Читаем Океан времени полностью

Океан времени

1Хорошо писать на облаках,Хорошо, что это бесполезно,Хорошо, что лучшее в стихахБезответно. В черной и железнойСвязи поездов и городовИ могильных памятников все мыГлохнем для небесных голосов,И любви чистейшие поэмы,В общем, пишутся ни для кого(Не для автора ли самого?).Если будет у меня читатель,Может быть, его не удивит,Что забыл я, как богоискатель,Меру восхищения и стыд.Но с двумя не говорит ли третийГде-то там, на дивной высоте,Если мы доверчивы, как дети?Все мы братья и по суете,И по муке. Встретимся же, дальний,С дальним — в климате исповедальни.Как ни утешительно узнать,Что другое сердце отозвалось,Что ему приятно повторятьЧто-то из тебя, хотя бы малость,Радостно при жизни, а потом,Вероятно, и того блаженней, —Не достойнее ли: ни о чемНе загадывать и без сомненийДелать то, что делаешь, любяВсе, что хочет выразить себя.Это — пчелы, да, сегодня — пчелыНад цветами или муравьи,Это — море летнее и голыйКамень, и над всем глаза твои.Ты, меня вводящая в природу,Как впервые голос вводят в хор,Ты со мной все глубже год от годуПроверяешь прошлого позор,К новому меня подготовляя,Словно здесь бывает жизнь вторая.В образе Архангела с мечомЯ тебя всего яснее вижу.Ничего, что в платье городскомТы запоминаешься Парижу.Ты давно покинула самаБлеск и бестолочь столицы вздорной,Окрестившей — «горе от ума» —Жребий твой и в самом деле спорный:Слишком он трагичен, слишком чистДля красавицы и grande artiste.[8]Да и что такое жрец искусства?Грозную и с ним ведут борьбуНе туда направленные чувства,И читаешь у него на лбу,Что до гроба здесь благополученИ увенчанный не может быть.Ведь мечта, с которой не разлученБыл Толстой, — и участь разделить,И владения с простым народом —Не случайно кончилась уходом.Если это и нелепый жестИ уже, конечно, запоздалый,Лучших много ли найдется местВ прошлом человечества? Пожалуй,Лишь одно сильнее для меняБолее суровое виденье:Гоголь перед смертью у огня,И его, как жертва, сочиненьеНа уже обугленных листах,И почти безумие в глазах.Что искусство? Как свечу, задули,Стоит только буре жизнь рвануть.Словно с облегчением под пулиДва поэта подставляют грудь.Потому что дорожить не стоитЧерез меру делом рук своих,Потому что кровь обиды моет…Может быть, у младшего из нихВсе к развязке более готовоВ середине странствия земного.Лермонтова только увели,Только сократили срок изгнанья…Старший не ушел бы от земли,От всего ее очарованьяРано так, но формулы случай:Моцарт и епископ Колоредо,Пушкин — император Николай…Муза, католическое credo,Музыка и власть… Знакомый план:Блага капелька, но весь тиран.И мечтаешь: может быть, в лазуриХорошо, а так не стоит жить —Надо ненавидящих от дури,Нежных от бездушия лечить.Будь не слишком необыкновенен,Друг, меня уверивший: дойдем! —Я бы, вероятно, как Есенин,На крюке висел под потолком.Все чернее делалось и диче,И явилась ты, как Беатриче.Нет, не Беатриче, ведь онаТолько символ чистоты небеснойИ в поэзии наделенаБлагодатью после жизни честнойИ обыкновенной. Встреча с нейВ переулке слишком мимолетна,И поэту от ее речейРадостно, когда она бесплотнаИ когда он лучшее своеВыразил стихами за нее.Ты не Беатриче, ты другая —И, не только вечностью жива,Говоришь со мною не из рая,И свои лишь у тебя слова.Ты не триумфально-безупречна:В жилах — кровь, и для полубогиньСлишком ты (без меры) человечна,Но, далекая и от рабыньС их мечтами об одном полезном, —Вся ты и в реальном, и в надзвездном.И задача легче у меня,Чем у гениев литературы:Твой, не обеляя, не черня,Образ истинный — писать с натуры.Что-то и в телесности твоейНе совсем, по-моему, телесно,Словно ты гостишь среди людей,Будни ноткой радуя воскресной,И в лицо, как можешь ты одна,Ты сказала, в чем моя вина:«Слабый и на легонькое падкий,Мужа, если даже очень злы,Не смущают резкие нападки,И не опьяняют похвалы…И в заботы о благополучиеВсем ты увязаешь существом,Словно муха в кружево паучье,И мириться любишь ты со зломИ его не слышать и не видетьИз боязни сильно ненавидеть.У тебя врагами каждый деньБыли: неразборчивое счастье,Как двойник, похожее на лень,И безрадостное сладострастье.Не умея не предпочитатьДальним арфам чувственную лиру, —Не очистившись, ты смел блуждатьВ поисках ответа по эфиру.Труд напрасный: в жизни и стихахУ таких, как ты, хозяин — страх.Вам не раз, как будто за пределомЗдешнего — обманывает слух, —Кажется, что, пренебрегший телом,Вырвался освобожденный дух.Но куда? В пространство ледяное,Где — уже напрасно не зови!Не утешит слабое, земное,А высокий холод без любви,Словно для приговоренных плаха, —Школа мученичества и страха!»Страха, что срываешься в дыру,Видную из-за оконной рамы…И подходит к смертному одруУжас в образе прекрасной дамы.Ужас, все на свете потеряв,Не увидеть и другого света,И на части стонущий составУ с ума сходящего поэтаРвется, и к нему жена и матьСмерть на помощь вынуждены звать.Рано мы похоронили Блока,Самого достойного из нас,Менестреля, скептика, пророкаВыручил бы голос или глас…А его лиловые стихииС ней и с Ней (увы, «она» былаОтвлеченной) и любовь к России,Даже и такая, не спасла…Разве «та, кого любил ты много»…Но молчу, не надо эпилога.Жаль поэта! Он-то заслужилМенее мучительной кончины…Некто выбивается из силВ тридцать лет без видимой причины.И тогда, кто знает почему,Что-то вроде медленной расплатыВыпадет на долю одному,А другому, худшему, — вожатый,Чтобы поднимался вновь и вновь,Чтобы высветлить пытался кровь.Смерть ли до того была желанна,Что узнать настала мне пора,Что такое сердце. ОкаяннаДля тебя душа, еще вчераНизменная, твоего поэта,Но ее ты любишь новый звук.Беатриче льстивого приветаНе произнесла, и слез и мукДанте стоила в преддверье раяОтповедь ее. Меня такаяТы остановила на земле.Без лирического поцелуяТы со мной, потерянным во зле,Так заговорила, негодуя.И давно знакомые словаСолнце слушало и все другиеЗвезды, и на миг едва-едва,Как понявшему на литургииСмысл ее, — мне приоткрылось то,Что забыл я и бездонно что…2Для меня и сельская эклога,И моление о небесах,И о бесконечности тревога,И страдание в земных глазах —Слиты воедино в чем-то вродеОщущения души живойВ новой удивительной природе,Как и все открытой мне тобой…С веком техники, борьбы, наукиЯ уже и в мире, и в разлуке.Мы о Том, Кто родился в хлеву,Так примерно: сверху или снизуК совершеннейшему существуВсе приводит. Только по капризуСотрясающих природу силКак же в ней могло возникнуть Слово?Или в Нем себя освободилМир от притяжения земногоСтрашными усилиями сам?Здесь ли Он задуман или там?..Он у нас и светлый, и лазурный,И дающий все, что ни спроси, —Словом, чуточку литературныйИ торжественный: на небеси!Но живущий не единым хлебомЧеловек не так уже нечист,И бледнеет перед звездным небомВременами и позитивист,И на дне трагедии любовнойПервый опыт веры не церковной.«Я хотел бы веровать, как ты,Без патетики религиозной.От Него ли столько чистотыУ тебя и ласковой, и грозной?»«Замолчи! Нельзя: сопоставлятьИмя с именами!» — «Мне понятенОн, когда я смею обожатьЗдесь тебя: уж слишком необъятен.Больше, чем обряды и посты,С Ним судьбу мою сближаешь ты.Научи, какая же дорогаДля меня кратчайшая к Нему?Молишься ли ты?» — «Я верю в Бога,Но молиться либо ни к чему —Он и сам тебя услышит, — либоХватит от души произнестиДва-три слова, например: «Спасибо»Или же: „Спаси меня, прости!"»«Как все просто у тебя. А мы-то:Все разъедено, все ядовито.Мы — какой-то в кляксах черновикБудущей свободы планомерной,Двух эпох еще не прочный стык…Я не маловерный, двоеверный.А, как ты, хотел бы цельным быть».«Слушай совесть. Пытка в дни такиеТолько по ее законам жить,Но добра, как чуда в хирургии,Грех не добиваться, и оноМучить для спасения вольно».«Что же за меня в тебе болело,Что, со мною нежностью делясь,Словно лихорадочно за делоНадо было взяться, ты взялась?Я уже не молод, жизни новойМне, как ни хотел бы, не начать».«Ни к чему, и к смерти, не готовый,Ты бы должен прошлое понять.Бывшего ничто не уничтожит,И на нем душа учиться может».Как печально ты произнесла:«Бывшего» и грустно как смотрела.Помню, у какого-то столаТы в каком-то городе сидела.И, как в римском воздухе весной,Дивное просвечивало что-тоЗа твоей поникшей головойС чуть заметной солнца позолотой —Больше, чем простая добротаИли милосердие? Pieta.Как такое жжет и помогает,Жизнь прожить — не поле перейти,Жаловался, что в строю шагает,А придется по миру идти.Ранили, унизили, сослали,Жизнь прожить — не поле перейти,Долго слезы у меня бежали,И скитальца видел я пути,И свое оплакал, и чужое,И раскрылось что-то основное.Ядом поколенья моего(Древним, как земля, но обновленным),Не любя иронии его,Дышишь ты с каким-то как бы стоном.Слыша: будь, что будет, все равно;Видя: ни законов, ни запрета,Знаешь, как талантливо-умноУ людей новейшего заветаУтешенье: ничего, сойдет(А не сходит, совесть восстает).То, чему и не поможешь, — где там,От чего подальше, и скорей…То, что приближается к рассветамПо холодной трезвости своей.То, что полугибель, полувера:Жить не стоит, и нельзя не жить…То, что не причуда — атмосфера,Где тончайшими умеют бытьПолучувства… То, что миром третьимЯ назвал бы (между тем и этим),Где одна лишь заповедь: ничемДо конца не стоит восхищаться —Не всегда, не очень, не совсем;Где не преступления боятся,А смешного, — вот с какой пришлосьМудростью тебе во мне столкнуться,Ты меня увидела насквозь,Я тебя заставил содрогнуться:Поняла и сердцем, и умом,Чем я буду на пути твоем!От карандаша и папироскиЯрко-алый станет, не живя,Рот, давно ли лакомый до соски,Входом для могильного червя;Видно, от больниц и санаторийИ конвертов с траурной каймойНе доносится «memento mori»До ушей красавицы глухой.От нее, как от дурного глаза,Зла распространяется зараза.Есть у женщин, даже с площадей,Для побед холодных и умильных —Пробуй, но потом не пожалей! —Запах вкрадчивый духов могильных.И, его вдыхая на балах,Сколько обольщается влюбленных,Он под утро в томных простыняхЮношей терзает воспаленных.От него — истома и озноб,От него — мечты о пуле в лоб.Он во все волнующее вкрапленИ приятен, как душистый мед,Потому что, если гроб поваплен,Дух медовый от него идет.Веющий от свадебного тренаТысячи и тысячи невест,Запах, ненавистный, как измена,Сладостен для пораженных местВ сердце подготовленном мужчины.Безнадежный запах мертвечины!И внезапно что-то, как в горах, —Сразу и не знаешь, что такое, —Что-то, без чего бы мир зачах,Освежит сознание больное.Чайльд-Гарольда горестный урок,Баратынского разуверенье,Мгла, в которой задохнулся Блок, —Это сожаленье и моленьеНе о том, чего на свете нет,Но о том, что обещало свет.3Тяжело с душою и талантомЖить на свете — с детства тяжело.Есть у девочки с огромным бантомВсе, о чем другие: повезло!..Что же личико ее серьезно,Так серьезно, от каких забот?Сердце человеческое поздноЖребий свой обычно узнает,А ее уже как будто ранитЧто-то, что ее судьбою станет.То, чего не стоит объяснять,Что ему, и взрослому, спросонокИногда мерещится опять,Чувствует болезненно ребенок.Вслушиваться надо в детский плач,В голос одиночества: впервые.На веранде хлопотливых дачЕсть ли звуки более живые?В них предчувствие: не обойтисьБез того, чем пращуры спаслись!Сколько в синем воздухе снежинок,И голландским шагом по кривой,Без стремительности, без заминок,Как ты по льду в шубке меховойПлавно движешься на длинных ножках,Белая снегурочка в снегу.Ты — в высоких до колен сапожках,И в твоей улыбке на бегу —У отмеченных такие лица —Что-то, с чем нельзя же примириться.Хочется рассеять и развлечь,Грусть твою развеять, голубочек,Хочется от правды уберечь,Но для зрячих нет уже отсрочек.Хрупкое и странное дитя,Так бесстрашна, как не все герои, —Как же ты намучишься, платяИ за неуменье жить в покое,И — когда в опасности другой —За уменье жертвовать собой.Возраст человеческий, на светеНет значительнее ничего:Взрослые и юноши и дети —Три народа царства одного.Сколько их объединяет сходныхСклонностей, но, кажется, одних,И горячих (с детства), и холодных,После заблуждений молодых,Если быть, как раньше, не терпелось,Вновь облагораживает зрелость.Потому что может каждый часБыть последним, потому что детиУмирают, как любой из нас,Жить успевших, — никому на светеНе забыть начала дней своих,Грустного блаженства под угрозойМук — не от своих, так от чужих..Сколько раненных бесстыдной позойСквернословием: один намек,И — подточен ломкий стебелек.Но силен и дух. Дитя, чьи косыЗолотые падали до пят,Та, чьи «други» первые и босы,И в лохмотьях (ты им, говорят,Свой тайком носила школьный завтрак),Та, чье многие тогда ужеСлавное предчувствовали завтра,—У тебя на первом рубеже —Не восторга беззаботный лепет,А негодованья скорбный трепет.Про нее сказали: Гамаюн,Вещая и раненая птица,Столько было в ней задето струн,О которых детям и не снится.Ей не мать кормилицей была,А цыганка с долей беспокойной!Не она ли ей передалаВсю неукротимость крови знойной,В хрупком теле, тонком, как стрела,Не она ли ловкость развила?В молодости ярко осияннаАполлона царственным лучом,В детстве ты, как волны океана,Не дневным влекома божеством.Друг на друга странницы глядели:Ручки вытянув перед собой,Ты, смертельно бледная, с постелиНочью поднималась под луной,Чтобы вырваться на зов богиниНа простор, серебряный и синий.Ножками босыми весь ты садОбойдешь с закрытыми глазамиИ вернешься медленно назад.А она небесными путямиШла и ворожила над тобой.Может быть, охотница ДианаВ детстве и смутила твой покой,Может быть, и стрелы из колчанаСвоего она тебе дала:Прямо в сердце каждая стрела!Но глубокой доброте природной,Как ни горделиво-хороша,Ты не изменила: благороднойИ была, и выросла душа.Не страшат ни ведьмы, ни Кащеи!Классной дамой брошенный, дневникТы не подняла: и детской шеиНикогда не гнула. Злой старик —Попечитель, дело разбирая,Улыбнулся: гордая, какая!Гордые не сами по себе,А тогда сердцам бывают любы,Если в них, наперекор судьбеИ ее настойчивости грубой —Сказывается, высокий стройЧистой от рождения природы,Потому что истинный герой —Друг несуществующей свободыИ в каком-то смысле враг людей,Не подозревающих о ней.4Нечто вроде солнечной системы(Тем же притяжения путем),Спутники лирической поэмыДвижутся в пространстве мировом.Тема пробегает, как планета,И уже стремится за другойБлагодарная душа поэта,Но, и той давая, и любойСвет и направление, — сияетСолнце и системой управляет.Как светила близкого зимойБледен луч рассеянный и робок, —Для меня сияет образ твойНеотчетливо со мной бок о бок!Но в разлуке прямо бьют лучиИздали и жгут, как солнце летом,В мировом пространстве горячиНаши встречи. Над своим поэтомВ самом ярком свете ты горишьГде-то там… О нет, не только лишь!Сказочки Овидия читая,Грустно улыбаюсь: для умаЭто сна и юга ткань сквозная,За которой знания зима.Но зато и в холоде полярномГеометрии меня зоветК формам вдохновенно-планетарнымЧудный, как поэзия, расчет,И прекрасен мир, как древле боги,И досадна роскошь мифологий.Как звезда не больше в телескоп,Чем для глаза ложное сиянье, —Истину, как лучезарный сноп,Окружает пышное преданье.На увеличительном стеклеЗнания она горит, как точка,Очень ярко в очень резкой мгле:Казнь! Все остальное — проволочка!Чем, и где, и как ты ни займешьГолову, а надо ей под нож.Все живущие одновременно,Капельки волны очередной,Становящиеся постепенноНовой поколения волной,Чья забота главная: полвекаЧем-то отличаться от других,Знаем же — и глупый, и Сенека, —Между всеми нами нет таких,Кто бы мог хотя бы на мгновеньеТой волны остановить паденье.Где-то, миллионами гробовОсыпаясь, надо ей разбиться,Чтобы, новых унося отцовИ детей и покрывая лицаМелкими морщинами, волнаНовая, от жизни отрывая,Тоже рухнула и тишинаЧтобы поглотила вековаяПоколенье новое… Вперед,Малая частица многих вод!Что там?.. Бабочка или снежинкаВ воздухе порхает или цветЯблони осыпался?.. ЗаминкаБлагодатная: в природе нетПрелести, которая меня быНе вернула бережно к твоей…Наши санного пути ухабы,На спине верблюда качка… ЗмейКожа новая, и на АляскеЛай собак в запряжке… Или сказкиМогут с точными соревноватьПравдами земли?.. Но без царевныРазве можно обойтись?.. ОпятьТы, и всюду ты… где бури гневныйВой, где с экипажем кораблиПод обстрелом вражеским кренятся,Тонут, где невесту повелиК алтарю, где очень веселятся,Очень жалуются, — лишь на мигЯ задерживаюсь. Тори, виг,Гугеноты, гвельфы, гибеллиныИ эсеры и меньшевики —Все уже истории картины…Князь и бард, такие-то полки,Папа, комиссары… ОторватьсяТрудно. Только все же не совсемЗритель я: нельзя не восхищатьсяМне землей, в веках дружу я, с кемПриведется, — но твоя над всемиЖизнь, и у тебя в моей поэмеНе короткое дыханье, чтобЛирика манерная твердила:«Разочарование и гроб,Скука и влюбленность и могила,Стилизация обречена:Все вокруг отчаянней и проще,Чем в несчастий говоруна.Правды жесткой, высохшей, как мощи,Отрезвляющей прекрасен взгляд,Но чревовещания смешат.Жизнь неистребимую люблю яДаже в перерыве всех смертей,Все мы ужасаемся, ликуя,Словно нам история людейВ чем-то самом личном, самом главномНе загадка… Человек, ау!В Тоуэре ли был ты обезглавленИли же томился в Гепеу, —Мы твоей живем надеждой, дрожью,Ужасом. Покрыто поле рожью,Как во время Ярослава.Бык Важен, как в эпоху Псамметиха,Царственный пленителен старик,Как Приам, какая-то купчихаТак же прячет выручку в сундук,Как иной хотя бы в дни Пилата,Так же для искусства и наук,Юноша худеет, как когда-то…И мечта одна у многих: спать(По Буонарроти: камнем стать).Революция, ломай устои,Но пускай в пробоину пахнетЧерноземом. Тихие герои,Вытирая августовский пот,Пусть с серпами и косой, полями,Как всегда, проходят; птицам петь,Сеять сеятелю, над волнамиПутешественнику вдаль смотреть…Повторяйся, жизнь, твоя похвальнаДеятельность: правда не банальна.Хорошо, что остановок нетДаже в возвращениях к тому же,Что уже знакомо. В снег одетЛуг. Сияет на замерзшей лужеСолнце, как в Михайловском, когдаОн писал «Онегина»… Скажите:Да, и кто-то отвечает: да…Все, что было… Миллион открытий…Тем и потрясает новизна,Что совсем не новая она.5Дворник возится с метлой и скребкой,Каблуками к камню снег прибит,Мчится крейсер, спичечной коробкойКажущийся трезвым, но летитОн в открытом море, и пиратыПочему-то стерегут его…За двойную раму с лентой ватыПрячутся от этого всегоСтарый генерал с женой: покудаМай не на дворе, страшит простуда.Здравствуй, царскосельская весна,Отступившая в воспоминанье…Гимназические времена…Мальчик, и семья, и мирозданье…Сколько мне сегодня? Тридцать семь,А тогда четыре, восемь, десять,Но исчез ребенок не совсем:Если приобретенное взвесить,Вряд ли много тяжелей оноДней, когда впервые все дано.Дней, когда балтийскую громадуВод я благодарно узнавалИ Екатерининому садуПервые стихи мои читал:Дней, когда, брезглив и целомудрен,Я умел уже страдать. СейчасУмудренным, если и не мудрым,Став, я вижу ясно: тем, что насДичает, жили мы и в детстве(А не раньше?)… Сколько соответствий!Как у осени одно с весной —Нервность, остановки, замедления:Там предчувствие с его борьбой,Здесь ее итоги, сожаленья,—Так и я сейчас и на пескеМальчик, морю душу отдающий,Или гимназистик в башлыке,С опозданьем на урок бегущий,Сходны, как и наши музы иЛучшие — о ней — мечты мои.Робость мне тогдашняя дорожеЛет самоуверенности злой,И теперешнее так похожеНа восторг незагрязненный мой.У ребенка ангел был хранитель,Вероятно, а сегодня ты,Очень светлый падшего спаситель…Крылья двуединой чистотыНадо мной, и что когда-то снилось,Понемногу в жизни воплотилось.Снилась ты не именно такойИ еще не женщиной, пожалуй,А какой-то мукой световой,Чем-то, что еще не означалоНичего доступного глазамИли слуху. Как я был рассеянИ чувствителен и, злые, вамБыл мишенью… И сейчас овеянОпыт закаленного рабаТем же: с очень многими борьба.Детская до алгебры, до класса,Что-то за окном, пожалуй, дождь,«Павлик!..» Нет, не понимаю, «масса»…(Он сегодня нагарнукский вождь.)Ну же, вскачь (на стульях)… Ниагара…Где-то мама разливает чайИ зовет и ждет у самовара,А у нас уже война — банзай!И — ура! и новая забота:Надо не забыть и Вальтер Скотта.А потом и первые стихи,И какой-то пьесы постановка…Шалости (не те еще грехи,О которых вспоминать неловко),И влекущая, как тайна, корьС негой и тоской выздоровленья,И «Дворянское гнездо», и «ХорьИ Калиныч» или сочиненьяЧехова, и, сладостен и нов,Будто бы не чудо, Гончаров(Но, конечно, не «Фрегат „Паллада"»).Кто еще? Да что перечислятьВсех, чье имя и сейчас услада…Все они склоняются, как мать,Над душою отрочества нашей,И писать хотелось самому,И, Мироновой любуясь Машей,Выяснить впервые, почемуШвабриных не убивает слово:Этот уличен, терпи другого.А пока симпатии волнаОбволакивает тех без шумаРыцарей, с которыми страна.Вот и Государственная дума —Как ни двойственна, туда же гнет:Жизнью платят Герценштейн и ИоллосЗа сочувствующий им народ.И волнует Немезиды голосГимназиста и его мечтуГневную: дай только подрасту!Мальчик в рукавицах и с коньками —Вдруг застигнут, — не спеши домой! —Грозно высыпавшими звездами…Близок тот священный ужас мойИ сегодня мне, и самый ранний,Самый первый (где-то на рукахАкушера, мамы или няни),Тоже, содрогаясь, помню страх.Но сильнейшие — от возмущенья —Были у меня сердцебиенья.На большой дороге: Карл Моор,Наш Дубровский (чтобы ТроекуровЗнал, что может и к нему на дворСуд пожаловать)… На самодуровГде управа? Купленных властейКто не убоится? Кто от злобы,Доброй злобы, страшен, как злодей?Рыцарь — Наказание, и, чтобыПомнил о возмездии Мак-Кой,Братья Джемс явились, их разбой.В унижении золоторотцев,Блатом совесть кроющих бродяг,Так продрогших, как вода в колодце,Всех, кто обществу и чести враг, —Тоже видим золота крупицы(Без игры словами), и Челкаш,Вор и барин, и на дне столицыВсе огарки, все вы тоже нашПредостерегающий учитель,Мельче тех, блистательных, но мститель.У таких-то много тысяч душБыло, вспомните, еще недавно,И отечественной спеси чушьЧеловек сносил, платя исправноЧестью, и боками, и спиной,И трудом постыдные, налоги,Чтобы Колокол над, реей странойЗагудел, и вышли на дороги,Свой помещичий бросая дом,Люди гнева: прошлое на слом!Все разделано, и в лучшем виде,И не вынести ужасных ласкРодины, и в тесноте — в обидеСлушает ребенок цепи лязг.Арестантика ведут, жидочкаУбивают, бомба мести в прахОбращает Плеве… Что ты, дочка,Плачешь о каких-то пустяках?На каток ходи, учи уроки,А про то, что наступают сроки,Пусть его унылый модернистЖалуется… Но метелей кубокТак уже похож на бури свист!Не до воркования голубок.И напоминает ЦиммервальдПролетариям объединенным:Скоро! prochainement! Тга росо! Bald!Девочка-снегурочка, МадоннамВсем на свете слезы лить теперь:Грозный век приоткрывает дверь.Русский обыватель солидарен,Хоть и думать страшно про него,С тем, кто говорит: пожалте, барин,И следит за дачей Дурново.Человек с лошадкой и пролеткойЗапасает нитроглицерин,Чтоб, измученный кнутом и водкой,Стал свободным робкий гражданин(Но, молясь на революционера,Зритель не берет с него примера)…И восторженная чепухаОзирается на Запад чинный,Где уже — подальше от греха —В школу ходят пасынки чужбины…Отдана и девочка в коллеж,И, пленительная, как пастели(Возле blanc et rose — marron et beige)[9],В снежные она глядит метели,Грозный и благословенный адВосстанавливая наугад.6Русское Евангелие, в котором,Похотью измучен и страстьми,Человечек с мукой и позоромГнется перед сильными людьми.А на Западе лишь начинают(Через силу) те же песни петь,Здесь и христиане забывают,По какой спине гуляла плеть,В чье лицо, отхаркавшись, плевали:Он у них — в лазури, в идеале.Что уж говорить — юродивых,Пьяненьких, развратненьких — недаромБодрость поколений молодыхНе могла терпеть и в мире старомЖалкий позабыть хотела тип,Только жив Акакьевич Акакий,И еще Голядкин не погиб,Если даже сбрил усы и бакиВзглядом их казнящий генерал.Унижение — наш идеал.Век униженных и оскорбленныхВот и для Европы наступилВ пытках, но, конечно, и законахВсю ее разворотивших сил.Многие теперь поймут, быть может,Русскую загадку, всё поймутТе, кого история положит,Позабыв приличия, под кнут.Но приличий ведь не соблюдалиИ тогда, когда Христа стегали.Смертоносный и великий век,Вот уже воистину бич Божий!..Сколько ущемленных и калек,Сколько благородных с битой рожей,Сколько честных и уже лгунов,Уступающих, но поневоле,Сколько мыслей не находит слов,Сколько чувств, замученных в неволе,Сколько слез, таимых про себя…Дух насилия, боюсь тебя.Ты на всем, незримый, как давленьеВ тысячу и больше атмосфер.Только нервное сердцебиеньеПодтверждает: из далеких сферСтрашно к нам приблизилось такое,Что уж не по росту никому,И гордишься все-таки, и вдвоеБольше пищи сердцу и уму…Смысл явлений, я в тебя вникаюИ не жалуюсь, не проклинаю.И читаю огрубевший мирБез эгоистической печали.Да, как собеседников на пирБоги современников призвали.Мы не прочь бы заявить отвод:Не для нас вы писаны, законы…Только утверждает их народ.И не мил ему самовлюбленныйЗнаменитый сноб очереднойС опытом и тайной половой.Суд земной свершается над нами,Помню, что лежачего не бьют —Только трусы, становясь врагами,Брошенных друзей не узнают.Да, я враг себе в недавней прошлом:Изменила жизнь её моюСверхъестественно, и я не в пошлом,Не подлаживаясь к бытию,Я своей дорогой сердца-адаШел к тебе, истории громада.Нет свободы, но и от свободМелких надо отрываться: многоУнесло в разливы многих вод.Разве и потопы не дорога?Я за победителем не шел,Я в себе, переживал такое,Рядом с чем уже, не произвол —Нападение на все устои.Сам в себе не мог не видеть я:Гений века — революция!«Умник, изощряющий в вопросахИ полуответах жизнь свою,Посох в руки, не перо, а посох!Не таись — настигну и убью!Вон из дома, на позор, на стужу,Неженка, развратник и эстет!Будешь жить, как подобает мужу,Если в самом деле ты поэт».Вот что слышал я сквозь голос бури,Для расправы развязавшей фурий.«Эй, довольный, баста, слезы лей, —Пело одному, — и слезы дело!»«Эй, богатый, да еще еврей,Посох в руки», — над другим свистело.Отпрыск Агасфера, скорбный дух,Что гнездо твое? Солома, сучья…Как ты отвратительно распухОт нечистого благополучья…Эй, вы, засидевшиеся, все,Вот я вас! О, суд во всей красе!7У подростка-дачницы минуткиНет в июньском зное для тоски.Словно голубые незабудки,Голубые вьются мотыльки,И, глазами серо-голубымиОтдыхая в небе голубом,Девочка, скучавшая с большими,Наконец одна и босиком.Ну а завтра — пиршество какое!Все она наденет голубое.Вот уже купается она,Легонькая, тоненькая, цапля.Как ее прозвали: так длинна(Больше и не вырастет), и капляКаждая чудесна, каждый брызгРадуге существованья нужен…Одиночество… веселья визг…Сумерки, и на террасе ужин…Все благословенно, и в грудиЧто-то шепчущее: счастья жди!Где тебя на себе не кружило?Но взыскуем почвы на волнах,И тебе в начале жизни былоВсе милее не в чужих краях:На Украйне или на КавказеДетские каникулы твои —Самообладание в экстазеСкачек поутру и соловьи…Пережитого узор: дорожки,По которым ножки, ножки, ножки!.Как не петь за ним о ножках всех,Стебельках волнующих, несметных!Снова прославляя чудный грехВашего соблазна, в безответныхПеснях будет не один поэтЛегкими и стройными томиться.Но куда ведете вы? На свет?Или воля возле вас — темница?Вот он все решающий вопрос(А не каждый до него дорос).Ты в консерватории по классуКомпозиции… Бах, Дебюсси!И в Сорбонне учишься до часу…Но едва войдешь: «Vive la Russie!..»[10]«Ах, несносные…» Уж по пюпитруЛектор бьет ладонью. Ты бледна.А студенту, красоты арбитру,Радостно, что смущена. Весна!Если б вы и сам профессор в тогеЗнали, что идет, что на пороге.Темный век таинственно приникИ к тебе, и к ним и тяжко дышит…У тебя Стюартов воротник,Все тебе к лицу: шелками вышит,Шел тебе недавно сарафанДетский и козловые сапожки,Но в костюме от Пату твой стан,В чудо-туфельки обуты ножки,Скажешь — дама, видевшая свет,А всего-то ей пятнадцать лет.Близится гроза… Трепещет юностьПолудетская. Уже зашлаБальмонта колдующая лунностьТам у нас. Еще цветами злаНаше не успело поколеньеДекадентский выправить словарь,Парниковое дурманит тленьеПетербуржца, и Валерий — царь,И еще не понимают Блока,Но пророчествуют: свет с Востока!А тебя уже в России нет!Очень ясно вижу я прямую,Тонкую, душистую, как цветЯблони, и дико молодую.Ты уже замечена, тобойРаньше, чем загрохотали пушки,Свет любуется. Хвалы какойНе услышат крохотные ушки…И опять не терпится домой,И гостишь на севере зимой.Петербург. Дворянское собранье.«Вот и я большая! Первый бал…»С ним (а кто он?) первое свиданье.Платье длинное. Уже насталДень победы, гордый и стыдливый.Голубые перешли тонаВ белоснежный: все, чем сердце живоДевичье. Да ты и влюблена…В музыку и солнце… но такоеСразу переходит в золотое…Золотое — это если светЗаливает всю неудержимо,Это — восемь бед, один ответ:«Счастье, счастье, не пройдешь ты мимо!»И Москва, и берега Невы,Каменных своих очарованийТяжесть чудно озарили выОбразом Наташи или Тани.Раньше, чем от многого устать,Как же им хотелось счастье дать,Ну и взять… Они, как май на юге,В щедрости. И как ни грозен фонМира, в вас, чудесные подруги,И разочарованный влюблен…Кто же обаятельней — РостоваИли Ларина, а ну, реши!Что за душка первая, и снова Таня…Кто?.. Да обе хороши…Хороши каким-то благородствомПрелести, усиленной уродством,Якобы уродством юных лет,Юных восхитительных ошибок…Будто уж и у тебя их нет…Но характер у тебя не зыбок,И глаза огромные, и ротДо того серьезны, что неловко…А уж как тебе зато идетДетский смех. И это не рисовка:Так зиме под Ниццей вопрекиРозы кутаются в лепестки.Лайковые до локтя перчатки,Ландыш на груди… Шестнадцать лет…Узенькая туфелька, и гладкийОтражающий ее паркет.И гусара каблуки и шпоры,Чтобы рядом топать и греметь,И военной музыки на хорыЯрко взгромоздившаяся медь,И под звуки «На волнах Дуная»Вальса уносящее, качая.Вот и первый настоящий бал,В Петербурге первая зимовка.Люстры мощно освещают зал,И плывет блондиночки головка,И над ней брюнета головаВ музыке, меняющей фарватер…Раз, два, три и снова раз и два,После вальса будет па-де-катр,А потом, наверно, краковякИли нет, мазурка… о, поляк!Сквозь мазурку слышали в РоссииБлеск бряцающий и гонор твой,Был зажат как бы в тиски живыеКрай с его нерадостной судьбой.Тяжелы твоих соседей лапы,Лапы варвара у римских стен(И недаром ты любимец папы),А твои — Мицкевич и Шопен…Только ты заносчивый… Все этоЕсть в мазурке… Загремело где-то.И она, и он плечом к плечу,Он — откинувшись, она — скользящимШагом: улыбаюсь и лечу!Между будущим и настоящим(Прошлое, как небо, — в голубом)Он — о польском гоноре… Как ловко…Звон, и блеск, и стук… И каблучком(Лани так звучала бы подковаНа траве) ему в ответ чуть-чутьТы стучишь о том, что будет путьВ розах твой и дальше: о печалиНепонятной, о намеках зорьИ закатов, где-то в идеалеО любви… А он: коня пришпорь!И ярится гордый конь мазурки,Мчится, милых пленниц унося,И мундир, и горностаев шкурки,Словно восхищения прося,Медлят перед зрителем. Но живыТой же прелестью и перерывы:Зеркальце, и пудра, и духи,И платочек — все из арсеналаТой благословенной чепухи,За которой ярко засиялаТы, моя звезда, уже тогда.И опять скольжение по кругу,И седая чья-то бородаИ парик склоняются друг к другу.Шепот восхищения, вопрос:«Кто это?» Но вальс тебя унес.8Был у Митрофанушки извозчик,Чтобы не измучилось дитя.У его отцов — святые мощи,Чтоб на них построить, лоб крестя,И тюрьму, и терем Домостроя…Но таились же и в ЧухломеСилы необъятные, покояНе было ни в сердце, ни в умеЦелого народа: назревалоДней Екатерининых начало.Смех «Гаврилиады» (от ПетраДо, пожалуй, декабристов — светский,Стиль французский внешне и немецкий,Но, конечно, свой: еще дикарь,Умник и проказник, гений векаСложного, и православный царь,Враг официальный человекаРеволюционного, — и самНе таков уже, какого храмВоспитал… Довольно Арзамаса,Чтобы ясно было, чей примерСтанет чуть ли не законом: часаНе проходит, чтобы разных сферЛюди в направлении ЕвропыНе подвинулись… Уже претитСлово безобразное «холопы».Революция уже томитНаверху, и снизу ей навстречуНечто, охая подобно вечуРасходившемуся, волны шлетГрубого сочувствия… Оттуда —И в религии переворот.Как же ей без имени, без чуда?Но оно осмеяно, с небесПадает возведенное всемиПрошлыми веками. ПеревесУ земли давно уже. В поэмеО тебе сияет по краямЗарево. Ему начало там…Вспоминаю дни, когда немногоОзначало слово «большевик»,И еще новейшая дорогаНе открылась, чтоб на материкСтарый с нового лететь пилоту.Линдберга крылатая пораНе пришла. Подобно Дон Кихоту,Старый мир в доспехах и добра,И свободы нудил Россинанта,Но уже измучила АтлантаНеподвижность, плечи затекли:С дней Наполеоновых размятьсяНе давали. Как бы сон земли —Оборвать? Да все они боятся,Все, кому неплохо жить на ней.Ну-ка ты попробуй, пролетарий,Не навек же рабство! Немец, сейБурю (ненависть пожнешь)… На шаре,На котором жить и умирать,Никому уже не устоятьВ позе важной и спокойной. Вот иЯ мобилизован. МолодойОчень, я солдат такой-то роты,Дальше — революция… Домой!Только дома нет, все провалилось.Бегство за границу, где и НиццНикаких не утешает милость.Перед Ниццами что падать ниц?Ниццы — приглашение к покою.Надо прошлое взрывать сохою!Гегелю не так уж повезлоВ нашей философии: призналиЗа необходимость только злоИ словами Тютчева сказалиТо о вековой громаде льдов,Что ее незыблемость венчаетНимбом чуть не святости. УмовНекое брожение встречаетБожьей милостью твердыню.Бьет Революция в нее. ЗальетНе одни «мундиры голубые»Кровь, но и «послушный им народ».Только явственней, чем все другие,Мученическая в нем живет(Многие столетия) идея:За грехи насилье над собой.Что политика? Любить умеяТо, чем Запад стал немолодой,Но, его сегодня лучше зная,Говорю с тобою: не такаяЖизнь твоя, как им подходит здесьНазовет ее экстравагантнойИ оценит подвиг твой не весьИ неправильно судья галантный,А в краю, где мир спасти хотят,Как свое поймут и мне отпустят,Может быть, грехи за то, что святДля меня первоисточник грустиНе снобической, манерной, злой,А евангельской… пойдем с тобойВ прошлый век хотя бы поклонитьсяТем, кто смел и душу потерять,И спасти ее. Мне дева снится,Сонечка. Уходит провожатьКаторжанина, убийцу, мужаРодина… Ты ее сестраБолее счастливая… Но стужаКрепнет. Сани стали у костраГреется ямщик, а ТрубецкаяДремлет, ждет… Сестра твоя другая…Блока гроб я подпирал плечом.В церкви на Смоленском крышку сняли,Я склонился над его лицом.Мучеников так изображалиНа безжалостных полотнах: носЖелтый, острый; выступили скулы,И на них железный волос рос.Хищно обнаженный зуб акулыНа прикушенной чернел губе.Человек, сгорел, а нес в себеМузыку небесную. И вскореОн пришел ко мне, такой точь-в-точьКак в гробу. И был он весь — не горе,А негодование. В ту ночьЯ увидел явственно и близкоДно безумия. Зубами онСкрежетал, и в них была записка.Я бы взял ее, но страшный сонОборвался. Сам себя я крикомРазбудил. За маятника тикомСлышался еще какой-то звонУдаляющийся. Жгучим глазомПривидения я был пронзен,Он хотел чего-то, и приказомБыло то, чего я не прочел.Скоро я уехал из РоссииДля тягчайших эмигрантских золИ не раз, как будто в агонии,Смысл записки понимал: будь ейВерен, не любить ее не смей!9Верен ей, и той, и современной,Я из тех, кто сами по себе,И, конечно, — гражданин вселеннойВ счастии любви моей к тебе.И, не правда ли, служить народуМожно и в изгнании: принятьТо, что есть, как зимнюю погоду,Хоть и грустно эмигрантом стать,И находишь без энтузиазмаУтешение в судьбе Эразма.Жрец свободы, грустно-близкий нам,Дед либерализма, Роттердамский,Ты учил, что исчезает хам,И с тобой расправились по-хамски.«Гибель гуманизма…» Может быть —Ну и что же: скатертью дорога,Если он осмелился забыть,Что и зверь, и варвары от Бога…И от Лютера до наших днейВласть еще не у твоих идей.Как Степан Трофимович, укоромТы стоишь над миром. Не покинь!Но твоим осталась приговоромОтвлеченная твоя латынь.И каких ни строят казематов,Ах, на той, на дальней стороне,Здесь ее не заменить, и ШатовБлиже Рудина, и смертью мнеСтать могла разлука затяжнаяС нею, если бы не жизнь… иная…Ты пришла, и вот увидел я,Что по обе стороны границыВсе похоже в книге бытия —Весны, и закаты, и зарницы.В дни, когда я в петербургский кругМастеров пера входил поэтом,Вновь перелетела ты на юг…Не тогда ли университетомСтала вечно юная странаДля тебя… Какие имена!Генуя, Флоренция, Болонья,Замки, панорамы, льстивый гид,Дом Колумба и гербы Торлонья,Медичи… На площади — ДавидМикеланджело. Еще Уффици…Все мелькает, спуталось, да тутВек смотри, собьешься… Вихрем птицыВьются, звонко женщины поютИ белье полощут. Две колоды,Хохот, фокусник чернобородый.Но когда все это утряслось,И, не торопясь и не в угаре,Равное российскому «авось»,Слушаешь ленивое «magari»[11], —Скука итальянская (вездеУживаются она и горе)Начинает мучить, как нигде,Утомляют пальмы, солнце, море…Лучше леденящая зима,Чем лазурь, сводящая с ума.Только и в тепле оранжерейномМир торжественный перед тобой —Клавиши рукам твоим лилейнымБелизной не только костянойДороги: сама из далей Грига,В новом ты уже трепещешь всяОт негармонического ига:Диссонансы, в воздухе вися,Раздирают мир, и приоткрытаТайна в судорогах Гиндемита.Мы с тобою там — издалека…Северное для меня сияньеЭто — сын простого рыбака…Как религию, он любит знанье.И еще один, совсем простой,Очень близок сердцу — Мотовилов,Потому что Саровский святойС ним беседовал. Как много было,Есть и будет сил и чистотыВ той стране, откуда я и ты.Но туда глядящая так жадно,Как в разлуке только и глядят,Любишь ты и здешнее. Отрадно,Что благословляешь ты закат,Целой мощной эры «день вечерний»,Сумерки, в которых столько мест,Только для неблагодарной черниНе любезных… Нет, не надоестУ великого учиться предка,Чьих полотен и домов расцветка,Чьих стихов или молитвы звукПоражает и в набросках пробных,Как и все дела души и рукУдивительных и бесподобных.Он тебя, как муза, вдохновлял;В городе Орсини и Колонна,Где в роду у многих кардинал,Где, не слыша уличного звона,Спят великолепные дворцыИ волчицы все еще сосцыНервного двух близнецов потомкаПамятью минувшего поят,Где почти от каждого обложкаВечности исходит аромат, —Форму ты для чувства находила.А известно: там, где мы творим,Мы уже как дома. Так же силаПритяжения к местам роднымМучит. Но расширены границы:Губы теребят сосцы волчицы.Европейское… оно, пошлоОт Виргилия. Друид, ученыйМуж (и государственный зело),Монархист (как Данте) убежденный,Он и будущему своемуСпутнику недаром стал вожатым:Христианство брезжило ему,Между Августом и МеценатомОн стоит в венке, и только онДля творца Комедии — закон.Муза, почему? Не оттого ли,Что за «Энеидой» мир и Рим,Завещание латинской волиБудущим народам молодым?Вечный город и меча, и права(В остальном главенствовал не он),Кесаря единственная слава(А потом Григория канон),Зрелости не это ль позвоночник.А Виргилий — к Западу подстрочник.Вряд ли наш непогрешимый прав —О немного тощей «Энеиде»…Но, хребет культуры в ней признав,Можно бы прибавить не к обидеЛебедя из Мантуи, что он,Государства и стиха строитель,Как ни потрясающе умен,Все же, главным образом, учитель,И недаром ученик егоНе слабей Гомера самого.Родину любить еще не значитВсе другие страны презирать.Жизнь еще не раз переиначитТо, что здесь дано. Россия — мать.Но уже давно в народе знали,Что единая для всех людейМатерь — утоли мои печали —Всех благословляет сыновей,И, пожив с народами чужими,Знаешь ты, что связана и с ними.Человек — не Федя, не Антон,А хотя бы Mario, Ermanno —Теми же страстями упоен:Сердце никогда не иностранно,Невозможно было твоемуМного тосковавшему по домуНе понять, что в мире никомуБыть нельзя врагом, и молодому,Щедрому казалось существуБратство есть. А жизнь: reveilles vous!..[12]10Проза и поэзия для сноба —Две соперницы: одно из двух!Почему? Небесная утробаВыносила их… Они — и дух.(Обе), и чистейший голос твари,Мысли и природы торжество,И чем более одна в ударе,Тем разительнее их родство:Два проникновения, два лада…Соловей поет, но и цикада…Надо, чтобы кормчий не плошал,Не терялся и во время шторма.Если в ней расплавленный металл,Надо, чтоб сопротивлялась форма.И поэту нужно мастерство(Гонщика уверенность и тормоз),Только бы не обожал его —Есть и видоплясовское: форма-с,Нечто вроде — посудить прошу,Хуже ли, чем барин, я пишу.Что стихи без голоса, которыйИх нашептывает? Леса теньДля меня скучна и даже горы,Если из-за дальних деревень(Снова мы в. очередной разлуке)Ты не улыбаешься, грустя,И сейчас же — образы, и звуки,И благословение, хотяЗнаю же (не только по газетам)Все, что происходит в мире этом.Нет и не было живой строкиЛишь о вымыслах, о небылицах,И роман, и драма — дневникиБолее затейливые (в лицах).Все чужое опираетсяНа свое, на личное, и в этом,Может быть, и есть загадка всяПишущих — лирическим поэтомНе в одних сонетах был Шекспир:Он и Гамлет, и, быть может, — Лир.Не хочу выдумывать герояС именем условным и чужим.Подражания, увы, не стоя, —Как пример, и я необходим.Нежные вампиры, паразиты,В паутинах мира пауки,Тип не по заслугам знаменитый,Образы порока и тоски —Я один из вас, не отрекаюсьОт себя, но слезы лью и каюсь…Сердце, сердце, съеденное чем!Дальние друг друга не щадили,Те же, с кем росло и жило с кем,Хуже дальних временами были.Кровь почти, растрачена, нет силВерить… безразличие, злорадство,Скука… Жили-были… Жил да былИ такой-то. Молодость, богатствоИдеалов, только сердца нет,И не к старости, в расцвете лет.Хороши Ставрогин и ПечоринОба — только ли для женских глаз?..Все-таки и я не только черенБыл, когда зараза из зараз,Та же хворь, такая же проказаСъела сердце… бедный василиск,Не до социального заказаОдиночке — соблазняет риск,Дальше ужас, дальше отвращеньеИ отчаянье, когда же мщенье?Словно устрицу тупым ножом(Створки раковины раздвигаяИ ломая) достают с трудом —Часто мне хотелось, чтоб тупаяБоль в меня проникла и нашлаМежду ребрами, вторым и пятым,Место, где когда-то жизнь была,Чтобы крепким створкам, крепко сжатымУступить… Насилие — не путь,Но с самим собой суровым будь!Только, изменившийся духовно,Не срывайся в прошлое опять:Надо всем составом, то есть кровно,И душой и телом, новым стать!От всего, что голос из подпольяПодает, всем нашим существом,Даже мускулами, от безволья,Пусть с нечеловеческим трудом,Надо навсегда освободиться…Помни эпилептика-провидца!Он-то знал, что изменяет светВесь состав и той, и этой ткани,Что одной душе спасенья нет…Страшно от усилий-содроганийТела немощного. Это — князьМышкин, и на дне его припадка —Небеса… Почти как он трясясь,Падал я в себя, чтоб зло и гадкоЖить привыкшую, больную плотьИзнутри измором побороть.Внутренних и внешних потрясенийРадует согласье… Поясню:Я своей эпохи грозной генийЗа его злодейства не виню.Для меня они и грех, и кара…Без свобод… И это поделом,Потому что для такого дараТребуется зрелости диплом.Мы же, соль земли (и мы одни ли),Что мы делали и чем мы жили?Чем хотя бы Франция жила,Цвет ума, и зоркости, и вкуса,Чуда, кажется, она ждалаОт дикарской свежести зулуса.Жрица эроса, а не любви,Пробуждение для тебя настало…Веру строила не на крови,И тебе уже свободы мало:Вместо агнца — золотой телец,Вместо воли — суета сердец.Много более за Рейном былоМузыки (до театральности),Варвара от ревности знобило,Ярость обещала: разнестиКрай искусственный, народ бездетный,Богачей и умников права,Рос огонь, для глаза незаметный…Франция сразилась и жива…Значит, жив еще и Карл Великий…Но другие у земли владыки.Вечный обновления законВ глубине мистических туманов…Сколько магии у трех, имен;Гогенцоллерн, Габсбург и Романов.Время императоров, царей,Королей, придворных, этикетаПышного, как золото церквей.Только из рабочего Совета(Первый — Хрусталева-Носаря)Кто глядит на русского царя?Человек выходит из народаИ бразды правления берет,И не замечаешь перехода,Потому что пуля, эшафот,Революционное восстанье —Где-то на земле, а в высотеИщет очень грозное сияньеНового, избранника, и те,Рыцари на час или надолго, —Жертвы властолюбия и долга…Вольность и предвыборный плакат…Спору нет… Но для чего помои?Более чем двадцать лет назадЯ студентом читывал такоеНа демократических стенахВ окружении моей СорбонныЧто еще сейчас звенит в ушахА ведь подписал большой ученыйБудущий министр: Painleve…Как le temps perdu et retrouve[13],Дни и годы, в горсточку развалинОбратив давно ли молодых,Им показывают, как печаленСмысл (и той и этой) урны их.Впрочем, в избирательной — свободаНекая (парламентарный строй),И совсем она другого рода,Если верится, — в последней, той,Где ушедших прах и много тишеИ милей, чем были их афиши.Голосующая, но за всех —Беспартийная. Ну что ей, смерти,До программок этих или тех,Что ей целые тома ДжобертиИли Милюкова: «Ах, вы — так,Без небес? Ни храма, ни мистерий?Но грудная жаба или рак —Апокалипсические звери.Вот я в вашу их вплетаю гниль.Слуги верные! За дело! Пиль!»Голос смерти и ее кортежаПокрывают наши злобы дня,Но другой, и слух, и сердце нежа,Явственней доходит до меня:Голос женский, сладостно-щемящий,Как последний, может быть, ответ,И мучительно переходящийВ то, что вынесло двух тысяч летИспытания и, всем на диво,Возле гроба и сегодня живо…Бог завыл, когда его геройПалицей ударил, и богинеТоже доставалось не однойВ дни, когда еще о смертном сынеМать бессмертная или отецНа земле заботиться умели…Быт полубожественный… КонецОткровениям… ОсиротелиМы, и даже мало греет насСвет пасхальных свеч и слово «Спас».11Сколько моментальных фотографийНадо, чтобы жизнь восстановитьОт рождения до эпитафий!И прекраснейшей других — застытьНе дано, как перед объективом,На секунду и навеки: годСледующий медленным наплывомПодвигает и ее впередК разрушению. А сколько дивнойПрелести, как время, непрерывной,У тебя. Нисколько и теперьТы не отрываешься от мира,Но твои все явственнее «верь!»И «не сотвори себе кумира!».Дух и женщина, лицо и лик,Муза и носительница света —Сердце полонила и дневник.Та очаровательна и эта,Одинаково обеих чту.И, на эту глядя и на ту,Первой я боюсь. Она такая,Словно мир нечестный в тягость ей,И, притворное уничтожая,Истинных она влечет людей.Со второй мне радостнее: трепетЦеломудренности, и сейчасКак бы девичьей, великолепийТех не лучше, но сближает нас.Для меня прекрасная ЕленаЧем-то отвратительна: измена.Все мы развращенные, а тыСловно заколдованное детствоБерегла в себе, и вот — цветы!Нет в тебе ни злобы, ни кокетства!И чем дальше, тем среди людейТы несчастнее. А все прелестнаДаже горестная, и моейНежности влюбленной неизвестно,Где ее предел? Быть может, там,Где витать назначено теням.Все живущее щи цель, и повод,И — в пыли дорога, и — крыла…Ручка вдруг натягивает повод,И кусает лошадь удила.Две фигуры умные, две страсти.Подлиннее кто из вас двоих —Быстрый ли гигант червонной мастиИль на нем, на диком, ты, для чьихЖестов-указаний-вдохновенийЯ искать не пробую сравнений…Высшей школой верховой ездыТы пренебрегла. Другие чары,Вольного характера бразды,Чудо делают и здесь. ЧочарыИталийские, чья лень в седлеТащит и корзину, и ребенка,И дремоту, — как тебе, стреле,Смотрят вслед! Но ты еще девчонкойЗнала же, что про тебя: «Джигит!» —Горец под Тифлисом говорит.Ни программы, ни хлыста, ни шпорыВот и в жизни у тебя, но умТела (сердца) — на решенья скорыйИ настороженный. НаобумЧто-то брякающих и педантовЗаставляешь подтянуться, бытьВыше им отпущенных талантов.От тебя и умнику не скрытьМуки за смешком… На лад настроясь,Так с тобою друг безмолвный, то естьКонь, догадлив более и юн.Что о нем сказать? В полях открытыхНервно он пленителен… ТабунС вожаком, на девственных копытахНет подковы, на спине седлаНет. Какая гордость! Вот повадка!..Впрочем, и домашняя милаДобрая и честная лошадка…Необъезженной и скаковойСлава, и, конечно, трудовой!..Лошадь! Под Версалем кавалькада,Всадники и всадницы, в галоп!В зелень Александровского сада,В царскосельскую Россию. Стоп!Здесь мое: казачья джигитовкаС улюлюканьем, под то «ура»,От которого почти неловко:Так визжит от счастья детвора.Так и я визжал, на это глядя,Летом гимназистом на параде.Ну а над барьером, как огоньНад горящим зданием, взвиваясь,Как певуче возникает конь,Сокращаясь или удлиняясь.Кони на ристалище, в векахПыльно-золотая колесница,И сшибающиеся в боях,Чтобы копьям и мечам тупиться…Кони Апокалипсиса, бредИ напоминание. Конь — блед.Или тройка Гоголя — те кониТоже символические… Вскачь!..Удали, и бегства, и погони —Образ и удач, и неудач.Конь татарина, совсем арабский,Так же низко животом к земле,И нагайки посвист подло-рабскийВ неудаче, удали и зле.Конь, и степь, и варварские орды…Но и кротость лошадиной мордыРыцаря, как женщина, не разПриводила все-таки в смущенье.Кто не любит тех косящих глазЧеловеческое выраженье,Ржание породистое, храпНетерпения, но каждый знает…Лошадь мне, как пушкинский арап,Что-то знойное напоминает…Сивка в поле, в вечности Пегас —Больше чем сотрудники для нас.Самая счастливая беспечностьСамого прелестного лицаВ раме: вечность или бесконечностьИсчезает даже для юнца.Год назад, а — пять тысячелетий?..Сотня верст, а — миллиарды миль?..Счастье?.. А не скажете ли, дети,Что же там за холод, что за пыльМлечная, без дна, без окончанья,Над головкой милого созданья?Но когда за годом новый годСделает те ручки восковыми,Старческая нежность припадетК ним еще нежней. Еще любимейСтанешь… Сколько нам осталось летНа земле встречаться? Ну а если Смерть?Тогда только на вечный светПроменять готов я этот. Весь лиЯ умру, и вся ли ты умрешь,Не гадаю, но любовь не ложь,У садовника в землистых лапахЛейка с тихо брызжущей водой,Чтобы шел по саду теплый запах,Розами насыщенный настой.С запахом фиалок длинноногихСлитый, он, конечно, из семьиТех же на земле чудес немногих,Как улыбка и глаза твои.Как любовь земная, сад цветочный,Чувственный, и чистый, и порочный.Как любовь земная, резедаС запахом застенчивым и пышным,Сладостно зовущее «сюда!»,Сказанное голосом неслышным.С детства я люблю цветочный сад.Что-то от лазури незабудки,Стройность розы и ее наряд,И подснежник трогательно-чуткий —Все мои любимые цветыЧем-нибудь напоминаешь ты.Нежностью душистого горошкаТвой меня пленяет звонкий смех,И не счастье ли, что ты немножкоТубероза — чувственность не грех.И среди твоей пестроголовойЗа окном и в комнате семьиЯ по-новому и с болью новойСлышу сквозь, сгорания твои —Сердце жизни и литературы,Сердце Беатриче и Лауры.12Наша жизнь — и целое, и дробь:Все и малая его частица.Как я важен — некая особь,Как высокомерен — единица!Но когда в числителе она,Страшно единице, разделеннойНа число огромней: страна —Знаменатель многомиллионный;Ну а в человечестве какойВид у единицы над чертой?Целое глотает мириады,Тучи беспредельной мелкоты,Но идут на смену, без пощадыК бывшим, будущие — я и ты.Что и называется природой,Чей каскад на брызги раздроблен,На миры с малюсенькой свободойС лапками и глазками: се — он,Человек, мыслитель, единица,Все… и пыли малая крупица.И твержу я вновь: не быть нулемНадо бы (но как?) под звездным небом,Где и мир, которым мы живем,Целый мир земли как будто не был —До того ничтожен, где стеклуСамого большого телескопаНе найти конца… И в ту же мглуПадает ученая Европа,Как веков немного до тогоГрек с богами вечными его?Оттого, наверно, и прекрасенДух отчаяния. Решено:Брошенный на землю не согласенС Ним (ведь Он, быть может, лишь оно).Тут уже не блуд, а невозможностьОправдать смирение людейИ дерзания и мщенья сложность.Я люблю в Италии твоейРядом с вами, Santi е Beati[14],И еретика из Реканати.Леопарди… Я не о стихах,Где не жалобы — скорей проклятья:Я о том, что пишем в небесахВсе мы, смертники, по клетке братья.Слышу негодующий призывС высоты бессилия и взлета,Недуга и власти. НекрасивИ прекрасен: в музу Дон Кихота,Но и Прометея (горбуна)Влюблена лазурная страна.Мученик разгневанный, такогоКак бы вслушиванья с детских летВ собственное и чужое словоИногда у величайших нет…Европеец… Словно человекуНе везде положено страдать,Словно Гималаям и КазбекуНе дано такой же осенятьСуеты суровой, как Монблану…Только вторить я ему не стану,Лермонтову южное, чье «нет»,Сказанное людям и природе,Нарушает догму и запрет,И слова, как буря, — на свободе…Слабость человеческая, чушьРядом с ними наша добродетель…Впрочем, даже гнев могучих душАдских врат сорвать не может с петель,И для всех не лучше ли, когдаС той же силой говорится «да»…Ты образчик (много будет копий),Мил тебе нескромный однодум,Но влекут, как лучшее в Европе,Русское изящество и ум:То есть Вяземский с его улыбкой(Диво даже в веке золотом),Анненский над декадентской скрипкойС нервным и единственным смычкомИ бездонный (а доступный) Тютчев…Тот, кому понадобились чукчи,(Вот находка!) весь в его тени:С донышком, но грациям любезен,Он свои «Вечерние огни»Зажигал недаром. БесполезенБыл бы список: дивных строк верстаНе в одном благословенном томе,Где «не встретишь мертвого листа»,Или у Олениной в альбоме…Книга и природа… Нет друзейЛучших у отшельницы моей.«Что ты любишь: море или горы?»Бесполезный, в сущности, вопрос —Достоевского не переспоритЛев Толстой, а гоголевский «Нос»Лучше ли, чем «Пиковая Дама»?«Кто сильнее: тигр или лев, —Я ребенком спрашивал, — а, мама?»И теперь, не очень присмирев,Я тебя пытаю в разговоре:«Что прекрасней: горы или море?»«С морем счастие делила я», —Отвечала ты, на горы глядя:Раненых безмолвия струяЛучше лечит. Горы — о пощаде,О необходимости забытьВсе, что нас измучило в долине.Не прибой, готовый в берег битьБез конца, не море — путь к вершинеНе о созерцании волна —Слишком беспокойная она.Если заразительна влюбленность,Реющая в воздухе: не тотИ не та, а вся неутоленностьВсей симпатии объекта ждетИ находит, — все же на мгновенье(Сколько бы оно ни длилось лет)Эротическое восхищенье…Так всему живущему поэтОт души улыбкой отвечает,Но скучает, до чего скучает…Да, цветы и птицы, да не разНекой барышни или крестьянкиМузыкальных линий, милых глазНежные и вечные приманки.Ну а дальше? Сколько было стрелВ воздухе и сердце. Но и раненТы, и одинок, и улетелЭрос, и уже недавний страненТвой восторг, сей переход — к чему?Не на волю: из тюрьмы в тюрьму…У любви тяжелая походкаПутника в горах, и стиль суровУ нее, а существо и кротко,И печально (опытом веков).У нее нет вкуса к развлеченьям,Все ее вниманье на одном…И морским хотелось бы сравненьемКончить: берегов не узнаемОбновляющихся, но все та жеС одиноким в целом экипаже.В поколении моем, как знать,Многие ли тоже так любили,Многим ли хотелось лучше спать,Чтобы радость ей доставить, илиСлучай мой единственный… С трудомВерится, что и другому то жеСамое дано, в венце такомСчастие не может быть похожеНа любое. Да и смысл его —Не объятия, а торжество.13Как ни обольщала ТерпсихораПрадедов, и дедов, и отцов,Думали они, что верх позораСей на кончиках тупых носковПод биноклями балетоманаПролетаемый девицей путь.В танец ты влюбилась очень рано,Учишься тайком, и вдруг: забудь!И к кровати старшие за ножку —Помни же! — привязывают крошку.А ведь есть у тела твоегоДля пластического совершенстваВсе, что нужно. Сколько из негоИзвлекать для зрителей блаженстваМог бы музыки волшебный звук,Жестами себя же дополняя.Вот и горшая из ранних мук:Запретили! Улетела стаяБелоснежная, но их семьяВ лучшем смысле и сейчас твоя.Что-то есть у русского балетаНа совсем последней высотеЛегкости, и прелести, и света.Грации над ним склонялись те,Три… Истомина, дитя Эллады,Откровение, Эола пух!..Как тебе в театре были рады,И стихами пойман танца дух,И твои скольжения и точкиЯмба отмечают молоточки.О душе балета мадригал(О «чистописании небесном»)Я студентом опубликовал.(Это выражение известнымСтало и во Франции потомС помощью Андрея Левинсона.)Если и не перед алтаремВкрадчивая служит примадонна —Умного искусства ритуалМне церковное напоминал.Слыша звуки Иоганна Штрауса,Вижу промелькнувший каблучок.И волан, кружимый ветром вальса.Хорошо, что есть и мотылекВ мире слишком грозном и серьезном.Танец приближает к небесамИмператорским или колхозным.Чародей, он от пожара самОтстоял себя, и все мы знаем,Что у нас балет неподражаем.В дни, когда венчал войны разгромДух переворота исполинский,Синий, с поднятым воротником,Поспешал в Мариинку Волынский.Слишком воздух Палестины жгуч —Чуть ли не в истерике догадокПрипадать к тебе, кастальский ключ:Как в обряде, в танце строг порядок,И надежда в воздух поднялаКульту посвященные тела.Колоссально (и претенциозно)Слишком многое у немца: страхИ порядок. Мужественно, грозно,Гениально о больших вещах —Думает германец… что за встряскаДля его соседа-буржуа,В памяти которого коляскаИ парик напудренный… Валуа…Да, король. Как он великолепен!..А его вельможи… Бедный Репин!В серии сановников твоихЧто-то сумрачней и тяжелее…Праздник или роскошь… Надо ихВырастить в такой оранжерее,Как Версаль. И в чем-то век любойНе оправдывает ли галантный,Не совсем, не только же пустой…И не ранит слово «элегантный»,Если только изнутри оноВосхитительно озарено.Как Венера, все это из пеныВеера и ткани кружевнойНа волне рождается для сцены —И любви земной и неземной.И цветут тюльпаны-кринолины,Из-под них, как мордочка зверька,Высунулась туфелька… а спины,Грудь почти открытая, рукаНежная, условная (в перчатке)И… небрежность: перебой в порядке!Платью в розах кланяется фрак.Не проходит на такое мода,Потому что грация не лак,А сама изящества природа.Заплатил за свой нарядный грехБаловень фортуны, безмятежный,Но для нас очарований техСладок и сегодня отзвук нежный:Петипа est mort, vive le Roi![15]Дягилев, Нижинский, Бенуа.Ты и за кулисами потухни,Полубиографий, полулжиСплетническое тщеславной кухни!Муза говорит: глаза смежи,В сердце ум сведи, как нас училиСтранники, подвижники. Не мучьИстины, прислушивайся к были.Крепко двери заперты на ключДля нескромных. Ты, благоговея,Подойди. Твоя с тобою фея.Если бы случилось на балетНашу жизнь перевести, не новымБыло бы его либретто: светВ белом тюле с ангельски суровымИ по-детски нежным в каждом паОбаянием и некто в черном…Потому что все еще скупаРадость наша, все еще тлетворным,Веет чем-то на обоих насОт меня… От рыцаря на час.14От сестер твоих, в тебя влюбленных,Все, о чем молчала ты всегда,Я узнал: кто может непреклонныхУберечь от первого стыда?Ждать себя не заставляет случай —Всюду безобразие и жуть, —И забилась девочка в падучей,Сердца человеческого путьНачинается. Оно большое,И его опасны, перебои.Чувствовать ему добра и злаСлишком резкое прикосновенье,Музыку, чудесные делаГения и черни преступленье.Девочку огонь таланта жжет.А вчера кого-то убивали,Видела распоротый живот,И, конечно, близкие в печали:Общая любимица больна,Клавишей не трогает она.Детство, детство, словно Атлантида,Необъятный остров утонул.Ты уже, не подавая вида,Сдерживаешься, но взор блеснул,И точнее, чем, когда-то в детской,Злоба чья-нибудь отраженаСтрогостью или улыбкой светской,Но — чудесной выдержки цена —Выступают в одинокой спальнойСлезы чистоты первоначальной.«Быть не может, не бывает — сон! —Говорило мне мое упорство,Как я ни был, сразу, потрясен. —Тут не совершенство, а притворство!»Неужели так бывает слитС даром временным — нерукотворный?Так на слишком редкое глядитОпыт наш, и умный, и тлетворный.Но сегодня для меня закон:«Да, бывает, может быть, — не сон!»Ты одна из тех, кого боятсяМногие и многие: в такихЧто-то, рядом с чем не удержаться, —Грустно видят лучшие из них.Худшие к таким необычайнойНенавистью длительно больны,Цельности непостижимой, тайной,Словно вызовом, оскорблены.Но для зависти неуязвима,Как же ты узревшими любима!С дивной сумасшедшинкой в глазах —Музыкой и ритмом одержимость, —С репликой мгновенной на губах —Что за легкость и неотразимость,—И с каким контролем над собой:Только взор, не лгавший от рожденья,Выдает немногим, что с тобой…Хрупкая, как редкие растенья,Так естественна, как сельский труд;Как Шопена ранящий этюд,Вдохновенная, с такой свободойНеобыкновенной и чутьемВ том, что называют женской модой,Ты пленяешь каждого во всемСмелостью и простотой небрежной,Потому что ярок и не грубВесь состав твоей природы нежной:Голос, руки, даже вырез губ, —И такие, будто где-то там былКто-то виден им, — глаза сомнамбул.Будничное. Ты на много мильВыше суеты обыкновенной,Но, конечно, — человек и стиль,И в душе и оболочке тленнойСлито все, не меньше чем в стихахФорма с содержанием. ЖеланнейЖенщина в прелестных пустяках,Чем в другом, необычайном, плане.Но одно сливала ты с другимВ дни, когда и я увидел Рим.Рим встречает зданием вокзала(Малопримечательного) иБытом населенного кварталаВ стиле всех на свете улиц. ЖдиВсех чудес обещанных, откроешьСкоро их, но даже и ониОхладят восторги. Не усвоишьСразу правды. Вся она в тениБудней. Видел не таким, бывало,Вечный город: с этим сходства мало.Что же, пышный образ полюбив,Ты разочарован, не впервые,Впрочем. Вымысел, пускай фальшив,Ярче истины. Еще чужие —Темная от времени краса,Стены и колонны. Не такоеЗдесь увидеть думал. Небеса,Правда, райские, но все другое:На просторе дремлющий музей,Древности смешенье и церквей.Возле Капитолия пеленкиНа веревке сушатся, и гольСмотрит из подвалов, чей-то звонкийГолос распевает, только больРусской песни, очевидно, здешнейМало родственна: другой законСолнца и движенья — вечно вешнийПо сравненью с нашим, да и тонВсех событий, даже и несчастий,Здесь другой… Веселия и страстиУмница лазурная полна,Хоть ее чужие покорялиСтолько раз и хоть бедна она.Сладко северянину в Италии.Понемногу для него и РимБыть перестает загадкой, словноКамни; а теперь поговорим,Наконец, сказали, и любовноГений города пришельца взялЗа руку и лучшим другом стал…Помню очень внятно: «Com’e bella»[16] —Про кого-то кто-то произнес.Я взглянул: Сикстинская; Капелла,Где с колоссом борется колосс,Где на вас пророки и Сивиллы,Словно с неба, смотрят с потолка,И на фоне гениальной силыСумрака могучего — рукаНежная и стан, как стебель, узкий,И шепнул, я спутнику по-русски:«Погляди!» А про себя: «КогдаВзор я видел тот же? Что и чем онМне напомнил?» И сейчас же: «Да,Хороша, как врубелевский Демон», —Громко я себе ответил сам,И видение по-русски тожеТихо отозвалось. По губамСмех угадывался. Отчего жеВ полумгле и полутишинеЧто-то сердце разорвало мне?Образ твой мерещился мне в детскойПри молочном свете ночника,И, бывало, у Невы советскойЧто-то, словно по тебе тоска.Чувствуя тебя всегда и всюду,Но решив, что не реальна ты,Я не верил, как не верят чуду,Чтобы современницы чертыБыть могли моей подруги дальнейКопией, образчика реальней.Их приписывая то одной,То другой, прослыл я донжуаном.Странно было женщине со мной,И в любовнике недаром странномПамять изнывала от стыда,Мне, как на ветру, дышалось трудноОт на ветер сказанного «да»,С жадностью и ложью обоюдной,И от соучастницы душаОтвращалась, позабыть спеша.Если и они бывали тожеИногда прелестны, до чегоБыло в них и лучшее не то же,Что мне излучает существоВсе твое. И если мне хотелосьВерить наконец одной из них,Образа придуманная целостьРушилась, в иронии: жених!Страшно и злорадно искажаяТо, чем может быть любовь святая.15Женщины, которые в народ(И в Сибирь) идут и погибаютИ семнадцатый готовят год,—Нас теперь другие восхищают.Мне бы легче было воспеватьБолее простую героиню:Только женщину и только мать,Мать с младенцем, кроткую богиню,Но, совсем без яда, простотаМногих раздражает неспроста.Утра я люблю оледенелость,Первых пробуждение лучейИ победу света… Мне хотелосьС героини срисовать моейЧто-то от почти неженской доли,Что-то, что, как гению, далосьИ присутствием добра и волиИ ума пронизано насквозь,Что-то, что важнее оболочек,Не у всех — у женщин-одиночек.Что-то, что естественно, как шипИ цветок и стебель розы чайной,Что-то, как литературный тип,Убедительности неслучайной.Вот уж не бесплотный идеал:Серыми и длинными лучамиВзгляд ее кого не волновал?Но легко ли с редкими дарамиМежду лавром и, в шипах, венцомВыбрать и поставить на своем.Ты не то что не хотела славы —Тень ее хватила бы другой,Но за нею даже шаг лукавыйНикогда не сделан был тобой.Ты ее спокойно принималаБез надменности и слепоты,Даже без иронии сначала,И какая же загадка тыПосейчас для многих, слишком многихБлагодушных и к себе не строгих.Слава, между прочим, просто так,Да и что же может быть другого,Если есть избранничества знак.Строго, чтобы не сказать сурово,Судишь ты себя и жизнью всейЧто-то необыденное, что-тоНезависящее от людейВыражаешь, вся твоя забота:Не обидеть, не кривить душойНи с другими, ни с самой собой.Осенью улавливает ухоЖелтых листьев шелест на лету,Лучше бы не помнить, что старухойБудет и красавица в цвету.Что мучительней и бесполезней,Чем с природой спорить за себя?В черном окружении болезней,Новой жертвы сразу не губя,Понемногу, в несколько приемов,Вялая от морфия и бромов,Вырывает смерть последний вздох.Из давно измученного тела,Лучше бы, не мешкая, врасплох,Бросилась она и одолела.Что же — покоряться и стареть —Никуда от этого не деться,На лицо прекрасное смотреть,Любоваться и не наглядетьсяИ вздыхать и думать: не однаСветлая у жизни сторона.Отчего же столько в человекеНежности всему наперекор:В нашем увядании навекиОт всего, что было до сих пор,День за днем какая-то частицаОткрывается, одна другойЧерточка сменяется, и длитсяРазрушение, и в теневойЖизни мы узнать уже не в силахСтолько лиц, пленительных и милых.Ты еще прекрасно-молода,На веку твоем, еще коротком,Лучше не бывали никогдаЧеткий угол шеи с подбородком,Юных глаз привычка не мигать,Их невыразимая огромностьИ, как будто птицей можешь стать,Легкие движения и скромность,Выпадающая тем на часть,Кто не взял, а лишь приемлет власть.Но когда и для тебя настанетВремя с зеркалом наединеИспытать, что и такую ранитСтарость, — отчего открыто мнеВ том, что ждет тебя: в перемещеньеЛиний совершенного лица,Как бы полное освобожденьеЗатаенного, но не до концаВ молодости видимого, света,Им ты греешь и сама согрета!Потому что для «души младой»Смерть — совсем не дорогая платаЗа сохранность звуков песни той,Прозвеневшей каждому когда-то,Но, чем больше знаем, тем вернейЗабываемой: о самой ранней,До создания, до смертных днейСлышанной в небесном океане, —Твоего существованья жест,Весь напоминанье и протест.То, что называли декадентством,Вряд ли ниже века своего:Это — мир с его несовершенствомИ скучающее существо…Пусть оно не борется во имяЧто-то обещающих идей,Кто не различает и за нимиТех же напряжение страстейИ за скрежетом борьбы железнойЖесты суетливые над бездной.Остальное — странные слова,Мир упадка, никогда не новыйИ свои имеющий права,Даже будуары и альковы,Право не существенно: сквозь дымПеред начинавшимся пожаромДекадентство вижу я простым,Умным и печальным, и недаромЧто-то есть и от его лучейВ прелести и нервности твоей.16Я люблю любовью маниаков(Как бы их ни били, все равно)То, что верно чувствовал Аксаков,То, что Достоевскому дано.То, чем увлекаются, как модой,И что поважней раз в миллионЗлобы дня и всякой злобы… ОдойВот бы разразиться. Но законТвой, без опереточных доспеховРыцарь, — мне милее: здравствуй, Чехов!Здравствуй, муза правды, так простаИ скромна и так непобедимоУвлекательна. Когда крестаСвет и тень (Флоренции и РимаЖивописцами) на полотноНаносились, — лишь один БеатоТак писал, и все, что им дано,Если не могущественно свято…Чеховское… тот же тихий свет,Хоть в помине той же веры нет.В веке девятнадцатом РоссияГлубочайшие почти однаЧувства будит лирой, но другиеВидят ли народы, кто она?Наверстать упущенное надо,Пушкин начинает, и затемНовая воистину Эллада(То есть без названий, чуждых всем)Возникает в лютые морозыНа страницах величайшей прозы.Вот уж чудо! Шутка ли: ТолстойИли Достоевский, только этиДвое и заполнили собойСразу перерыв тысячелетий.Еврипид или Святой ЛукаИ Софокл или Иеремия,Наконец протянута рукаК вам, и это сделала Россия.Не литературы короли,Судьи — украшение земли.Или выберешь из легионаСозданных поэтами именМного в рост хотя бы Родиона,Только в древности находит онРавных: Каина, чуть-чуть Медею(Даже он мучительней: из тех,Чей до слез сочувствие к злодеюВызывает безобразный грех).Подлинности, сложности и силеТой же или так же нас училиТолько в Библии да в ропотеХора героических трагедий…Кто нужней в чудесной простоте?Нет веков, и снова мы соседиКлитемнестры убивающейИ ее карающего сына,Воли, месть подготовляющей,Та же в нас надавлена пружина,И явлением РогожинаТак же страсть облагорожена,У Андрея Белого о БлокеВспыхивающее между строкНе дает ли чувствовать в намеке,Как в начале века и глубок,И не лжив религиозный опытЮности, поднять умевшей грузГлавной русской темы. Легкий топотНимф и фавнов на дороге муз,Радостный для западного слуха,Строгого не соблазняет духа.Русская трагедии не в том,Что в избенке или на престолеБыл носитель власти палачом:Тем настойчивей мечта о волеВ целом государстве к семьеДействует, как тайный регулятор,И, не веря старой колее,Гонит птицу-тройку императорСам по новому пути, и гнетСтоит в ту эпоху всех свобод.Хоть и «жертвы мысли безрассудной»Правы, но трагедия не в том,Что свободой живы мы подспудной.Англия на острове своем —Чудо равновесия и меры,Да и та России не указ.У нее особый символ веры,И певец ее не первый разМир зовет учиться у народаСильного, как время, как природа.Русская трагедия лишь в том,Что не каждая легка наукаИ для посвященных (то, о чемВ песенке «Разлука ты, разлука!»Эмигрант сквозь полузабытье).Для детей Европы ты — загадка.И у них, конечно же, свое,Прежнее, да не того порядка —Тех же ценностей не тот же ранг:Срыв… Des Abendlandes Untergang…[17]И смущались же, когда впервыеДевушку из варварской страныЛюди узнавали молодые:На хребте мистической волны,Вынесшей у нас в начале века«Незнакомку», строго ты жила:Болью совести за человека,Требуя, чтоб все его делаБыли цели огненной подобны.Что для самых трудных камень пробный?Ты мучительницей прослыла,Но «I love you» и «je t’aime» и «t’amo»[18] —Оскорбление, а не хвалаНа устах новейшего Адама:Взять, купить, но только не платяЧувствами глубокими, и что же —Словно раздраженное дитя,Злится бедненький, зовя на ложе.А тебя один бы свел с умаСтих пятидесятого псалма:«Сердце сокрушенно и смиренно…»Для невольниц жалости милей,Чем соблазны суеты надменной.Накануне гибели моейПровидение тебе внушило,Не любя, не покидать меня.С перерезанной висеть бы жилой,Повторяю, мне средь бела дняЧерного (куда чернее ночи),Но с тобой роса не выест очи.Потому что не было у техНи борьбы, ни горя, — их богатстваТы презрела. Тот, кто ниже всех,Выбран, и сочувствие злорадстваСтрашный твой сопровождает шаг…«Не открыться ли? Еще не поздно…»В верности (и на земле) бродяг,Хоть спасения взыскуем слезно,Страшен омут, но в окрестный мракТы кому-то жаловалась так:«Нет, ты мне попроще, поскромнее,Как батрачке в поле, службу дай,Не для зрителей на галерееЖизнь моя!.. разрушится пускайСлава — я такой и не хотела:Скучно мне одной из многих быть,«Несравненных». Потруднее делаЯ прошу…» Невольно, может быть,Так роптала ты, но Он услышалИ в огне тебе навстречу вышел.17Не забуду, академик Марр,Как в вагоне рядом мы сидели,Сальной свечки оплывал нагарНад певучим текстом РуставелиПодлинник и тут же перевод…Вы сказали: видите, наш генийОт поэта истинного ждетДлинных величавых песнопений,И с жемчужины восточной мыНе сводили глаз. А был зимыТягостной двадцать второго годаХолод. Неожиданно окрепНовый строй с согласия народаТайного, и сквозь уродский нэпЧувствовалось медленное что-тоИ торжественное, тот же духЭпоса, который мне у ШотаБрезжил в дактилях, на русский слухПышных чересчур… Зато какоеУ него дыхание большое.Кстати, вот еще один изъянДивного труда: Тамар-Царица(Здесь я собственных касаюсь ран)Хочет и не может воплотиться.Вся метафорами убрана,Словно драгоценными шелками,Неужели плачет и онаЖенскими солеными слезами?..Для художника его модель —Повод: он — за тридевять земельОт действительности… краски, звукиУтешают сами по себе,Тщетно к нам протягивает рукиПредоставленный своей судьбеЧеловек, родной, неповторимый,Этот… Мы лелеем не его,А не менее уже любимыйВымысел таланта своего,Хоть не раз образчика подменуТак переживаем, как измену.Умирая с рукописью (в нейСмерти описание исправитьНадо было), слова чародей,Пруст, поэта долг исполнил: славить.Славить правду, как бы ни былаСумрачна. И я ее в нарядыНе ряжу, и то, что ты светла, —Правда, и чудовища и гады —Правда, и борьба за жизнь мою —Правда! Что ты делаешь? Пою!Но откуда в сердце раздвоенье?Разделяя тот и этот план(Вдохновенье или наважденье?),Как тебя я смею сквозь туман,Все же пышный, все-таки словесный,И разглядывать, и призывать,Истины не приближая честной,Как могу покорствовать опятьЗамыслу неточному и звуку?Муза так похожа на разлуку!..Дом издательства на Моховой,Дом (еще недавно) герцогини,Дом «Литературы Мировой»,Дом, пожалуй, Горького, отныне…Издан был двухтомный каталогС перечнем грядущих переводов.И за два столетья кто бы могВсю литературу всех народовДаже не перевести — прочесть.Но великому безумцу — честь!Хоть над ним посмеивался Ленин,Оба знали, что все это хлебДля людей, чей голос обесцененВ дни, когда изголодался Феб.Да и сами по себе работыНад сокровищами всех вековСтоят государственной заботы…Блок и Сологуб и Гумилев,«Цех», «серапионы» и Чуковский,Белый и Замятин, Пяст и Шкловский,Разве всех упомнишь… Ольденбург,Сей декан блистательных ученых.Много Ленинграду ПетербургПоставлял бойцов на перегонах —От чудес, по манию царяВ оный век возникших на болоте,До завоеваний Октября,Как сегодняшнее вы зовете…Слава родине на всех путях!Не поговорим ли о царях?Что от мощи глиняно-имперской,От равноапостольных родов,От монархии австро-венгерской,Сей двунадесяти языковСобранности в ловкой амальгаме,Уцелело? Твой, Грильпарцер, стих(Под Шекспира), вальсы (над волнамиСинего Дуная), Меттерних(В памяти историка) и тениТех, чей сверхнационален гений.Моцарт, Шуберт и Бетховен сам,Музыки вселенской император,Не чета, цари земные, вам…Впрочем, уважает литератор,За тобою следуя, Плутарх,Благодетелей народной нивы,Пахарей таких, как ты, монарх,Чьи дела и бард вольнолюбивыйВерноподданническим «ура!»Помянул… Еще бы — в честь Петра!В глубине истории — коронаКесаря (империи орел)…Ведь ее уже во время оноВаш, Первосвященники, глагол:«Несть бо власти аще не от Бога», —Осеняет. Козней и коварствМного в ней, но славы тоже много,В новой или древней Книге Царств,И недаром Данте и ВиргилийРим и мир монарху подчинили.Русских императоров мечтаО Константинополе, о прочнойВласти православного крестаНад Европой (только ли восточной?),О единстве (только ли славян?),Щит Олега на вратах Царьграда,Сквозь аллегорический туманОчень трезвое «Размяться надоВеликану, всю расправить грудь…»Татарва, былины, водный путь!Применительно к завоеваньямТехники и социальных формОсвежая древнее, воспрянем,Жертвы засухи духовной! КормДедов нам да будет на потребу,Вновь добавочный подарен вес(Вес религии) земному хлебу.С грубой очевидностью вразрез,Положили неспроста солдатыЖизнь свою за други… Век двадцатый!Я уже не смею свысокаНаблюдать, как маешься за деломВажным. Твердая нужна рука,Трезвый ум и… слава очень смелым!Светский о духовный бьется меч,И неправда в том и этом стане.Знать бы, за кого костями лечь…С Римом Алигьери в вечном планеИ с земли монархами — в земном,И для нас не легче перелом.Царь… Вожди… Чудовищное бремя!Кто же свят на здешней высоте?Не достойно ли и наше время:Не гремит, лукавя, о кресте.Цезарь Борджиа, Макиавелли,Хищный и расчетливый хитрец,И любые средства ради целиЧуть ли не единственной: венец.Или служат Промыслу и страстиИ не существует власть для власти?Яд… Гроба… Воистину, орломВозносимый, но его когтямиРазрываемый, венчанный гномСлушает стоящих за плечамиУправителей: «Казни! Ударь!»Жалуется на своем на тронеИ поэт: царь я или не царь?Вольность милосердная, в загонеТы у государственных людей…И не царь, конечно, — Царь царей…18Как величественно театраленРазразившийся над Софьей гром!Пламя свеч колеблется. МолчалинИсчезает… Буря… И потомВ сердце нож: «Карету мне, карету!»,Чтобы мы кричали: «Юрьева-а!»И сплелись в одно в минуту этуИ Александринка, и Нева:Там для Мельпомены храм из храмов,Где Давыдов, Савина, Варламов.Девочка молчит в одной из лож,Роковым настигнутая зовом:Будь как мы, лишь только подрастешь!Мчатся сани в холоде лиловом,Зрителей развозят по домам,В окнах свет погас. А ей не спится.Что же ты, дитя, забыла там?Разве полумаски, полулицаНе прошли, как тени на стене?Но ведь на великой глубинеЧто-то есть бессмертное у музы.Русский не об этом ли актер?Как его учителя — французыПервенство утратили? Не вздорИз традиции еще сегодня,Но особая у нас игра,Как в литературе, где колодникИ его гулящая сестраСблизили с народными низамиПравду, выраженную словами.Состраданием и ты больна,А такая хворь неизлечима.Влюбится чужая сторонаВ образ твой, для западного мимаЧудный и загадочный. А тыС соотечественником задачуТайную решаешь: что мечты?Я о вас, живые люди, плачу,Сердце ваше разбудить хочу,Только здешним реже по плечуТо, что там пронизывало каждыйЖест Качалова и Москвина:Жажда правды, нет сильнее жажды —Кем поруган ближний? Чья вина?Лгать не будем, не один же Невский —Путь к звездам или Кузнецкий мост,Но хотя бы у КоммиссаржевскойЕсть же то, как будто во весь ростВыпрямившееся: человечность?Что хотите. Только не беспечность.Юность музы: пыль у мотылькаНа крыле хрустальном или пыльцаНа пахучей завязи цветка.Только пчелам, пестик или рыльцеТронувшим, раздвинув лепестки,Та дана мохнатой лапки верность(У поэта — меры и строки),За которой нежность — не манерность,А прикосновение душойК жизни и чужой, и не чужой.Вдруг отрезанная от России,Слишком неожиданно: войной, —Без отчаянья, без истерииС Данте и, Виргилия страной,Словно пересаженная роза,Ты свыкалась, ты была полнаЗвуками, как Mater Polorosa[19]Если бы спустилась, с полотнаПеруджино или РафаэляЖить под крышей скромного отеля…Там играла ты, впадая в транс,Образ твой прославившие роли,Там античное и ренессансС новеченто слиты не в одно лиДля тебя? Весенний, страстный край,Плеск фонтана, Пинчио, ФраскаттиПолюбила ты и писки стайЛасточек, нырявших на закатеНад домами, как над полем ржиГде-нибудь под Киевом стрижи.Ты в Италии, конечно, домаБольше, чем в Париже; дивный звукИмени единственного: Roma —У тебя и счастия, и мукОтзвук будит. Очень ты любима.Греческое солнце на твоемРимском олимпийстве псевдонимаВсе заметнее: светло, как днем,У тебя в сознании, в работе,Оборвавшейся на грустной ноте.Как бы озабоченная тем,Что творится где-нибудь в кварталахЗаселенных беднотой, ни с кемИз своих коллег, веселых малых,Ты договориться не могла,Пробовала — и не выходило:По ту сторону добра и злаЗдесь искусство. И тебе не милоИх признанье — по другому тутЦенят достижения и труд.Ты и в артистическом соседствеОдинокая. О сцене тыНе мечтала как о лучшем средствеОт безвестности и нищеты.Для тебя она была прорывомК истине, к тоскующим сердцам,Пламя возжигающим огнивом,И тревожили огни реклам,Чьи саженные пылали буквы,Как позор отечественной клюквы.Помню, с ней еще и не знаком,Деву я увидел на экране.Вся она казалась мотыльком,Но лицо ее на первом плане,Как трагическая тишина,Что-то предвещало роковое.Неспроста: Людовика женаСменит же роскошные покоиНа тюремные; в окошке дальИ на пике голова Ламбаль.Зрелость музы: вдруг, молниеносно —Пламя, чтобы в нем перегоретьНевзначай романтике наносной…Захотеть, проверить и суметь…Хороша Мария МагдалинаС отражением креста в глазах!(Жутко светлая жила картинаДолго на пяти материках…)Все прочувствовано, все готовоДля преображения любого.Ты — и сразу в четырех ролях:Коронелла, Пия и ФранческаИ Тереза — в разных париках, —Разная и в душах: в первой — резкоЗлое, та — портрет себя самой,Третья — несвобода и влюбленность,У четвертой — грусть любви святой.Ну и в пламя образы, в законность,Чтобы вымысла и правды сплавЖил для многих, совершенным став.Ясновидящая, и слепая,И цыганка… не одно пероНаписало, что «совсем большая»…Гамлет, и апашка, и Пьеро…И горбунья, и Ракэн Тереза…Любит и уродок, и старухЮная красавица: аскеза!Но и чувствуя высокий дух,Здесь ее не понимают воли:Соли возвратить бы силу соли!И не то чтобы один кумирУ тебя: восток суровый, русский.Сколько там отсюда (как ампир,Наше и полета, и нагрузкиРавновесие), и не забытьВсадника-гиганта на утесеВ городе, который любит житьВ линиях Растрелли или Росси…Ведь пример для чудо-мастеров:Дух Италии среди снегов.Не случайно же для всех губернийНе один был центр, а сразу два —Мы еще застали двух соперницПоединок: Петербург, Москва.Кто кого? У Гумилева в «Цехе»Царствовала западников спесь,Хоть и мы не раз меняли вехи,Чувствуя в унынии, что здесьСлишком многое для нас чужоеИ родней, чем Цюрих, — Бологое.Шутки в сторону! ОкруженаС первых же шагов — ты одинокаИ как будто приговоренаК расставанию, уже без срока.Оттого-то, встретившись со мной,С быстротой и смелостью цыганской,Отдала ты за язык роднойИ за луч идеи мессианской:«Неужели сердца не спасу?» —Славу, счастье, молодость, красу.19Все живое в центре мирозданья,Так что наших центров и не счесть.Каждый в центре своего сознаньяПомещает центр всего, что есть.Палача совсем не занимает.Что любил идущий под топор,А его сомненье угнетает:Как раскрыть успели заговор?В центре круга своего приказчик,Даме предлагающий образчик.Мать без сына, дети без отца,Все, что полагается в такиеВремена. А рядом жеребцаРжание и лес, и нет России,Нет Петра, и всей Европы нет.Есть величественный, непрерывныйЗверя и растения ответСолнцу: продолжай, целитель дивный,Свет давать живому и тепло…Нет Белинского, нет Буало.Выходя на зимний и на летнийПуть и заключая новый год,С каждым поворотом все конкретнейВосстанавливаю жизни ход,Чтобы дребезжащая частица,Свой копя духовный капитал,Знала, что и в ней прекрасно длится:Omnia[20] вселенная, Weltall…[21]Удивительна и несказаннаГордость капельки: часть океана.Да ведь бесконечна и она,Если имя у нее — Бетховен,Пушкин…Тайна в них отраженаДней Творенья. И не нарисован,Не написан Рембрандтом портретСобственный, а создан, как живоеЖизнью создано… А столько летГотики, и многое другое…Я, они и мы, но — все в одном.Сообща, но — каждый о своем.Все в себе и я переживаю.Хорошо историю любить,Я ее, как «Илиаду», знаю.Что мне ближе в ней? Как пропуститьДаже, то, что набрано петитом?О России всех нужней главаМне, конечно, в широко открытомФолианте, но учить сперваНадо европейскую… Изгнанье,Ты мне вот читаешь о Германии!Ленский, брат Новалиса меньшой,Близок испытующему духуВеры и доверчивости той…Как французское такому слухуТягостно (онегинское), какДерзкая всезнающих насмешкаРанит и какой-нибудь пустякВдруг от жизни отрывает: спешкаРвущегося ввысь (на полчаса)Так чиста. Поэзии краса —Вы — мечтатели, куда угодно —Только из действительности вон!Пусть на гибель, но зато свободно!..И неотразим Гиперион.Только чем светлее над веками,Тем внизу слышней: ich will! ich kann![22]Долг… механизация… За нами!Повинуйся же. И Jedermann,Детище больших идеалистов,Грозен… как бывал в России пристав.Дух Германии? Извольте житьМежду звуками небес и veto.Благородная задача — быть —Юнкерами университетаВ дерзкой вольности уличена:Ничего не изменяй в природе,Но учись ее понять — онаИ сама — свобода в несвободе.Все разумно. Чувствуй, как велят.Не ленись. Am Anfang war der Tat![23]Только что же делать с сыном блуднымЕй, железной? Где ты пропадал,Гёльдерлин? В горах виденьем чуднымЖить без Диотимы продолжал?Что случилось? Как больные звери,Дотащился наконец домой,Потеряв… но горше нет потери:Ногти больше пальцев, взор пустой…Спит, хохочет… ничего не помнит…Самый щедрый, но и самый темный!Первый, будь последним… Жизнь былаМачехой и для тебя, Нижинский!..Чудо легкости и ремеслаКто-то сглазил: не по-материнскиОхраняет слава от враговИ отчаяния… Мне бывалоСтрашно за одну среди волковДушу, им чужую: так вас малоВ братии, «размученной» своейМузой и «желанием честей».Как льстецом и другом СаломеиИ рабом Иродиады статьИоанн не мог бы — смерть милее(Ведь его проклятия печать,Страшная, как голова на блюде,На распутство навсегда легла).Так и сильные, большие люди,Отвечая за свои дела,Властной прихоти не потакают.Их казнят, но их не забывают.Шелли и по внешности — твой брат.А Шопен? А Шиллер?.. Поясняю:Есть среди несходных некий ряд.Глядя на тебя, воображаюИх: не чувств завистливых возня —Вдохновенье взор ангелоокийЗажигает, снизу оттеняИ прямой, и нежный лоб высокий.При тебе Я чувствую яснейЖенственное в гении людей.Каждого, кому искусства мало,Кто умел возненавидеть зло,Если не на подвиг подмывало —К гибели безудержно влекло.Я люблю конец Наполеона,Императора люблю конец,Больше, чем из золота корона,Шел ему трагический венец:Тем волшебней жребий небывалый,Чем грознее счастия провалы.Всё же твой не изменился смех,Доброту большую выдающий,Той же прелести безгрешный грех;Так же ищущий и вездесущийДух сочувствия судьбе чужойПроникает в смутные преданья,Чтобы той ожить или другой,И в лучах двойного обаяньяТвоего не раз и не однойПуть меняется судьбы мужской.20Ветхое отживших привилегий…Нашу титулованную знать,Смесь высокомерия и неги,Трудновато было оправдать.Дед перед такой-то герцогиней —Как под ветром рожь на полосе.Но, по слову вещему Маццини,«Будем пролетариями все.Это, внуки, мы навек упрочим:Быть и вашей светлости рабочим!».Впрочем, не пленяет ли, смирясь,Тот из гордых (возле трона) предков,Кто, устав от слова «граф» и «князь»,Надевал клобук и был нередкоВоином-подвижником; чей дар —Буйных сдерживать, когда разруха.Слава тем, кто победил татар,Слава тем, чья сила — не сивуха(Спаивать), а чья любовь сильнаВ смутные России времена.Курбский, Минин, Трубецкой, Волконский,Да… Но и вельможа-крепостник,В лучшем случае, пожалуй, — Вронский,Вежливый Европы ученик.А на Западе еще патрицийУцелел: маркиз или барон,Герцог или князь, не Кай, не Тиций,Де и фон — персона из персон,Хоть его казнил уже Парини,Чем-то обольщает и доныне.Может быть, от власти отстраненРаньше наших (скоро уж два века),Понемногу приобрел и онЧеловечность просто человека.И хотя не радует Шарлюс,И от сен-жерменского «подворья»Веет тлением, но тонкий вкусЦенит, видимо, еще история.Лучше бы сказать «исторья», какОн, да не хочу попасть впросак,Подражая гению: угрюмствоМузу подавляет в наши дни,Как ни дорого ей «вольнодумство»Автора, затмившего Парни…Ну… и вот — один из молодежиВсе еще, пожалуй, золотой,Но уже на предков не похожий,Как у нас хотя бы Лев Толстой, —В середине странствия земногоПробуждается для жизни новой.Если есть madame de KourdukoffЗа границей, есть же и такие,Кто и для скептических, умов —Чудо и заслуга ЕвразииТам, где инородец больше свой,Чем в Европе, там, откуда брезжилСвет ли только — путь не долог твой.Но уже и в Риме о приезжей(Странное за местное приняв?)Говорят стандартное: ame slave…[24]Странное… Когда тебя из ложи(Ты в партере место заняла),Тот увидел, чувствовал он то же,Что и я позднее: зеркалаВсех условностей неисчислимы,Но, конечно, грех не презиратьИми отраженный образ мнимый,Если можно встретиться опятьС чем-то, что отчаявшийся виделГде-то раньше, чем его обиделРазочарованиями свет…Ты пришла с ровесницей веселой,Вместе вам еще не сорок лет,Ты не изуродована школойПолучувств сомнительных: в грудиСловно увертюра! Жаль соседкуТак пуста и все-то: погляди!Ну же!.. На вертушку и кокеткуКто-то впечатленье произвел…Кто? Но взор опущенный нашелВзор твой, поднятый к нему: узнали?Разве мы когда-то, где-то, тамНе встречались? Кто вы? Уж не та ли,Кем устал я грезить по ночам?Но когда под засверкавшей люстройУтонул в рукоплесканьях зал,Ты ушла с твоей подругой шустрой.Незнакомки он не забывал.След ее нежданно отыскался.Смысл тяготенья оправдался.И тебе давно знакомым онВдруг явился: музыкальной фразойСлух не так бывает поражен,Как душа душой. Голубоглазый,Смуглый принц из «Тысячи однойНочи», он влюблялся не впервые,Но истосковался по такой:Жил и он не в луже, а в стихии.Человек. Фигура. Горд. Умен.Наконец нашел невесту он.И в его кругу тебя признали.Словно ветер окна распахнулВ душной от духов и злости зале,Образ иностранки упрекнулПресыщенных. Чуден путь успеха…Жив еще в Европе феодал,Грубого и рыцарского эхо!К трусости брезгливых поражалУ прелестной и непостижимойУм, не только про себя таимый.Острой мыслью вооружена,Как бы мимоходом и небрежно,Европейца ты, как ни однаЗдешняя, смущала неизбежно.От вещавших о тебе афишТоже многим головы кружило,Но себя ты не любила. ЛишьОн один и мог с волшебной силойВ жизнь такую счастие вдохнуть…Только… только мертвых не вернуть…И могуче все в тебе, и хрупко,И легко растрогать — не согнутьОчень гордую. Ты — однолюбка(В чем и нашего романа суть).Тот, кого ты для себя любила,Умер, и твоя седая прядь —Плач о том, что отняла могила.В юности такое потерять —Горе, чей прообраз отдаленный —Слезы грибоедовской Мадонны.Тоже старше спутницы, он шелТоже в блеске по земле, недолгоЗнал тебя, но всё в тебе нашел,Что искал, и умер жертвой долга,Как великий русский прототип.С той поры твоя большая силаВ том, что он для сердца не погиб…Не однажды мне ты говорила:«Помнишь, бурь уснувших не буди.Нет, буди и, вслушиваюсь, жди!»21Что-то для меня в тебе похожеНа ответ в любые времена.Пел я о твоей довольно коже(Матовой), очей голубизнаТоже мной оставлена в покое(Их лазурь), но от тебя лучиДля меня как бы сквозь все живоеПроникают. Сколько ни учи,Знание свободе не научит.Жизнь меня все радостнее мучит.В вере и науках дилетант,Неужели круга не расширю?Надо землю выжать, как Атлант(И такую выжимают гирю),И не чтобы силу доказать,Мне пришлось за труд безумный взяться,Но велела мне из гроба встатьТы, и понял я, что не поднятьсяМне к живым по зову твоему.Если я земли не подниму.Годы я стонал от напряженья,Чтобы это вытолкнуть ядро,Все ее грехи и потрясенья,Все, что якобы уже старо,Якобы и мальчикам известно,Наново, впервые, по утрамТяжко я переживал и честно,Без удачи подражая вам,Из героев лучшие: святые,Землю поднимавшие на выи.Я, быть может, страшен стал для всехТребовательностью нестерпимой:Я в себе и ближних видел грехНенавистный и неотвратимый…Это не предсмертная тоска:На простор, на волю, на свободу!Это — путешествие в века,Это — путешествие в природу,Это путешествие в себя,Но с пути сбиваюсь без тебя…Для певца суд общий, хоть угроза, —Не указ: он сам себе закон…И авантюрист Сальватор Роза,И разбойник Франсуа Вийон —Братья верующего Расина…Кстати, ведь и у него не тоЧто у Еврипида-исполина,(Стиль трагедии, но дух Ватто)…Лучше уж Эллада — сквозь треченто(Извини язык приват-доцента)…Я давно с тобою, как в своем —В веке Данте и уже Петрарки.Что за тем великим рубежом?Там века перерезают Парки:Раньше — христинство, дальше — срыв…Только даже и сейчас похоже,Что назад, всезнания вкусив,Мы идти готовы. Ну и что же —Из столетий веры и огняПуть к тебе открылся для меня.Там еще не шалости амура,А любви горячие лучи,Там не только песни трубадура,Но забрало, четки и мечи.Где-то это возле поворотаНа пути уже другие, гдеПерейти Танкреду в Дон Кихота…Бедный рыцарь, о своей звезде(Той же, за крылом аэроплана)Помолись по-старому: Осанна!Для тебя всегда над всем она:Пушки издали, как львы, рыкают,Исчезает целая страна,Стон и грохот воздух сотрясают.Только для тебя одна звезда,Неподвижная, невозмутима…Утешительница… Навсегда…А под нею Лондона, и Рима,И Москвы, и суеты суетПролетают годы… Сколько лет?От треченто на меня суровымВеет, я и сам в душе суров,А не только нежен. В мире новомТу благословляю тяжесть слов.И тогда, быть может, изрекалиИ поэт, и воин, и монах,Но уже, наверно, не болтали,Как позднее в прозе и стихахИзмельчавших… Впрочем, так ли простоТак болтать, как, скажем, Ариосто?Ведь и Пушкин — часто болтовня,Но какие гимны или одыСветятся для нас при свете дняСамой восхитительной свободы.Ясностью его и я лечусьИсподволь, а здесь… одно мгновенье…Почему-то мне про слово «Русь»Захотелось сделать отступленье…Почему? Но ясно почему:Пушкин объяснение всему.Все, что в малом противоположно,Он сливает — или Русь и rusПозабыть когда-нибудь возможно?Это Запада тончайший вкус,Наши озаряющий страницы.Вот прорубленное в мир окно.Это голос, наконец, столицы:Rus и Русь сливаются в одно,Это римские и наши селаЭто — школа (и какая школа!).Выйти к Пушкину… Какой абсурд!Кто нё пробовал, а все-то мимо…Так, пожалуй, верующий в ЛурдРвется, заболев неизлечимо,Как мы, обреченные, к нему…Дорого в бессмыслице томящейИ ему виденье (не в КрымуДева на скале) сквозь «паки, аще»,Звону арфы с трепетом поэтВнемлет же (спасибо, Филарет!).Чистота без ханжества… С моментаНашей встречи вот о чем я несБоль, и в самом деле, сквозь треченто…Сколько я страдал в долине слез,Где суровы Эздры и ЛойолыВсех веков… Моя любовь далаЧувство мне, что Пушкин не веселый,А необычайный: ум без зла.Тот, кого благословил Державин,Не велик, а великодержавен…Хорошо с традицией совпастьВеличайшей, и не помышляя,Что совпал. Ничтожнейшая частьОкеана, церковь мировая,Вижу я, что вот на склоне летЖил в тебе, не соблюдая правилИ не зная их, но вечный свет,Тот, который и твоих наставилДеятелей, — прямо в сердце билМне: я возле Серафима жил.Церковь утешает запредельным:От привязанностей отучись,Не грусти над раем самодельным,Торжества нетленного дождись!Что ж, моя любовь и не бывалаТемной прелестью ослеплена,Я увидел с самого началаЧто, хотя для встречного она —Женщина с земным очарованьем,Жизнь ее — апостольство страданьем!Смерть, когда еще… но и теперь,Словно это час последний, ясноПосле отреченья и потерь:Надо было страннице прекраснойВсю измерить силу чар своихИ невероятных дарований,Чтобы скучно стало ей от них,Чтобы суета существованийЛегкой стала на ее весах,Как развеянный по ветру прах.22Что в начале? Может быть, не слово,А еще загадочнее: зов,Нечто притяжения такого,Что к нему из глубины вековБесконечности, как вздох ответный,Долетает: слышу и лечу!Междузвездный и междупланетныйЗов, подобный первому лучуСолнца нового из млечной пылиК будущему спутнику: не ты ли?Умер тот, кому явилась ты,Как позднее для меня, залогомИстинной, духовной красоты,Да еще в сосуде не убогом.Никакой тебе не нужен скит,Хоть с умершим и сегодня сердцеБольше, чем с живыми, говорит.К самой верной, самой узкой дверце,К одиночеству, не долог путьДля услышавшей: «Себя забудь!»С детских лет она почти стыдилась,Что ступает по ковру из роз…Лишь передо мной остановилась,И какой-то голос произнес:«Вот тебя достойная задача.Все отдашь, все потеряешь… ТакНадо…» Подошел я, тихо плача,Нищету ей подарил и мрак…Жертва и спасение — вот темаНашей жизни, вот о чем поэма!Звезды помогают умирать,В чем угодно помогает навык:Понемногу учишься летатьТам, откуда ни церковных главокНе увидишь, ни дымящих труб,Там, где не согреют, не накормят,Где и черт, конечно, был бы люб —Все же нечто и в какой-то форме…Звезды… на ужасном их путиНичего… А ты — лети, лети!..Жизнь уходит… вместе с городамиИ морями проносись и тыМедленно и быстро под звездами…Градус широты и долготы?..А подумать, как она вертится,Крошечная данница больших,И война хотя бы обратитсяВ колебанье пыли… Что, притих?Страх по-арамейски, по-латыниМолится, но холодно в пустынеТой: и Богу в ней как будто нетМеста — уж такая ледяная…Сколько солнц и мчащихся комет,В даль неудержимо пролетая,Ничего не встретят на пути.Там попробуй подыши немного…Что земля? Лети, лети, лети!Не движение и не дорогаЭто — угасания урок…Ну попробуй, ну еще разок!Что? Отвык от грусти, от природы,От всего на свете? Да, отвык…Ты в секунду постарел на годы,Слишком грозен пустоты язык.Чем ее заговорить, заполнить?Если бы молитвой… Где слова?Я не умер… Только ты припомнить…Что припомнить?.. Да… жива, жива…Ты еще жива… и благодатноВ бытии, полученном обратно…Сердце учится любить людей,Постигая: жизнь, какая малость!Тем оно доступней и добрей,Чем от ближних Чаще отрывалось…Счастлив только тот, кому даноУмереть, но чтобы… возвратиться…Слишком ясно, пусто и черноТам… Зияет небо Аустерлица…Князь Андрей… Наташа бы моглаВыручить… не любит, не спасла…Дым отечества… необходимаИ разлука. Или же твоиИзбы и усадьбы не из РимаГоголь видел ярче?.. КолеиВ океане грязи непролазной,Плутовство, заносчивость и дурь,Становой, акцизный и приказный,А сейчас же за окном лазурь,Станцы и капелла Ватикана,Слава херувима и титана:Микеланджело и Рафаэль…Но, усталый от великих планов,Грустно возвращается в отельСлишком русский Александр Иванов…Мюнхен Тютчева и наш Париж…Не сильнее ли на расстояньеТы с детьми своими говоришь,Грозное и бедное сиянье?..Или здесь, на стороне чужой,Твой изгнанник не навеки твой?Величайшая земная тяга,Голос родины уже однойДля татарина и для варягаИ для всех, кто выношен тобой…И недаром все-таки МикулаСелянинович богатыряПересилил… Ты не обманула,Деревенская еще заря:Хорошо, что где-то и РассеяВозле незабвенного лицея.Анненский — второй наперсник тойМузы, царскосельской, а питомник:Автор «Гондлы», ранящей поройЧем-то лермонтовским, наш паломник«Дальних странствий», мастер, чей жирафИспугал и восхитил торговцевКнигами, и Комаровский — граф,Эллин, или Митенька Коковцев,Мистик, или гениальнаяАнна Горенко… ну и семья!На парижском гноище чердачномИз ключа студеного я пью,Пью в ее источнике прозрачномОчищаемую жизнь мою.Родственница Анненского, Хмара,Вам спасибо за любовь к моейДетской музе. Для чужого дара —Были вы нужнейшим из друзей…Вы, сумевшая в его СофииНеизвестного еще РоссииМага Иннокентия понять(С глубиной и чуткостью афинской),Валина и Олечкина мать —Нежностью не только материнской,Нежностью тех самых вольных муз,Чей закон «неразделим и вечен»,Вы скрепили и со мной союз,Счастием которого отмечен,Если на такое он набрел,Пушкину любезный царскосел.Хмара, лето… Каменец… УсадьбыПод Смоленском ветхость и уют…Голос чуть надтреснутый… Сказать бы,Друг ушедший, вам, что я тут,Без России, ей вернее сына.Мне отечество, как он сказал, —Царское Село… А где — чужбина?Неужели там, где я узнал,Что не лгут и вымыслы о феях?Мне бы познакомить вас обеих.Как бы вы обрадовались ей,Как бы восхитились бескорыстно.Знаю, что для многих матерейЛучшее в невестке ненавистно.У духовной матери не то:Ты была бы для Хмара-Барщевской,Хочется мне думать, как никто,Другом и, через меня, невесткой.Есть же и такое в тесноте:Встречи на огромной высоте.Жаворонка, розы драгоценнойПрелесть быстротечная. Хвала!Но и слово правды немгновенной…Что бы ни случилось, ты была!Не ища признания и славы,Но хотел бы сохранить для всехОбраз восхитительный и правый,Очень нежный, очень строгий, смехЛегкомысленности леденящий,Гордый, одинокий, настоящий!23Ты и все другие, ты и векИ природа, ты и остальное.Воскресает мертвый человек:Сердце исцеляется больное.Но, увы, недаром алтари,И вино, и жертвы, из темницыПризывающие: «Отопри!»Не страшней, чем тихий, бледнолицый,С колыбели занятый собойЗлобы проводник (а сам не злой).Гений, расточаемый на ласкиПолутрупов (коллекционер),Не одной трагической развязкиЭто — подготовка… КавалерНаваждений, мученик попыток,Слезы проливает не один,Для кого любовь — не пережиток…Ну а если бедный паладин(Разуверясь и растратив силы)Встретит наконец ее — на милыйИ доверчивый ответит взглядЗатаенной злобой по привычке,В наслаждение внесет разладКой-каких усмешек. В перекличкеС образами прошлого чуть-чутьРазвенчает и ее невольноИ посмеет даже упрекнутьЗа несходство с теми, — как ни больно,Роль мою со стороны поняв,Смел же я упорствовать, что прав.Но твое-то сердце не сдавалось,Ты не уступила, над моимСном бесчувствия склонилась жалость.Я влюбился… Блуд неизлечимС помощью обетов и запретов,Как плотину, все это прорвет.Не спасет и университетовУмная схоластика. СпасетЧеловек, его душа живая…Начиналась жизнь моя вторая…«Но подумай о себе самой,Не иссохнуть бы от сожалений:Даже и с крылами за спиной,Ты слабее ласточки осенней.Час за часом составляют годИ с настойчивостью беспредметнойОбращают в пепел или ледВсе утраченное незаметноИ в какое-то житье-бытьеПраздничное шествие твое».«Сердце не от жизни отказалось —От игры в нее. Возврата нет!..Не упрек, не жертва, не усталость!Не побег от суеты суёт.В нашем долгом, трудном диалогеЯ — ведущий голос, ты — вопрос.Ты остановился на пороге,Не домучился, не перенес,Недочувствовал всего, что надо.Но и ты уже моя награда.Что оплакивать? О чем жалеть?Что судьбе я громкой изменила?..Стоило ли? Сам себе ответь.Не моя во мне, быть может, сила,И, куда ее ни приложить,Что-нибудь изменится. Искусство?Да, но если мертвый хочет жить,Если в мертвом пробуждаешь чувство,Можно ли не бросить для негоДаже это… Трудно? Ничего.Я тебя люблю как наказаньеЗа ошибки — ведь и я грешна,—Как ума и рук моих созданье.Знаю, что на свете я однаВывести могу тебя на волю.Сердце чтобы ожило, страдай!Я тебя, конечно, не неволю —Хочешь подвига, себя сломай!Я с тобою, женщина, подруга,Цель и совесть. Ты — моя заслуга».Биографию питает жутьГосударственных или семейныхУз и невозможность отдохнутьОт насилия весьма идейныхВойн и собственных своих страстей,Рай и слезы о непоправимомИ мелькание сочтенных днейПосле встречи с неисповедимым:С ликом Истины… И мертвецаИли с тайной чудного лица.Солнышко, в тумане ты продроглоЗдесь любви не любят. Вот бедаИ не удается КостанжоглоГоголю, а рожи — хоть куда!И висит, как мрак «угрюмой нощи»Дьявола над всеми нами тень,Словно у добра такой же мощиНет. Оно ведь умное, как день,И в обыденном, обыкновенном,Тем нужней обманутым и пленным…В церковь государство обратитьСредние века (а если выйдет?)Пробуют: кто хочет в небе жить,Тот пускай и мухи не обидит.Только вот и убивать, и крастьПредпочли и люди, и народы,И хоть сказано: от Бога власть,И нужны границы для свободы» —Не случайно, кто душою чист —Хоть настолечко, но анархист.Хорошо, что Михаил БакунинБился за какой-то Китеж-град(Вот уж был бы в наши дни приструнен),Хорошо, что, кроме баррикад,Есть и в небо парусные лодкиУ мечтателей-богатырей,И Прудон страдает (и Кропоткин)Очень от стыда за всех людей,И незабываемо-суровоТо же в обличениях Толстого…Вот и на тебя управы нет,И жреца, артиста и вельможиОтвергаешь ты авторитет,На великое и не похожий.Ты один только и признаешьНад правительствами, над узорнойСлавой на земле, чья прелесть ложь, —Голос проповеди здесь нагорнойСлышишь ты, чем дальше, тем ясней,И смиряешься лишь перед ней.24Я сегодня прихожу к ребенкуОчень нервному, каким я был,С благодарностью. Сажусь на конку(Ни трамвай еще не увозилОт вокзала к центру, ни автобус),Еду с мамой что-то покупатьИ смотрю с волнением на глобусВ книжной лавке. Вот бы что узнать:Синее — моря и океаны,Разноцветное — чужие страны!И увидел, только не тогда,А в изгнании, усталым, взрослым,Полюбил такие города,Как Париж и Рим, но только верстам,Километрам, легшим позади,Не было дано меня от болиВылечить и от моей, в грудиВыношенной, истинной неволи,Той, перед которой тюрьмы — рай,Чей призыв «умри!», нет — «умирай!».Мне к тому нельзя не возвращаться,Что важнее, чем судьба моя:Уничтожиться почти, сорватьсяВ пустоту, но чтобы жизнь твояВдруг с моей пересеклась и обе,Плюс и минус, чтобы свет зажгли,Как два электричества. ПодобийЭтому в истории земли —Тысячи… но встречи роковыеКаждому даны как бы впервые.Знаю, что поэзия в таких(Глубже не бывает) потрясениях —Лишь свидетельница… Строк моихНе боготворю, о сочиненияхСамых знаменитых знаю, чтоИ они не главная победа:Это след, а жизнью было тоНечто до поэзии, до следа,То, к чему герой или святойМного ближе, чем поэт любой.Нет, я не ошибся, повторяя,А подчас, настойчиво твердя:Муза правды, самая большаяИз сестер, ты, в образе вождяНежного, меня, как иноверца,Вводишь в злой и сладострастный векВ поисках утраченного сердца,А не времени… Я, имярек,Всей моей трагически-животнойЖизнью не любуюсь беззаботно…Горблюсь под несчастием. ГорбатКаждый: унижает, пригибаетВремя. Но чем более томятОскорбления, тем озаряетМягче твой неугасимый свет.Плачу, а не выступают слезы.Я люблю тебя. Несчастий нет.Есть ошеломляющие грозы,И под ними не ослабеватьМне, а начатое продолжать.Философия для извращений —Почва благодарная. ОтсталЯ от самых искушенных: генийСтрогих предков, видно, удержал.Но любил я грустно и брезгливо,Чуть не плача: ах, не то, не то…Словно комкая нетерпеливоЧувства… Я занятного КоктоПризнаю, да только мне дорожеПозу ненавидящий до дрожи!Трогает руками мертвецаОн цветущее, и все-то вянет,Чувствуют неладное сердца,Добрым словом кто его помянет.И пока еще он не зарыт,Догадаться, кто это, не смеем.Он талантливый, он эрудит.Он бывает Дорианом Греем,Бедствия его приносит взор,Он для итальянца Jettator!..И общественная он опасность,Но, пока еще не грянул гром,Нам бы привести балансы в ясность,Честным насладиться барышом.Купчики, хозяева отелейС милыми и многими детьми,Мы живые, но для наших целей…Он же, друг мой, наконец пойми:Ты — мертвец для звуков запредельных,Он — для ваших комбинаций дельных.Он чудовище, а ты, а вы?Что такое ваш уют нормальный?..Новорожденные и волхвы,Детский плач и саван погребальный,Явный и непостижимый планЖизни и кончающейся муки,Ваш ли это сытый балаган,Где вы греете на пользе руки?Зга произвести бы от «ни зги»,Чтобы меньше было мелюзги.Долго обаяние распадаНас томило. Хорошо на дне.Байрона уже причислить надоК полюбившим гибель. И во снеВсе же он не видел — настоящей,Окончательной, Постигшей насВ музах и любви, для славы вящейТех, кто бодр и держит про запас.Против разлагающего бесаТолько ли евангелье прогресса?От размаха солнечных систем,Оттого что даже и оливам,Сотни лет живущим, незачемУмирающих жалеть, — мы срывомВ никуда все заворожены.В самом деле: несколько десятковЛет, ну что они? Со стороныГлянешь на себя, и от порядковСкучных, что скрывать, без соли злаБиография занемогла…Дважды женщину недоуменье,И на дне души, на самом дне,Потрясает. Смертное томленьеДевочки, узнавшей в полусне,С ужасом одиннадцатилетней,Свой воображаемый позор,Всех объятий в будущем секретней…В ту минуту полуумный взорКрошки, скорченной под одеялом,Может быть безумия началом.А пройдет еще немного лет,И — не петь нельзя же птицам певчимНовый раскрывается секрет.Хорошо, когда мужчину не в чемУпрекнуть, когда он весь любовь:Ей бы тихой чуткости немного,Но почти всегда играет кровь,Высмеяна девичья тревога,И самоуверенность сыта,И обиду скрыла темнота.Как слезами женскими подушкиСмочены обильно на земле,Как горят под локонами ушки,Сколько мы уродуем во мглеНежных душ, ты думаешь — покорных.Торжествующий, не обманись,Звук не тот: в тонах уже минорныхДля нее любовь, уже вплелисьСтраха и брезгливости уступкиВ ваш союз сомнительный и хрупкий.25Я пишу без плана. Ты — мой план,Стоит только в мире заблудиться,И — ау! Из тьмы веков и странОтвечает мне любая птицаО тебе (и всех созданий хор)…Страшно: только для литературыЖить и петь, и с некоторых порДля меня чудовища — Гонкуры,Хоть и я, без помощи твоей,—Литератор до мозга костей.«Кто заболевает от напастиЧувственного, для того преградНе бывает в низости и страсти…» —Без стыда про собственный распадЯ рассказывал небрежно, взоромНе смущен опущенным твоим,В римских теплых сумерках… На форумМы сошли… «Уста соединимЗдесь», — мне говорил мой скучный опыт,Но звучал иронией твой шепот:«Разъясните, что такое страсть?» —«Страсть прикидывается любовью,Но, когда не можешь ниже пасть,—Я ответил, — ночью к изголовьюЛуч летит, и видишь ты, что в адЗавлечен, что хуже нет обманаИ не может быть… Назад, назад!«Amor sacro, — думал ты, — profano!..»[25]Есть у Тициана полотно,Двум соперницам посвящено…»Многое еще не без рисовкиГоворил я и почти без лжи,Глаз не отрывая от головкиБудущей поэта госпожи…Но за легковесными словамиЯсно, так сказать, при свете дня,Был тебе я виден… «Буду с вамиНарочито резкой. — На меняТы взглянула. — Злым и донжуаномВы не рождены. СамообманомЖили вы. И чувства не найтиВам в ответ на слово, только слово…Жаль, что вы сбиваетесь с путиБолее простого и прямого.В общем, вы — почти энтузиастС нежным и восторженным мотивомДля таких, как вы, ЭкклезиастДолжен быть чудесным коррективом,А не камнем гробовым. МоральВаша разрушительна… Как жаль!Ведь насиловали вы природу,Чтобы от кого-то не отстать,И, чужим теориям в угоду,Научились вы перениматьНе для вас естественные позы,Но от зла по силам не таким,Даже от его малейшей дозы,Вы недаром делались больным.Нет, у вас совсем другого родаНазначение, не та порода…»Словно мы симфонии из лет,Развивающих все ту же фразу,Словно ей не только спеха нет,Но как будто важно ей не сразуНа одну из величайших; темОтвечать заставить наши души, —Я еще сейчас подобен тем,Чьи закрыты и глаза, и уши,Но уже, предчувствуя финал,Голос утешения звучал:«Жалость я несла тебе и ласку,Так, наверно, будет до конца.Под отталкивающую маскуЗаглянула я. Того лица,Что увидела, они не знают:Донкихотствующее дитяЖадное, они тебя считаютСильным и расчетливым, хотяИз твоих тягчайших преступленийХудшие — от нежности и лени».Есть любовь, похожая на суд,Есть любовь, которая и судит,И живит, как счастие и труд,И которая при жизни будит,Как труба, обещанная там…Ибо здесь два жребия, два мира,Два решения даются нам.Ты — как младшая из дочек Лира,Все отчетливо: и да, и нет.Но двусмысленный коварен свет.«Гамлет в вас, но от себя устали Вы…Тебе от быть или не бытьПерейти к чему-то не пора ли?День от ночи надо отделить.Души Леди Макбет или Яго,Голубя Корделии враги…Низость и свобода, зло и благо…Сделай выбор. Выпрямись! Не лги!»Милосердна и непримиримаТы, как меч и уголь Серафима.Что мне литераторы-друзья,Что мне личные враги отнынеИ давно чужая мне семья…Я лежу еще, как труп в пустыне,Час, еще далекий, не настал,Чтобы после встречи с шестикрылымС неба Бога глас ко мне воззвал,И молю в страданье, сердцу милом,Чтобы дар невероятный твойУничтожил мой состав гнилой.И ничтожен, и несформирован,Не сожжен, а только обожжен,Я еще желаньем околдованСлавы и еще в себя влюблен.Я тебя не только не достоин,Надо мной еще презренный мирВластвует, и я еще не воин,А раскаявшийся дезертир.Не мгновенное преображеньеЖдет меня, а длительное тленье.26Я всегда, боялся: не дадут,Мне додумать, что-нибудь заставятДелать суетливое… (И тутСмерть и грех, как два тирана, правят.)«Ты все пела, что же, стрекоза,Попляши…» Крест, муравей жестокийУ певца особый… Но в глазаОн смеется… Гордый, одинокий,Должен бы мыслитель и поэтБез помехи думать столько лет,Сколько надо, чтобы то созрело,Что в молчании созреть должно…Но для них-то разве это дело,Для людей, которым все дано,Кроме знания души всемирной,Все объединяющей. В толчкиПлатой отгоняют нас квартирнойИли чем угодно от строки,Не законченной и жизни ждущей…Глаз у нас невольно завидущий!Мстители, обманщики, рвачи,Лжепророки — люди из богемы.Но, и быть сверчками на печиВ мирненьком тепле хотим не все мы.Лучше уж трагедия стрекозИли муравьиное начало…В социалистический морозЧувство справедливости страдало,Да не очень: любим глубокоПритчу про игольное ушко.Новый Свет! Почтительно приемлемВсе, что старенькому он дарит,Но и гласу обличений внемлем:Словно чудо-юдо-рыба-кит,Поглотивший на три дня Иону,Держит в чреве юный материк —Всю культуру прошлого. По лонуВод, играя, носится, велик,Что и говорить, но раньше срокаЧудище не изрыгнет пророка.Ненавистным став для сих времен,Как для шовиниста инородец,Сам почти не зная, с кем же он, —Дух пророчества сейчас — уродец.Возле поля битвы двух вековСмотрит он, как на удава кролик,На ожесточение врагов…С горя он — развратник, алкоголик,Недруг и себе, и всем другим,Но казнить его повременим!Если б я, нажившись, как СаллюстийНа делах провинции своей,В роскоши таких-то захолустийФилософствовал, уча людейОтличаться от неумной твариДельными стремлениями ввысь, —Был бы, может быть, и я чем старе,Тем важней (мои-де пронеслисьС пользой дни), но должен духом нищийНе богов довольствоваться пищей.Как боялся я Парижа, какСердце, замирая, холодело…Через площадь я, как маниак,В полуобмороке, то и делоРавновесие теряя, шел.Что грозней безмолвия в столицеПо ночам?.. Зловещий ореол(На домах публичных, на больнице,На Sante), только здесь и тамРадужное световых реклам.На Монмартре или МонпарнасеДля неутешающих утехДева, покупаемая в кассе,Мелким сделала великий грех.Тоже ведь носительница светаНезакатного, да что уж там —Жизнь ее ходячая монетаИ, конечно, ходит по рукам.Нет, Sophie не Сонечка: наживаДеловитая и без надрыва.Хорошо не где-то в небесахЖенщину единственную встретитьИ, лелея драгоценный прах,На добро великое ответить.Пусть для многих у меня комплексСтраха и отсталого сознанья,Обоготворяющего секс,Но искать не связи, а слияньяУчит «Кипарисовый ларец»,Сладостный для раненых сердец.Ты меня жалеешь, как хотелосьЛучшим из людей: забыв себя,И твое терпение и смелостьОбожаю, но гублю тебя.От себя ты словно отлучилаОбщество… Нельзя перечислятьВсех утрат, которыми платилаТы за право одного поднятьДо себя, как будто дел важнееНет в великой мира эпопее.Стук часов и жалобы кота,Где-то призывающего кошку, —Что еще вобрала темнота?Дых грузовика, и по окошкуДребезг: слабо дрогнувший ответ…Я, закрыв глаза, себя читаю,Слезы лью, а все-то сердца нет,Жить хочу, а все не оживаю…Вдруг очиститься… Как бы не так!Легче море вычерпать. Бедняк!Что же было до грехопаденья?Вижу и в себе, и где-то тамПрошлое от первых дней творенья(И в особенности по утрам).Кто-то отделяет свет от мрака…Рукопись. Чернильница, Стакан.Первая залаяла собака.Некто, радостный, как ИоаннДамаскин, приподнялся с постелиВ безднах мирозданья и в отеле.Он еще окна не распахнул,Улицей еще не ограниченМузыки междупланетный гул,Он еще не падший, он первичен,Крепким сном от прошлого омыт,Он и сам Создателю подобен —С каждой малой травкой говорит,Плачет, благодарен и беззлобен,Молится, глаза полузакрыв,И не знает, жив или не жив.Но приносят свежую газету,Вместо неба снова потолок,Рыщет злость по белому по свету,Ну и в твой заглянет уголок,Превращая комнату в трущобу, —И в действительность недавний сон,И восторженные слезы в злобу.Что же делать? Уж таков законПробуждения. Не завирайся,Рай во сне — пустое, просыпайся!..Хорошо при собственной кончинеБыть ее свидетелем надзвездным,Хорошо к своей первопричинеПодойти с вопросом бесполезным.Человек идет — портфель подмышкой, —Надо и такому прокормиться —И внезапно, как бенгальской вспышкой,Жизни позволяется облиться:Все необъяснимо; и понятно,И знакомо, и невероятно.Вывеска над вымытой витриной,Пес обнюхивает столб фонарный.Человек перед своей кончинойПамятью владеет легендарной.Все понятно и необходимо,Каждое столетие раскрыто,А прохожие проходят мимо,И один толкается сердито.«Подождите; я ведь умираю», —Говорю я Тицию и Каю.Но они проходят, как векамиМимо падающих проходили,Широко раскрытыми глазамиВижу я, как небо отворили.Надо над собою наклониться,Надо вспомнить, как поили с блюдцаИ кормили грудью… Птица, птица!Мне от жизни велено проснуться…Птица уносила, уносила,Унесла и землю погасила.А внизу уносят человекаИ приводят, кажется, в сознанье,И мигает склянками аптекаВсе еще на страшном расстоянье.Что-то прочно под ноги подводят,Солнце возвращается на место,Снова люди говорят и ходят,А рука-то у меня, а вес-то!Но гремит за молнией экстаза:«До свиданья! до другого раза!»Не из городов бежал я, нищий,Оставался в городе, в отелеИ на европейском пепелищеНачинал заботиться о теле.Приучал его повиноваться,Приучал довольствоваться малым,Приучал туда не порываться,Где меня считали добрым малым,И, друзей теряя и знакомых,На собраниях и на приемах,В лицемерии многоголовом(По законам круговой поруки)Больше я прочувствованным словомНе ловил сочувственные руки:Ни аплодисментов, ни пожатий,Ничего — ни зова, ни ответа…Только ты: не сон о благодати,Не мечта, не тень с другого света…Трудно как, а надо: путь свободыНачался и длиться будет годы.

Перейти на страницу: