьмой,Если все решительно: стихииРаньше не подчинены одной,Первый настоящий собирательВсех воюющих в природе воль, —Он проверил, как велел Создатель,Совесть человечества. Оттоль —Все, и червь немногого бы стоилГрешный, если бы не: Шма, Эсроэл…Как вполоборота он глядит,Сидя, как, пророчески двурогий,Он могуч. Дух в мраморе сокрыт,Дух великой власти (и тревогиЗа неверные людей сердца)Не таков ли в Буонарроти,Тоже лев (а жаль, что не овца)…Разве не ужасно, что в работеКапитальной Вечного СудаС дланью, занесенной навсегдаНад вселенной, Иисус атлетомВ тяжкой силе мышц изображен?Тихий, добрый, победивший светом,Дух не понят. Не Его законЗдесь, а «зуб за зуб, за око око».Вот где я навеки расхожусьС иудейской древностью. ИстокомИстины она была. ГоржусьЕю, как своим. Но дальше —Павел, Не Талмуд — какой-то сборник правилМудрых и пословиц… ОтчегоДивное послание к евреямНе услышано? И путь ЕгоСамым гениальным эпопеямВарвар и язычник предпочли,А наследники царя Давида,Раньше и взаправду соль земли,Стали тем, чем стали?.. Зла обида,Но сказал великие словаТот, кто иудеем был сперва:«Нет спасения без иудеев!..»Ветром, как осенние листы,Непокорных по земле развеяв,В общечеловеческое ТыИх вернешь (а с ними Византию,Лютеран и прочих)… НикомуИз святых, быть может, так МессиюЧтить не удавалось, как ему,Новообращенному еврею,Вот о чем пророчествовать смею!Круг свидетелей о Нем так мал,Как бы недостаточен для Бога.Он перед расслабленным стоял,Перед Лазарем… Совсем немного…А ведь именно от этих встречВ каждом сердце что-то происходит,И не громкая простая речьДействие такое производит,Что уже не счесть вокруг НегоВсех, кому Он стал нужней всего.И чего только мы не видали,И какие только чудесаПод рукой. Но сколько здесь печали!Как евангелистов голосаВажны (призывая, приближая),Вот Он вышел, вот заговорил,Разве есть на свете жизнь чужая?Всех на свете Иисус любил,Хоть Его не видели мы с вамиИ не нас касался Он руками».И добавил как бы невзначайСтарец, глазками сверкнув живыми:«Всуе Имени не поминайНе важней, чем “Да святится Имя!”».В тех словах мне слышался упрек:«Не скрывай за лживым пиететомИнтеллектуальный холодок…»Человек, назвавшийся поэтом,Не смиришься ли предсмертный час,Так похожий на «Помилуй нас!».Мне бенедиктинскую обительОчень важно бы зарисовать,Повторяю: вот путеводительВ прошлое Европы. Ну же, вспять!Видите монаха за работой —В Риме варвары, но что емуДо того. Есть поважнее что-то:Явно благосклонный ко всемуЗдешнему, житейским занят делом,Он зато умеет и над теломСкоропортящимся возлетатьВ небо, с духами соединяться,Место для себя уготовлятьНавсегда в раю… Его боятсяПовелители земли. Он самСильный мира прежнего: помещик —Община его, и он князьямНе уступит. Если бы не вещийСмысл его служения, пропастьБы ему: он слишком любит властьИ удобства… Вот и подошли мыК невралгическому пункту всейРимской церкви… Вот он, всеми зримыйГрех ее… О том, что Царь царейНищим был как будто в Ватикане,И забыли… Каракаллы двор —Образец. На самом дальнем плане —Тень пресветлая, поближе хорВсех святых, а в центре — кардиналы…Золото, шелка и бархат алый,Кружева и бисер, соболяИ алмаз и горностай… ТорговляЕлисейскими полями (дляТех, кто побогаче), ну и ловляДуш! Конечно, о других сетяхГоворилось рыбакам… И все жеОсторожней, господа! На страхМногим обличителям все то жеВ пользу Рима: на скале стоитВсе еще, и все, что веселитЗдесь, на Западе, и глаз, и душу,Разве быть могло бы, если б неОн?.. Когда я болен или трушу,В келью путь не долог. Любо мнеИз окошка, после монастырскойТрапезы, обозревать места,Где мы прячемся, — о богатырскойСиле церкви эпопея таТюрем и побегов продолжаетГоворить. Нет, мало понимаетТот в душе былого, кто презрелПравду мук его религиозных,Кто за светской ложью просмотрелСкромный серый труд… Среди мимозных(Все-то недотроги) не святых,Но и не пустых существованийХорошо мне. Я учусь у них…Вот строитель знаменитых зданий,Да, пожалуй, и Европы всей.Славу русскую монастырейВспомнил я по внутреннему сходству:Мир бездомному и там и тут,И любых насильников господствуВысший противопоставлен Суд.Радостно за тяжкими вратамиЧувствовать, что отстоит приор.Рыщет враг, но: «Божья милость с вами», —Говорит старик. Ему в упорВласти: «Вы — шпион, вы — укрыватель!»Он с улыбкой: «Я богоискатель!»14Воет кто-то в келье. На СвятойВсе поют монахи — Бога славят.Что же, что голос у него такой,Что работать не могу. Здесь правитНе эстетики закон, и мне,Уж давно спесивому искусствуПредпочесть умевшему на днеСовести работу, мне, по чувству —Иноку, роптать на звуки теСтыдно было бы. О красоте,Светом изнутри не освещенной,Никогда я не мечтал; врагом(Даже потрясенный и влюбленный)Оставался ей. И был стыдомТак унижен, уступая жаднойИ придурковатой страсти, в нейСтолько сходства с преисподней смраднойНаходил, что бледных сторожейИ библейской, и средневековойСтрогости уже давно суровойНежностью почти любил. ПришлаНаконец ты. Сразу было ясно,Почему твоя невеселаЖизнь и чем особенно прекрасна…Я обыкновенный графоман,Может быть, но я предпочитаюВсе же не выдумывать романИли драму. Если проверяюЗаписей разрозненных листы,Разорвал бы, но за ними — ты.Вот происходившее снаружи:Монастырь и беглые, как я,Плохо было, с каждым днем все хуже.Нелегальный, где любовь твоя?Там, а нет дороги, не доедешь,Надо в келье прятаться, в лесу.И не налегке я — всех наследийГруз по-прежнему в себе несу:Жадность, зависть и сластолюбивый,Стыдный плоти сон, ее призывы.Вдохновляющая, как вино,Милая, доступная, конечно,Женщина, какая все равно, —И беспечной, и бесчеловечнойМузе упоения нужна.Боги подают пример. За нимиСмертные отведали винаЖгучего в Афинах или Риме.Только строго Иерусалим,Стоя в стороне, дивится им.«Иерусалим освобожденный»…Кто освобожден? Гора камней?Что же целый век, загроможденныйИми, стоит? Не спеши. УмейВидимое проверять незримым,И безумный крестоносца путьС тем сольется неисповедимым,Что и ты в свою вмещаешь грудь.Или битвы у тебя не те же,Странные, жестокие: в тебе же!С кем и за кого?.. Нужна комуЖизнь нелицемерная? Что значитУлучшение и почемуРад бы, да никак нельзя иначе?И какое там — идти ко дну!..А вдали звучит, не умолкая:Все-то заповеди нам в однуСлить бы надо, и она простая:«Будь готов страдание принять,Но другого не заставь страдать!Мало чувствовать себя поэтом…Я годами жизнь мою веду,Чтобы ты нашла награду в этом,И уже сознательно идуК высшей радости. Она — просторыБез самовлюбленности глухойИ твои признательные взоры:«Да! Ты ожил, ты одно — со мной.Но, увы, еще не наступило…»Где же изменюсь я? За могилой?Слышу, как растроганный народВ храме повторяет аллилую…Где-то — вдалеке, а рядом — тот,За стеной: приехал на СвятуюПогостить чужой монах сюда,Он-то и поет (простите, воет),И люблю его уже. Ну да.Что тут удивительного: стоитПотерпеть воистину от злаСвоего и общего, — милаСтанет в лучшем смысле тварь живая,Так же дышащая тяжело,Как ты сам (неделя-то Святая),С теми, кто меня обидел зло,Не мирюсь, но от души прощаюИх, повеяло в монастыреТем особенным, что наблюдаюКаждый год в природе. На зареПтицы многочисленней в апреле,Сладко слушать их еще в постели.Теплый воздух веет о цветахРаспускающихся, о работеТайной пробуждения. На дняхКрашеные яйца (не найдете,Жалко, пасхи здесь и куличей),Царскосельское «Христос Воскресе!»Мне напомнят в парке лебедейИ такие краски в поднебесье,Что и юг не вытеснит во мнеПамяти о северной весне.Как Руси веселие есть пити,Так мое — удары приниматьОт судьбы. Несчастье — мой учительХорошо почувствовать опять,Что и у меня есть сердце. Значит,Двадцать лет работы над собой —Не впустую. Пусть оно поплачет…Не поговорить ли, милый мой,Вновь не о литературном «изме»,Не о славе — о католицизме.Ни оправдывать, ни обвинять,Но вглядеться… Было то, что было.От Востока Запад отстоятьНадо было. Это все решило.Юноша развратный папой был,И не раз кровосмеситель старый,И за деньги тот ее купил,И другой дорвался до тиарыС помощью…Но кто не знает всехНеапостольских деяний тех.Лютера и Тютчева наветы,Достоевского и англичан —Все понятно. И на всё ответыПосейчас у женщин и крестьян,Мало мудрствующих: доступномИм благая весть разъяснена,Вдохновенно все-таки и крупноГосударства строила она,Церковь Римская, с великим жаром…Да, она сегодня под ударом,Только все, что строится на час,То есть годы, редко затмеваетБлеск ее столетий. Все, что насЗдесь манит, — тиара осеняет.В идеале — Августина «ГрадБожий», а в реальности — Европа,Готики благословенный сад,Дело рук вассала и холопа,Горожанина и — ваших, Sire!Бой и месса, четки и турнир…От тиары молнии — походыНа Ислам, путь в Иерусалим,В те Невероятнейшие годы,Полные явлением одним.Чтобы первый век, его начало,Вспомнив — рыцарь плакал: ничего,Если не опущено забрало, —Бога ведь замучили его,И неистово за гроб священныйБьется воин с Рейна или Сены.Надо зноем шлема и щитаМучиться ему, и вновь открытыйПеред ним Восток, и неспроста…Надо, чтобы рыцарь знаменитыйСлаву заслужил не как-нибудь,Чтобы воспевал его ТоркватоВ дни, когда пора и отдохнуть,И цветет порочно и богато,Вместо жертвы и молитв и мук,Ватикан искусства и Наук.Снова я живу тобой и мифомХристианства. Был я чужд егоУважаемым иероглифамРаньше, чем страданья твоегоСтал виной. Оно освобождалоОт привычек, и в судьбе людейТо невольно к сердцу приближало,Что бывало родственно твоейЖертве бескорыстной, благороднойИ, мне кажется, богоугодной.Но оставим церковь. Хоть даровПреломленных — просфоры и остий —Светел смысл и ценен Часослов —Жизнь еще нерукотворней… В гостиК умирающему ты пришлаИ уйти забыла, а с тобоюОн не умер. Бедные тела,На покой бредущие гурьбою,Редко, слишком редко дух такойНе разбрызгав на пути домой,До порога вечности доносят…При тебе доступно для меняДаже то, о чем другие просятВ чудных жалобах стихов. Нет дня,Чтобы я не чувствовал, что этим,Только этим тот или другойИз отчаявшихся (нам, как детям,Нужен убедительно простойЖест добра) спастись бы мог… Монахи,Если б знали вы о нашем страхе(О дерзнувших говорю). На звукЛживый безошибочное ухоУзаконенных не терпит мук.Слишком вы спокойны. Злого духаВаши сделки с совестью смешат,Для него опаснее мирянин,Тот, кому желаньица претят,Кто надеждами не отуманенИ, когда совсем опустошен,Только чудом может быть спасен.Совершить ты и могла бы чудо…Не сиделкой ты была, не тем,Чем жена бывает. НиоткудаПомощи не ждал я — и зачем?Ты была крылатым Серафимом,Строгая, прекрасная, с мечомИ какой-то на лице любимомГрустью о блаженстве неземном,И когда я попросил остатьсяГостью чудную, как ни боятсяЧистые нечистых, разве тыНе осталась? На груди нашитыУ премногих схимников кресты.А какие чувства ими скрыты?Для скольких чистилище и адТолько так: словесная фигура,Для скольких святой не больше свят,Чем для пишущих литература.Нет, завидовать не буду им!..Неужели благовонный дымГде-то нужен более, чем слезыБескорыстные и жизнь твоя?Наша вера беззащитна. ГрозыВ нас и в океане бытияМы выносим без громоотвода,Догмы нет над нашей головой,Нам дана, как праотцам, свободаХаоса: если умеешь, строй!Мы и строим чудное согласье.Дело не в колоколах, не в рясе!15Охватив Россию с трех сторон(Арктика с четвертой охватилаЛедяная), кто не потрясен?Пусть на время вражеская силаСтиснет с ненавистью, пусть войдетС запада или востока грубоВ те владенья, ничего — уйдетЧужеземец. Верен я сугубоНа чужой, на дальней сторонеНашей удивительной стране.Глядя пристально в нее снаружи(Чувством европейца), тем яснейВидишь, как несчастна. Почему жеМощно и чудесно что-то в ней?Немец вот в нее трудолюбивыйИ недобрый входит… Стой, назад!На востоке дальнем, терпеливый,Стережет японец, немца братПо выносливости (и в ремеслах,И в бою). Не страшно. Есть у рослых,Грустно петь умеющих людей,И любить, как мало кто, и верить, —Есть своя задача. И ничьей,Человеческой по крайней мере,Воле не дано такой народПокорить… Да, готика священна,Сей крестовый в небеса поход,И Божественная несравненнаДантова комедия, но былПрав, конечно, и славянофил.Где же западный Василий Теркин?Не было в Италии его.Человек на апельсинной коркеПоскользнулся. Про его родствоС римлянами много наболталиСоотечественники ему,Он и двинулся в какие дали,В степи Украины. А к чему?Чтобы… Но дальнейшее известно,Добивать сдающихся нечестно.Сколько их намаялось в плену,Сколько полегло под русским снегомРаньше, чем достойную войну:Против немца, утомленный бегомЗа фортуной в стороне чужой,У себя повел южанин дома —За освобожденье поздний бой.Что же, мне ведь изнутри знакомаВся кампания: восторг и стыд,Страх и риск и волчий аппетит.В пущенной ко дну подводной лодкеДжон и Пат, чтоб не попасть в печатьВ трауре оперативной сводки,Счастие решили попытать:«Люк, откроешься ли ты?.. Спасибо!..»Но воды над ними метров сто.Вот бы стать минут на десять рыбой!..(В море — это, в воздухе — не то:Авиатор, прежде чем разбиться,Бредить начинает: «Я ведь птица!»)Но хотя плотвой ни Джон, ни ПатСделаться на время не сумели,Все же выплыли, и вдруг назад,Хоть не всей душой, а захотели:Пред ними враг. Спасают их,Чтобы голодом в плену замучить.«Джон, мы не останемся в живых!»«Пат, зато никто уж не разлучитНас до гроба». Произнесена Клятва.Продолжается война.Десять месяцев прошло. Бадольо,Время полудействий, полумер,Все бегут из лагерей на волю,Не препятствует карабиньер.Наступает и для Пата с Джоном,Как для нас, свобода… на два дня!Немец итальянцам пораженнымНе дает опомниться, казня,Увозя… И надо от террораПрятаться: Конец еще не скоро.Вот когда из многих англичан,Живших и спасавшихся со мною,Для меня как бы на первый планСразу выступили эти двое,Полюбил равно обоих я —Бесконечно вежливого Пата,Замкнутого Джона, Сыновья,Да и только. Я им про Сократа,Про Толстого лекции читал,Их ведь не тому учил капрал.Как бутылки на стене виселиИ одна срывалась за другой,Помните, не раз мы дружно пелиВ хижине вполголоса зимой.Толстое бревно дымило в печке,И над ним большой висел котел,А вокруг смеялись человечки:«Ten green bottles… are hanging on the wall,Nine green bottles, eight…»[41] и до последней…Немцы, пытки, бомбы, что за бредни!Хлеб сейчас Фернандо принесет,Вышел, верно, подоить корову,Будет суп горячим… very hot![42]Радовались мы незлому словуПосле каркающих «rasch, rasch, rasch!»[43]В дни, когда за проволоку гналиВ дни побоев, голода, параш,В дни, когда и мы не сплоховали,Чтобы про таких, как Пат и Джон,Там у нас сказали: да, силен.Как сегодня я старик в сознаньеМальчика, так сорок лет назадДля меня такое-то созданьеБыло стариком, а сам я радБыл, что вырос из штанов короткихИ в гимназию начну ходить…Мне учителей пугливых, кроткихИли властных, строгих не забытьИ теперь еще, а ведь похоже,Что из них премногие моложеБыли, чем сегодня я. Старик.Только этим я не огорчаюсьИ к тебе, мой милый ученик,Предостерегая, обращаюсь:Все мы перед вечностью равны,Все мы современники Гомера,Авраама, Цезаря. ВойныМы с тобой свидетели, но мераВремени перед лицом Судьи —Годы не твои и не мои….У меня жестокие морщины,А твое лицо — кровь с молоком…Только молодость, как миг, единый, —Не завидую тебе ни в чем.Если и над той сомкнется Лета,Чьи глаза мне волю жить дают,Пусть «бегут, меняясь, наши лета»,Пусть умру. Дни страшные пройдут,Но ее, быть может, не увижу…Мыслю, ужасаюсь, ненавижу,И твердить мне хочется: потом,Через несколько тысячелетий,Предположим, сердцем и умомК новой правде будущие детиИ придут, но вряд ли «Отче наш»Наше снисходительной улыбкойОскорбят. Всего не передашь,Что за христианством, за ошибкойРазума и чувства торжествомВижу в унижении моем.В общем, я для Джона и для ПатаДаже не отец, а старший брат.Спорт меня целил, хоть жизнь измята,И, пускай мне скоро пятьдесят,Я могу не хуже молодого,Если надо, рисковать собой.С перебоями и бестолковоПартизаны долг высокий свойВыполняют. На таких-то глядя,Не решишься ли и ты, а, дядя?16Кто-то ходит за стеной… Кто он?Да хотя бы тот; же немец. Воин,Образ дисциплины и уронМировой… Он все еще спокоен,Все без перебоев механизмЧеловека, да и всей машиныБоевой (просить за прозаизмНе хочу прощения: невинныйЭто грех, к тому же и строкаРазговорная у дневника).Привели доносчика. ОткудаИ куда? Ему татарский ханДал поцеловать сапог. ИудаКнязя обвиняет. ХуторянБьют. Дома сжигают. Он, в сторонкеСтоя, наблюдает, как зрачокСаблей выжгли земляку, бабенкеВоющей проткнули грудь. ЗнатокОн, как лучше и кого повесить.У него серебряников десять.Это он, когда Аттила шелВ глубь Европы, льстить умел вельможамТемным, как их вождь, из бед и золПользу извлекая, был пригожимДевам покровителем, сводилС ними победителя, был нуженИ рабам, и власти. Вежлив, мил,Семьянином (и отцом, и мужем)Мог примерным быть, и все же онВсех больших событий, всех временЗлая и умелая гиена.Ты же, современник молодой,Думаешь, что низкая изменаЛишь сегодня родилась. ГрозойВ самом деле грозной ошарашен,Убежден, что не было таких,Как сейчас, злодеев. Полно. СтрашенПервый Рим и Третий. Но о нихЗабывающие, и в ЧетвертыйНе для счастия войдут когорты.Проступило, как дурная сыпь,На лице земли дурное горе.В ямах, словно в море, ходит зыбьОт червей на трупах. Крематорий,Сделав горы костяной трухиИз одних, другим на пользу служит.Есть чем удобрять поля. ГрехиЧеловечества… Они снаружи,Может быть, заметней, чем внутри…Где внутри? А ты в себя смотри!Героическое напряжениеБедных добродетелей в ответНа сомнения и разложенье!..Но все хуже, все темнее бред.Кто в несвоевременном заданьеСлабому поможет? Снова тыВ женственно-серьезной обаяньеВдохновения и простоты.Только сам не знаю, что случилось?Как во мне такое омрачилась?Снова приближением весныОтовсюду нежно потянуло,Оживают и поля войны,Накаляется винтовок дуло.Немцы по земле идут путемфилософии своей жестокой.Что же делать с ними. Напролом!Танк теории зло однобокойРвет сопротивления. Blu-bo![44]Кровь и почва. И Октав МирбоС тонким садом пыток — детский лепетПеред тем, что делают они!(А внушали восхищенья трепетВ менее чудовищные дни.)Полюбил я Мерике, Брентано,Ленау, Лютера (его стихи!)Ницше (вот поэзия!), и странноУбеждаться, как премудрый змийМихелем овладевает грубо,Как наивному злодейство-любо.Синему распухшему лицуВсе равно, что рот полуоткрытыйПолон мух. Известно ли отцу,Что лежит у речки сын убитый?У него отверстие в боку.Кровь унять ему хотелось. ЭтоВыражение дает платку,Стиснутому в пальцах. Море светаИ цветы вокруг. А он гниет,Немцами казненный патриот.Синенькие, желтенькие точкиВ изумруде зелени сквозной,Полевые хороши цветочки,Беленькие, красненькие… Зной,Раздражающий бычка и стадоБеспокойное (едва заборСдерживает их), но тень прохладойОсеняет, да и ветер скор,Нервен, свеж, и чисто небо юга,И земля, как верная подруга,Все, что может, вытянув к лучам,От него идущим, терпит пламя,Робкое еще… Беглец, полямПредавайся, чтоб решали сами,Чем тебя занять: большой пчелойБрюшко прижимающей вплотнуюК чашечке пахучей и цветной,Или тем, как стелется, большуюИ зеленую гоня волну,Рожь… Люблю я в действии весну…В ноябре посеянное в ражеНовых сил восходит. Выгнан скот —Свежим насладиться… Только дажеЧто сожрет, сторицею вернетПолю: унавожено в избытке,Будет снова силы набиратьДля другой весны… Таскать пожиткиМуравью, и мотыльку порхать,Петь цикаде, ласточке носитьсяНад зеленым, и всему упитьсяДелом спорящимся. Мне — своим.В мир я вглядываюсь непрерывно,Светел он присутствием твоим.От влюбленных пылко и наивноК любящим все дальше ухожу,Всю благословляющим природу(Не одну весеннюю). ЛежуВ поле и приветствую свободу…Лист для записей очередных,Хлеб, вино и пара бомб ручных…Чтоб пригрело, чтобы на припекеЯщерица, хвостик подобрав,Отдыхала, и покой глубокийОчень молодых и нежных травЧтобы не нарушило сирокко(Из пустыни через море), чтобТрамонтана с севера потокаХолода не вылила, ознобВызывая у набухших почек,Вытолкнувших кое-где листочек…Безрассудна ранняя веснаИ доверчива, а где-то рядомЗлющая зима еще сильна.Так и ободренных СталинградомИ разнеженного чистотойИ к тебе в окрестностиМилана рвущегося телом и душой, —Лапа недобитого титанаВ темноте нашарила, и вдругСевер пушки обратил на юг.17Человеку отнимают ногу,Раскрывают бережно живот,Или же ему пора в дорогу:Тело кто-нибудь «туда» свезет…Нежно ожидаемый червями,Вот он в землю, лег, а нам с тобойЧто грозит, пока идут рядамиЛюди, посылаемые в бой, —В направленье лазарета илиК братской неразборчивой могиле?Трудно было лето пережитьЛихорадочное — пережито.Хорошо, что надо наступитьОсени, когда земное сытоЗноем поглощенным и светлаПервая прохлады передышка.Виноград созрел. Его не жглаЗасуха. Он, как от кошки мышка,Прятался под лист широкий свой —И сейчас тяжелый он какой!Петербуржец, чудо винограда —Не когда он в вазе на столе,А когда висит и срезать надоО ветки, — о божественной земле,Мифами и притчами богатой,Пусть напомнит. Патриарх зоветДочь из виноградника — мускатаНынешнего слаще древний тотДар природы, счастье человека,И еще чудеснее Ревекка.Юноша, ее ты заслужи.Под горячим солнцем ХанаанаЗреют грозди. В бой идут мужиС необрезанными. НесказанноСлава их насытит, но онаПира сильных только половина:Надо хлеба, мяса и вина…Виноград и жирная маслинаСбиты или сорваны рукой,Может быть, Иуды или — Той…И еще яснее праздник сбораВакханалий вылинявший блескМне напоминает: вместо хораСтройного — цикады милый треск,Песенки случайные… Нет плясаРитму отдающихся менад…Но еще все так же та же расаЮжная ликует: каждый радРезультату — желтой или синейГрадине, утехе и святыне…Разве не хорош папа СиленСтарый на осле? Живот трясется,Пьян и весел, чуть ли не блажен.Что он делает, друзья? Смеется.А на дальнем плане Дионис,Тоже опьянен, да ведь иначе…Символисты за него взялись,И не без успеха: юный, зрячий,Он — о гибели от сладких винИ от ласк, и он — христианин.Как на тризне, праздничные чашиОбреченного не веселят…Препоясаны да будут вашиЧресла… Будьте бдительны… Стучат…Кто? Быть может, мысль твоя, не зная,Что наделал нерадивый, какДом стерег. Любовь моя большаяВроде винограда: зябко такИ мучительно растенье зреет,Ежится, торопится, болеет.Осень поздняя. Вдали стада,Колокольчики, туман в долине…Не по времени моя страда…Как, не понимающий латыни,Слушает крестьянин мессу, такИ почтительно, и вдохновенноСлушаю еще неясный мракНа меня обрушенной вселенной.Не трудней в июльскую жаруДать, косить, чем где-то на юру,Словно стих с досадной опечаткой,Жизнь читать, «а глядь, все прах, умрем»…Очень жалобно, почти украдкой,Совесть неустанно о своем…Если б мы не устремились, пожалуй,И не знать мне горя моего:Меры не было у жизни малой,Чтобы ясно видеть, до чегоЯ самим собой унижен… ДавитИ эпоха…Почему же славитСердце… что?.. А кстати, «жизни путь»,Образ то печальный, то веселый,Защитить хотел бы я. Дух сутьИ живот суть, сказано, глаголы…Слово для поэта не глагол:Если полюбилось, все в порядке…Возвратимся к теме. ОтошелЯ от умирания в упадке,Но вокруг-то что? Мир целый дик,И не голос у него, а крик.Две во мне природы: очень кроткойИ неверной чувствую одну.Падшей? Да, и все же не кокоткой —Мученицей: ведь она в пленуУ второй (и оттого привычкаЖить в оцепенении мечты).А вторая — словно фребеличкаПедантичная, Одна лишь тыЗнаешь, как могу я быть бездушен,Если только музыке послушен.Слышен звук сухого тростникаПо ветвям… Люблю я сбор оливыНаблюдать еще издалека.Вот доносит голосок крикливый,Вот мелькнуло синее — платок,Вот и лестницы. На них ветвямиПолускрытые фигуры. СокТемных ягод будет жерновамиСкоро в жир прозрачный превращен,А пока летят со всех сторонНаземь и в мешки или корзины,Пальцы легкие едва задев,Скользкие, овальные маслины,Золото Италии. У девУпоительное увлеченье,А ведь труд нелегкий. Голых ногНа ступеньках словно приглашеньеСнизу ими любоваться. БогДа хранит монаха от такогоЗрелища. И, хоть оно не новоДля угрюмого поэта, онТоже неспокоен: в сердце старомИ не постаревшем вечный сонЖенской прелести. Моим кошмаром,В общем, только и бывала страстьБезымянная. Всегда хотелосьЗнать одну лишь над собою власть,Нежную, высокую. Но теломГибким, смуглым, хоть совсем чужим,Я смущен и вот любуюсь им.Я стою готическим соборомВ жизни этой, вытянувшись к той.Бесы и химеры жадным взором,Свешиваясь со стены крутой,В то, что соблазняет, что проходит,Так впиваются, что стыдно мне,И покой душа моя находитТолько с образом наедине,С тем, который не изображенье,Не фантазия: сопротивленье.«И охота маяться в такойПо-монашески больной и жгучейВерности, когда самим собойДолжен оставаться: неминучей,Как судьба и смерть, подчиненаВласти кровь. Ее ты не изменишь…С чем воюешь? Не твоя вина…Жизнь одна, а ты ее не ценишь…Все такие, каждый человек:Не борись с собою, учит век.Все законно, что в тебе возникло,Делай все, к чему тебя влечет.Будь свободен. Помни век Перикла.Иудейски-христианский гнетОграничивающей моралиНадо устранить. Бери примерС тех, кого мы лаврами венчали:Нет разврата, нет пороков, серТы, еще не знающий, что БогаОтменили… Что твоя тревога?Пережиток… Надо расточитьВ гениальных поисках избытокСил волнующихся, надо житьЭротически. Оставь же свитокС письменами древними жрецамИ старухам суеверным…» Ясно,Что прислушивался к тем словамЯ не раз и для борьбы прекраснойОстывал, и так везде, всегда,Где сливаются и «нет», и «да»…18В необъятном сумасшедшем доме,Где больной похож на всех людей,Век прислушивается к истомеКонцентрационных лагерей.Век с повадками морфиномана,Под матрацем прячущего шприц,Смотрит, бездыханная Светлана,На тебя, и для его глазницКраше радуги край одеяла,Темного от крови, рвоты, кала.Если даже за идею бойНаша фантастическая склока,Отчего мы мучимся в такойНеприглядности? По воле рока?Не оправдывайся, старина,Прихорашиваться не присталоТем, кто сам себя постиг до дна,Ты-то знаешь, где всему начало:Царство Божие — внутри нас,Царство Дьявола — внутри нас.В глубине эпохи — беспризорный,Малолетняя, чье тело братПродавал солдатам, и позорныйЛучшему из лучших аттестат:Он, краса и гордость, соучастникМалых сил — и он в борьбе с собойСам в себя не верит, сладострастник…В глубине эпохи, в голубойШали перед зеркалом, раздета, —Зачарованная Виолетта.Твой отец, рантье, мосье Нозьер(Тень из гроба на твоем процессе)Полюбил тебя на свой манер,И другой любовник, юный, взвесяВыгоды возможные, тебяПодучил отца убить… Натура,Луч Эдема в капельке дробя,Кто ты? Злейшая карикатура?Все чудовищно в житье-бытье,И не лгут ни Гоголь, ни Домье.Злое колыханье злого моря,Где и мы с тобою, ты и я,И давление чужого горя, —Это ли загадка бытия?Все грехи и бедствия чужиеИ свои толкают. Что ж, иди.Рок, судьба, Аларихи, Батый…То же позади и впередиУ тебя, что у солдат в походе,Только… только дело не в свободе.Истина, как Библия, проста:Тот родил того-то. Сима, ХамаНоевичей или новых ста,Новых тысячу родивших драмаТа же все у человечества:Нужно поле, нужен скот домашнийПечь, любовь, бесправие, права,Нужно, чтобы юноша вчерашнийСледующим место уступилИ того-то чтобы тот родил…Хочешь совершенства, но соседуДо тебя и дела нет. А житьНадо не в эфире. — Что к обеду?Вам пора жениться и служитьВ армии, в конторе, где придется,Где прикажут, где устроят, гдеСердце ни за что не уживется —Примется грустить, и быть беде:Затолкают, высмеют, задавятИ к награде наконец представят,Потому что сподличал, стерпел,Выжил, выслужился, вышел в люди,Как ни тискали, остался цел…Только сердце — по какой причуде? —Перестало голос подавать,Как часы работает: в порядке,Если медику послушать дать…И к чему безумия припадки?Хорошо одной из новых душВ мире генералов и чинуш.Ну а если над собой победа,Тут-то и начнется главный труд:Вынесешь ли мелкого соседаИ ему подобных мелкий суд?И ведь есть у них на окрик право:«Сам хорош, а забирает ввысь…»«Гражданин! Равнение направо!»«Независимый! Не заносись!..»В очередь, а если надо, в ногу…Ну и привыкаешь понемногу…Все равно — упрешься — ни к чему,Хоть задуматься, залюбоватьсяДозволительно, да и ему,Одиночке, тоже подвигатьсяДальше: лет на тридцать, шестьдесятПленник ты, и вместо утешенья —То, что и другие жить хотят,То есть тоже общего движеньяБыть частицами. Свободы нет,Руку дай, невольник и сосед.Я мечтал не раз о скуке мирной:Неспроста она. Созреет в ней,Пусть для песни, как земля, обширной,Тем вернее дух. Но жизнь умнейВсех намерений: велит на делеПо себе увидеть, как великПращур наш… Его не одолелиПравды страшные земли. СтарикИли юноша, ведь он-то верил!Верить бы хотел и я. У двериВ храм стою на паперти… ПодайМне, прохожий, поделись надеждой!Только ты и сам не веришь в рай.Перед восхитительным невеждой,Диким пастухом восточным, ты,Как и я, — несчастный сын культуры,Знающей, что знанья нет… МостыВ неизвестное, литературыЛучшие удачи — все как дымВ ночь, перед которой мы стоим.Обывательские разговорыСлушаю, любовь моя, чужойПрежнему служению… КоторыйГод в разлуке мы? К последней, той,В жилах кровь любую леденящей,В сумерках готовимся. БоиТам и тут… Какой по счету ящикСпущен в землю? Молодые чьиРуки в нем, глаза? Не будут нашиТак обидно юны… Многих краше,Ты, как все, увы, туда… (Куда?И подумать страшно) скоро ляжешьНеужели тоже: навсегда?Как бы вырваться? Взлететь? Все та жеГрозная дорога (в небеса)Разверзается!.. Уж сеть морщинокВозле глаз… Поверить в чудесаВоскресения? На поединокВыйти, Библией вооружась,И твоим догадкам, Павел, князьСлова, следовать? Церковным пеньемГорестно охвачен, как огнем,Человек не верит ни моленьям,Ни себе, ни ближнему. Что громАртиллерии? Что ухищреньяТехники? Бессильно и староНовое, как все происхожденьяЗдешнего. Последнее доброВсе-таки — свобода от природы,Если даже нет такой свободы.К вечности готовиться пора!Неизбежна и близка минутаРасставанья. С самого утраНашей встречи верил я чему-то,С чем легко бы все перенести.Но уже и первое свиданьеБыло как смертельное «прости!»Для обоих. В жизни, чем сияньеШире, тем угроза темнотыБолее страшит. Посмела ты…Я же не умею… Невозможно…Угль пылающий мне вдвинут в грудьИ… чадит и гаснет… Осторожно!Кто это? В лицо Ему взглянутьСтрашно, обойти нельзя… Он с нами,Ни один философ не ответ.Церковь с очень древними жрецамиОбещает незакатный свет…Ум и литератор в сердце сводитИ уже… вот-вот… и… не выходит.19Отступись, проклятая весна,Хоть бы здесь, на самом юге, в мае,Не была ты злобно холодна.О любезнейшем для пальмы краеКто бы мог подумать, что сюдаНаше северное вдруг заглянет?Впрочем, из страны огня и льдаКак бы дымом не везде ли тянет?Даже хлебной карточки починНаш как будто. Робкий гражданин,Всюду битый и везде покорный,Слушай власть. Лишения сноси,Выживая… Быт огнеупорный,Что же, беззащитного беси.Некуда податься и сегодня,Значит, все еще не победил —Подо мной разверзлась преисподня:Перед злыми духами без силЯ стоял, тебя не призывая,В холоде предательского мая.Правда о себе еще страшней,Чем о всей земле. Чего не прячетНаше дно?.. О чистоте своейКак несчастный безутешно плачет.Коли так, загнать бы и под лед,В проруби и душу бы, и телоОбразумить… Но созвездий ходНачатое продолжает дело,Разворачивая новый листВечной книги. «Бедный эгоист, —Вспомнил я твои слова, — не майся,Так уже назначено таким,Приблизительным. Не убивайся,Знаю все заранее. ТомимВсеми звуками земли порочной(Сохраняет очень долго кровьТот осадок), должен в час урочныйТы и величайшую любовьИ не раз подвергнуть униженью,Только даже горечь снисхожденьюПомешать не может моему —Я прощаю, потому что знаю,Что с тебя проклятие сниму,Потому что в малом побеждаюЦелый век распутства и собойУпоения… Как злая туча,Пусть летит эпоха над тобой,Призывая яростно и муча.Ты уже ничей, а будешь мой,Ты, преображения герой!»Есть у каждого, как у Толстого,Дьявол — незажившие рубцыПрошлого разврата. На любого,Кто мечтает: в воду бы концы, —Налетает душное, сироккоСтрасти низменной. Ужасен Пруст,В наше бедное подполье око,Но молитва не слетала с уст,Пламенных от многих беззаконий,И милее мне святой Антоний.Блуд… С налету, наспех, кое-как,В чем угодно, например, в науке:Мученики знания, а мракСеющие, о заемной мукеТусклый блеск надменного ума —Сколько вас, полезные уроды,От которых жизнь бежит самаДаже в ваши молодые годы.Знанье без сознания… увы,Не другому нас учили вы.Ну а мы; что делаем — артисты, —Музу и натурщицу обняв,И к обеим сразу жар нечистыйЗа любовь высокую приняв,Мы, кому эссенция эссенцийМоды или черни лживый суд, —Нам бы только выкинуть коленце,Эпатировать, о, славы зуд…Впрочем, сколько есть и между намиМучеников с томными глазами.Сердце человеческое… Блуд —Страсти, вдохновения, наживы…Он повсюду, где любовь и трудЗаменяет жадно торопливый,Не умеющий терпеть и ждатьГений величайшего, порока:Выхватить и ничего не дать,Получить награду, но до срока,Вместо муки творчества — приемВ славе и объятиях — во всем.Он, конечно, интеллектуален:Весь и чувственный, и головной.Ты воображением ужален,Ты в воображении — больной.И не хочешь, а идешь — напитьсяИ в объятьях падали, как ты,Тленьем дышащей, насквозь растлиться,И уже глазами пустотыСмотрит, безучастна, благосклонна,На твое несчастие Горгона.У кровати мальчика она.Взор пронизывает одеяло.Бедный, бедный, не его вина:Это смерти в юности начало.Страшно думать, милый гимназист,Бледненький, хорошенький, безвольный,Как бываешь ты душою чист,Как тебе нехорошо и больно,И пленяет твой унылый вид:То измучило, но красит стыд.А потом? Потом уже бесстыдство,Невозможное еще вчера,Сашка и Маешка… Волокитство,Дамы, «Gaudeamus», юнкера…Все это не для нравоученья,Только: «Глядь-поглядь, и сердца нет».Помните, чьи это сожаленья?Тяжко сверхчувствительный поэт(Не один) переживает дваждыТо, что быстро забывает каждый.Блуд перед любовью как холопПеред господином: вороватый,Скрытный, мстительный, а надо — хлоп —В ножки: любит каяться, проклятый…За спиною царствуя, как горб,Издеваясь: у меня пороки!Он тебя съедает, il absorbe…[45]Хитренький, упрямый, недалекий,Блуд умеет, рвач, ловкач, палач,Убедить, что он и друг, и врач.Кто не изнывает от разладаМежду придавившим «есть, что есть»И тобой, надежда и услада,Скорого освобожденья весть?В доле, по-тюремному суровой,Кто не слышит из-за толстых стенПения сирены: к жизни новойВыходи сейчас же, кончен плен…Торопись, на волю ты отпущен!..И за голосом уходишь… лгущим…Как он осторожен, он, поэт:Блуд совсем не грубый, вот в чем дело…Да, о да, а может быть, и нет…Это — верное, и это — бело.Странная и жуткая играВеры и насмешливого свиста —Подревнее Гамлета. ПораВспомнить и Саула, и софиста,Да и всех, кто «быть или не быть?»Должен был на сто ладов твердить.До чего тонка перегородкаМежду тем и этим, «нет» и «да»…Жизнь — и благо, и Харона лодка,Чтоб отсюда переплыть туда.Все двоится: и вдали и рядом,И познание добра и злаСчастием становится и ядом,И грехами — добрые дела,И для всех и каждого на «правда» —Отзвук ироническое «кривда».Если даже будущего нетПосле смерти, здесь навеки былоТо, что было, пусть немного лет:Было то, что, сердце, ты любило.Оттого при жизни смерть твояХуже, чем любое зло и горе,Оттого и завещал бы яВсем, держите двери на запоре,Вор у дома вашего стоит,Вот он шарит, вот оно стучит —Чаще, чаще… Годы как мгновенье,И не знаешь, где же и когда,Но его украли. Есть биеньеФизиологическое, да,И… провал… из вечности-мгновенийНаш извилистый, наш трудный путьСостоит, и что благословенней,Чем себе прошедшее вернуть?Только у тебя уже зияетВ нем такое, что уничтожаетИ воспоминанье… Ты потух.Нет тебя, хотя еще ты ходишь,Даже мыслишь про себя и вслух,Даже почитателей находишь.Ту в себя ты принял, холод чейТем убийственнее в сокровенном.Как могло случиться? У дверейВор стоял, она стояла, тленомСладостным пахнуло раз, другой.Где ты? Умер ты еще живой.«Бедный мой, тебе и не по силам…»«Нет, не удаляйся! Подожди!»«Не печалься, ты остался милымДля меня и близким…» — «Не судиТолько мерой снисхожденья, высшейВсе же я достоин…» И меняТы даришь улыбкой чудной:«Тише, Не отчаивайся, из огняПусть возникнет новое. Терпенье…Не спеши и новое паденьеГибелью последней не считай,Ты идешь к Единому, а голосБытия смущает: раздробляй!Сердце очень рано укололосьО шипы, и оскудела кровьОчень рано. Грустно, осторожноИ упорно ты себя готовьК совершенству…» — «А оно возможноДля меня?!» — «Возможно. Под конец:Прожитого огненный венец.20Очень явная у преступлений,Благодарнейшая для стихов,—Глубина, и самый сильный генийНе нашел для самой чистой слов,Равных по неистовству, и красок,И созвучий, — тем, которымиСерия его уродских масокСделана: какую ни возьми,На нее любуется злорадство:Слаще, чем восторги — святотатство.Как поэту дорог негодяй,Как злодей чернейший облюбован,Только дай тебя запомнить, дайНаглядеться. Кто не околдованОбаяньем зла? Дорогу вам,О, елизаветинцы, под лапойВашей музы, только что векамСтало посвободнее за папойОдряхлевшим, — как встряхнулся мирХищный, вольный, дерзостный… Шекспир…Свет на дно отчетливый и резкий.Спугнутый зашевелился спрут:Слишком плотно дантовские фрескиК плоскости недвижной пристают,На подмостки, на простор гигантский(Новый Свет открыли только что).Полной грудью воздух океанскийЧеловек вдыхает. Он не то,Что вы думали — он, как титаны.Чувству меры угрожает: «пьяный(Для певцов классических) дикарь»,Расшатав всего средневековьяЗдание, выводит драмы царьНа свободу — гениев злословья,Лжи, измены…Яго одногоБыло бы довольно… ДездемонаЧтобы оттенить… И ничегоНе забыто: из того же лона,Из которого ты, царь Эдип,Тип, еще один, навеки — тип.Гамлет, наша бедственная славаВ тонкости и сложности своей,Наше благородство и отрава…Всех интеллигентов прадед, всейНерешительной и полуправой,Недоверчивой и полузлойСтрасти разума с его державойМноготрудной, многовековой…Вспомнил я софиста и Саула…Как они угрюмая, зевнулаЖизнь скептическая: нет как нетСвыше сдерживающей угрозы,И церковный высмеян запретИ жреца и праведника позы.Заявляет ум свои праваВсе проверить, выяснить, измерить,Пишется в истории глава,Где все чаще вместо слова «верить»Наше лаконическое «знать».Понемногу родовая знатьПризнает такими же большимиТех, кого сжигали на кострах,И монархи в переписке с ними…Просветителю уже монахПонемногу место уступает,Жгут иконы, и Филипп второйНидерланды скоро потеряет…Что же будет через век-другой?Революционная идеяИ страшит, и, увлекает, зрея.Корни Запада обнажены.Наша совесть, как лучи Рентгена,Тайн не оставляет. Две войны,Концентрационная геенна,Новый приступ мировой тоски,Новый перелом хребта спинного,Там и тут крошатся позвонки.И лепечет воинство ХристовоСеминарской мудрости урок…Есть ли медицина? Есть: пророк.На развалинах МонтекассиниСлезы льешь, надменный лицемер,Над величием колонн и линий,Над музеем…А над мерой мер?Что в тебе? Да ничего. Механик,Ты уже не Фауст — Франкенштейн,И твое чудовище таранитСтраны, города… Эль-Аламейн…Славная, что говорить, страница…Отчего же хочется напиться?..Юноша, тишайший до войны,А сейчас безумца с чертом помесь,Чуть ли не расстегивал штаны,С девушкой едва лишь познакомясь.И на службе у своих господПринимал участие в облавах,Хоть и знал, что думает народ,И, на богатырских на заставахБьющий настоящего врага,Своего отечества слуга.И налаживалась жизнь-злодейка,Думая о выгоде своей,И кормилась целая семейкаЛегким заработком дочерей.И когда бы манию растленьяОсудить решился трибунал,Не найдя состава преступленья,Самых низких он бы оправдал,Чтобы целой армии невинныхПасть на современных гильотинах.И скомпрометирован простак,И подлец непойманный — в почете.Лживы показания бумаг,То есть факты, и не узнаетеИстины мерцающей сквозь них:Тот за то, что смелый, — оклеветан,Этот отвечает за других.И надежда, университетомСделок и уловок становясь,Учит втаптывать и чистых в грязь.Точку бы опоры, только точку,Чтобы жизнь перевернуть, да нетЗдесь ее, а там? И смерть в рассрочку(По Селину) и тебе, поэт,Угрожает. Целый мир нечистыйНа твою подругу сквозь тебя,Угашая дух ее лучистый,Посягает, и, ее губяДело, ты ведь с нею порываешьИ ее, теряя, проклинаешь.До нее и жизнь твоя проста,Ты свободен, легкомыслен, боек.Называл приор: velleita*(Лжеспасение), бедняга стоик,Твой порыв… Уж ты забыл тюрьму,Грубые не донимают страхи,Знаешь только, где и почемуНа метафизическом неряхеНекто, отступив на дальний план,Силы пробует. На всем туман,Вера прежняя лишь подогрета,Луч ее (чтоб даром не слепить?)Все бледней для блудного поэта…Кровь бы, кровь ему переменитьИли так божественным упиться,Как большие люди, но чутьемЗная, что в пророки годится,И гордясь, что не солгал ни в чем, —Века он, как говорится, кризисВоплотил, с отверженными сблизясь.21Новая религия, родись!Даже революция и войны —Муки по тебе. Не удалисьПробы первые. Мы не достойны,Мы еще не те. Жестоких насМучит эрос: жажда расточиться,Люди умирают каждый часПод открытым небом. Но пробитьсяВ рай с одним оружием в рукахНевозможно. А в больших умахИскушения и подвиг верыНе на все же отвечают: с НимВсе труднее людям. Есть примерыЧудной цельности, но мы хотимИ языческого вдохновенья,И спасения. Пронизан яТем и этим. Годы заточеньяНе были мне пыткой. Да мояСовесть и не чувствует наружныхИспытаний. Мне из самых нужныхНа земле вещей была однаВсех других нужнее: пониманье,Оттого я доходил до днаВ страсти и поэзии и знанье.Только и на самом дне с тоскойУбеждался я, что камень вынут,Тот, краеугольный. Где другой?Человек, ты на себя покинут.Что природа? Ей-то все равноГрех? Но разве что-нибудь грешно?Мой отец, когда дружил с путейцем,Знающим строителем мостов,Слышал от него, что не злодействомСтолько сильных сгублено умов,Но переоценкой сил: усталаГолова, а новый груз неси!«О сопротивленье матерьялаНе забудьте, Боже упаси!Даже самая большая силаМожет расшататься, как стропила».Часто я припоминал завет,Прозаический, но деловитый, —Дни, когда от перегрузки бедЧеловек, случайно не убитый,То есть каждый современник наш,В лагере и даже на свободе,Сам себя пытал: «А ты предашь,Если?..» И другое в том же родеСами знаете, что говорил,Стоя за плечами, Азраил.Помню, как мы мучили друг другаОбучающий и рядовой.«Повтори: хоругвь!» А он: «Хверюга!»«Знамя есть хоругвь». — «Хеврюга!..» — «Стой!»Юношей не видел я в казармеЗлобы, вынес многое шутя…А теперь союзных ждали армийСлишком долго мы, и все, хотяПрятались, боролись, выживали, —Злыми неврастениками стали.Обесчещена была душа,Именно душа, ведь часто телоИ прогуливалось, не спеша,И лечилось отдыхом, и ело.А она завидовала тем,Кто с винтовкой или пулеметомВ бой идет, от ненависти нем, —И, казалось, ангел стал пилотом,Чтобы на мучителя-врагаСбросить огнь. Как старая карга,Что-то парка злобно бормотала:«Жди! надейся! уничтожься! сгинь!»Кто сказал, что нет у смерти жала?Кто неразговорчивую синьУмолить надеялся, растрогать?..Развенчал небесное и я:Возле патетического слогаЧаса ждет ирония моя,Чтобы… и ропщу, и все заметнейСрыв моей работы многолетней.Странно слышать: будь свободен. ЧтоПо вершочку малому, по дюймуЗдесь изменишь? Случай, как в лото,Бросит одному-другому уймуРадостей неоспоримых, ноСвязями, талантами, деньгамиНовой цепи новое звеноОн себе кует, и нет меж намиНикого, я думаю, комуНе напоминает мир тюрьму.Словно «ленты, кружево, ботинки»,Деньги, обещания, диплом —Мы, сопротивления пылинки,Получили за борьбу с врагом.Но, сойти готовый за героя,Как мой подвиг, в сущности, ни мал,Я на линии другого боя,Внутреннего, битву проиграл,И, себя не чувствуя спасенным,С Римом встретился освобожденным.Обняли меня и Джон, и Пат,С ними веселиться предложилиИ, как тысяча таких ребят,Выпили и к девочкам сходили.Если б поступил я, как они,Ты, конечно, бы меня простила —Но была безжалостной в те дниЛожь разоблачившая Сивилла:Так же ненавидел, Юлиан,Ты во время оно христиан,Как сегодня даже не иконы,А дела непризнанных святых —Человек, собою возмущенный.Против, женщина, чудес твоих,Тоже милосердием разящих,Я, писатель (все мы a la page[46]Новых, будто бы непреходящих,Истин), спорю, и открыто. СтажПройден: я свободен (от чего-то,Что милей свободы). Кем-то что-тоМимоходом сказанное в часКолебания, сомненья, злобыДелает преступниками нас.Так устроено, быть может, чтобыНикому не забывать, что онПеред всеми на земле в ответеЕсть же и возмездия закон,И за все, что сеяли на светеЛюди полу истин, полузла, —В печи были брошены телаНеповинных. А у многих души,Вот и у меня, — попали в печь.Кто во мне религию разрушил?Шел я, как солдаты под картечь(С мыслями: скорей бы на побывку)В бой за нашу цель… и… ничего!Мой, как неудачную прививку,Организм не принял то, с чегоНачались попытки жизни новой:«Чуда быть не может никакого!»Как из живорыбного садкаСвежестью трепещущее тело,Извлекает жизнь издалека,Из глуши, мужичек то и дело.Чтобы побледнела в городском,Раньше краснощекая, прислуга,Чтоб иная поступила в домСтрашный, чтобы третьей встретить другаВ новом: школа, университетИ семья: муж, детки, тьма котлет…Жутко в мире, и к чему ЭдгараВымыслы; есть черная вдова,Паучиха… Гибель от удараКлювом и когтями: пой, сова!Палачи… премного мириадов,Рыщущих на суше и в воде(И в крови) гаденышей и гадов,Хищников… И никогда нигдеМир овечий или голубиныйНе сильней, чем — коршуна и львиный.Как природе должен быть смешонЛепет благодушный: «Ах, закаты,Ах, луна!» Уж лучше, если он,Лепет сей, — про ямы и лопаты.Здесь и юноше не по себеВ счастии. Ну что же, пусть трепещетИ приглядывается к судьбе,Чтобы стал отчетливей и резчеОчень строгий, очень грозный фон,На котором суетится он.Генералы все-таки — вассалы,Есть повыше, а над теми кто?Некто? Нечто? До чего же малыДаже правящие. Ты, Ничто,Нажимаешь, ледяным дыханьемОбдавая. Бодро стал на мигЧеловечек перед мирозданьемВ позу полубога, и состригНекто сук топорщащийся, еслиТолько этот Некто есть… Да есть ли?22ДенационализацияЭто — будешь ей чужим отныне,Тут не белая акация,Не березки — в самой сердцевинеЖизненности нанесен твоейВред ужасный. Ловко изъясняйсяНа таких-то языках, людейУзнавай культурнейших — признайся,Что возненавидеть можешь их,О ними отрываясь от своих.Что для англичанина attractive[47]Или джентельменское fair play[48](Их язык, манеры и характер)Узнавал я. Но как будто ейИзменяю, вспомнил, что разлукаС русской жизнью — гибель для меня…Много лет моя смягчалась мукаБлизостью твоей, и вот до дняДобрел, когда косноязычье,В наказание за безразличьеЛегкомысленное, — как ударЧуть меня не поразило. ОченьОсложнился внешнего кошмарВновь на звуках и сосредоточенИ томит меня, британец мой,Речь твоя, хотя уже знакома…К Лермонтову, к Тютчеву. Домой!Если может быть заменой домаВ комнате на Prati их строка,Весточка, увы, издалека.Как верблюд питается в пустынеИз запасов своего горба,Так в стране, где на своей латыниМолятся (что ж, память не слаба),С помощью во мне живущих звуковВосстанавливал я силы. Клад —Русское, и, слыша: Конев, Жуков,Имени бывал я так же рад,Как подаренной мне кем-то книжкеФета: радостью приготовишки.Хорошо, что, погруженный в Рим,То есть в океан из океанов,Стал и здесь воистину своимВячеслав Иванович Иванов.Он стихи апрельские читал,И листы в руке чуть-чуть дрожали,Он, как патриарх, благоухалЮностью и сединой… «Слыхали?Я — католик…» И к лицу емуЭто, сам не знаю почему.Рим — единственное все же чудо,Но учить его немало днейНадо и на месте: не красиво,Не роскошно славных площадей,Лестниц и колонн ветхоруинныхШествие, а царственно. И вдругПравда о честнейших синьоринах —В той же раме… Погляди вокруг:Молодость, свобода, «аллеаты»И амур безносый и крылатый.Самый уважаемый турист…Вот и наши: Гоголь, Баратынский,Только то, что узнает артист,Узнавал в Италии. БерлинскийТак ее ошеломил урок,Что могли увидеть иностранцыСамый тайный жизни уголок:Серенады, Рафаэля станцы,Но и разложений аромат,Чужеземцем купленный разврат.Здесь писал я «Встречу». Здесь, не эллинИ не иудей, на дне тоски,Я увидел, словно из расщелин,Облако протянутой руки, —Чтобы, узости ветхозаветнойРасширяя праведный закон,Дух в столице истинно всесветнойБыл тогда желанием крещен.Только, враг религии формальной,В стадии остался я начальной.А сегодня в Риме что за жуть!Но врагом я никогда не будуИстинной Италии, ничутьНе разбойнице: другие чудуВсех ее прославленных красотЛучшими обязаны часами,Для меня важней, что пленных бьетЗдесь лишь негодяй, и не ушамиПраздных forestieri[49] — изнутриСлушаю: «Pro patria mori!»[50]Море Средиземное, омытыИм такие берега, такойПрошлого отрывок знаменитый,Что из зоны полубоевойНе лететь нельзя в иную зону,Где треножники и где киот,Где и Андромаху, и Дидону,И Рахиль счастливец узнает:Где-то рядом и они дышалиВоздухом блаженства и печали…Только я волшебным чужд местам…Как и вам, святой или блаженный,Жаловался Осип МандельштамДаже на безумство Мельпомены…Не опаснее ли на путяхИерусалимских?.. Беззащитный,В лагере, я лучшее в сердцахВидел же, припоминая ситныйС вожделением, и калачи,И молитвы были горячи.А теперь: ни памяти, ни чести,Хватка: мертвая… И что глядим?Застрелите же его на месте —Рады бы, но вот: неуловим…Он не то чтобы разочарован —Для таких унынье — полбеды, —Весь лучами он исполосованЛюцифера — утренней звезды.Как же можно с холодом брататься?Пустоты как люди не боятся?Снегом у нее набита пасть,С жадностью она его: куснула,Черная собака, волчья масть…Сани мчатся. Женщина уснула,Шкурами прикрытая. ЕеСпутник гонит пять от целой сворыУцелевших. Милое зверьеТянет, задыхаясь. На просторыПострашней Аляски человекВыбрался, и взвыл по-волчьи ДжекЛондон, зоркий Дарвина преемник,Описавший, хоть не без прикрас,И меня с тобою, современник:Или не для каждого из нас(Климат и другое безразличны)Главное: отбить, отвоеватьЖизнь от всех опасностей. ПервичныйГонит страх зубами вырыватьИз скудеющих земли запасовЖалкий свой кусок. Превыше классовИли расовых различий, страх(Как бичом собаку) гонит, гонит.Эдоим, и Брама, и Аллах,И… молитва разве не потонетСамая безгрешная: в снегах,В зное Африки и в подожженныхДеревнях, столицах? На часахЛюди с ружьями стоят. Но сонныхУбивают. С неба парашютПадает — кого, еще убьют?Выжить, выжить бы, уже собакиВыбились из сил, и съесть однуТут же на последнем бивуакеНадо. Надо выиграть войну,Надо съесть собаку, но довольно,Возвратись к реальности — онаВ расширении борьбы подпольной:Вся освобождается страна,Только сердце безутешно плачет —В нем другой, особенный, захватчик.Был тебе я чуть ли не врагом,В черный год над берегами Тибра…Зазвучало, как весенний гром,Пение особого калибра(Все тогда о голосе «катюш»),Но, всему на свете посторонний,В городе, как автор «Мертвых душ»,Местных не обидев лаццарони,Страшное о родине писал,—На тебя я страстно возроптал:«Что мы, лучше, чем другие, что ли?»И не злейшая ли из гордынь —Не делить с несчастнейшими доли?Словно «колокольчик динь-динь-динь!»,Что-то радостное удалялось…Ты в меня поверила, так что ж,Раньше — «сердце к правде порывалось»,А теперь — «его сломила ложь»…И какие там вершины духа!И не совесть у меня, а шлюха!23Чем сильнее ввысь, тем глубже вглубь…Страшен рост, и хочется растущийУничтожиться и — приголубь!Зло зовет и гадом, ласки ждущим,Ждет под сердцем часа своего.Ты устал, отчаянье, упадок,И врага ужасно торжество.Он уже хозяин — беспорядокВ мыслях, ты себя не узнаешь,Ниже самых гаденьких, святош,В грязном копошишься. И другаяЕсть опасность роста: осмеятьВсе, что любишь. Злобно наблюдаяСамого себя, не помогатьБольше затрудненному стремленью!Мефистофель за плечами. Свист,Хохот… Не поддайся искушенью.Кто ты, современник, атеист?Догмы схоластический законник?Или хуже: идолопоклонник?Низшее и высшее во мнеБорются. Противники друг другаСтоят. И на дне, и в вышинеСонмы сил… Попробуйте… услугаЗа услугу: чувственная мглаРасцветает сотнями чудовищ,Все кругом какие-то тела,Свившиеся, зло: среди сокровищНаших задыхайся, будь богат,Расточись и наслаждайся, брат!Высшее сурово и стыдливоОтвращается от многих мукЯдовито-сладостных. ПризываТвоего довольно, чтобы звукМне послышался, переходящийВ откровение. Чем хуже грязь,Тем и неожиданней, и слащеВозвышение — вся жизнь взнеслась.Что ж, теперь не рухни, не разбейся!Удержись! А впрочем, не надейся!..Бой за жизнь… Противник — пустота.Кто в нее не заглянул, не знает,Что она, воистину пуста,Смысл всего безмолвно поглощает…Что ей солнце? Что наш «белый свет»?Что ей мы? Случайность без значенья…Радость, грусть, восторг?… Пред нею нетНичего. Она без продолженья,Без начала, без конца… В нееПало сердце бедное мое.«Руки вверх! А ты куда же, крошка?Оба к стенке и спиной! Вот так!В путь, ragazzi![51]» Выпивка, дележка…Что это? От дней войны сквозняк.О двадцатилетием, о студенте(Лучше ли бывало над Невой?)Слышу: «Delinquenti, malviventi…»[52]Фильма современного геройВстречному субъекту дал бы в зубы,Встречную поцеловал бы в губы,Девочку растлил бы. КапиталВырвал бы, как говорится, с мясом…Человек себя оклеветал,Да ведь не случайно. Где-то басомОрудийное, а тут дискантПолицейского свистка, три сотниЗолотых. В Нормандии — десант.Здесь — измызганные подворотни…Плоть от чьей же плоти молодежьНаша?.. Что посеешь, то пожнешь…Дар наследственности… Вот что злееСамой тонкой пытки палача,Потому что все мы лишь в идееНад собой хозяева. ЗвучаКаждый раз все, более фальшиво,Наша похвала себе самимВсе мучительнее от разрываС тем, что мы на деле здесь творим…Страх, и блуд, и лень… Как Гоголь с Вием,Я с моим живу трехглавым змием.Снова зачарованный стою,Упиваясь горечью предсмертной,И зову прекрасную моюИзбавительницу, но инертнойДаже и она душе помочьНе сумеет. Надо бы встряхнутьсяНавсегда и быть таким точь-в-точь,Как… Но дни победы не вернутся«Я»: на Слово — легионы слов,На любовь, на веру — тьмы врагов.Разорвите же меня на части,Как Хому, нечистые! Сожри,Век, любовь мою! Я в вашей власти,Современники-нетопыри.Нет тебя со мною и в помине,Ты за линией за фронтовой,Но и жесточайшая из линийМежду нами: снова я за той,За которой жил до нашей встречи,И глаза твои — над мертвым свечи.Тлением охваченный опять,Злу, которому конца не видно,Я служу. А скоро умирать.Неужели мне еще не стыдноВсе-то про себя? Добро бы ужВыдал с откровенностью последней,Где и как срывался. Только мужИстинный (лакей, сиди в передней)Не щадить себя способен, какТот в «Подростке» или ты, Жан Жак.Беатриче, Ангелы, Спасенье,Покаянье… Разве не смешно?Выразить, пожалуй, сожаленье,Что и я… А впрочем, все равно.Больше не испытываю боли,Может быть, еще и поплетусьК той, которая сильнее, что ли?Видно будет… После разберусь…А пока… И странствует по РимуТот, кто был же дорог Серафиму.Что Горгоне раб, который разСердце скармливающий страстишкамНужен ей избранника экстаз,Чтоб ее соблазнов красным вспышкамОсветить его и ослепить,С толку сбить… Но Бог един? ЕдинаИ любовь? Я должен цельным быть.Отступись, дурная половинаОборотня! я навеки твой,Женщина и дух любви живой!Но все ближе голос: «Моралисты —Скучный и расчетливый народ.Что такое добрый или чистый?Человек — естественный урод,Полузверь (и так ли это плохо?).Дай желаньям волю, не тираньИх, источен палочками КохаИли чем-нибудь подобным, даньВсе равно отдашь земле. ПопробуйНе дрожать над собственной особой…Правда русская страшнее всех —Человеку стыдно улучшаться.Он такой, люби его за грех,За решимость низким оставаться»,«Эй, ты, добродетельный, ступайВ рай, тебе и место там, тихоня.Боженька с тобою, мальчик-пай,И покроет бранью, и застонет…»И уже довольный сам собойМеста не находит. Что со мной?Тут уже не юности ошибки,Глубже и отчаяннее звук:Очень явственно — как соло скрипки,То, на что в груди все чаще стук…«Что ты отвечаешь безрассудно,Ей себя зачем ты отдаешь?»«Как она поет, послушай, чудно».«Друг, опомнись, ты еще живешь…»«Что мне жизнь! Милее разрушенье,Той, за все усилия, — отмщенье.Как себя посмел бы я беречь,Ей, неотвратимой, изменяя.Сытых и самодовольных речьДля меня любая речь иная.О, послушай, как она поет,Грубы жизни голоса, уроды —Люди… Нет на свете чище нот…И какие тут же переходыОт мучения к небытию.Я люблю ее, мою, мою…»Гибель.

Перейти на страницу: