Океан

— Мой дед рассказывал мне, что его баркасу удавалось избегать штормов, ибо первым его пассажиром стала девочка, которая только что родилась на маяке. Он вез ее крестить на остров.

Старший помощник капитана был родом из Коруньи и тоже верил в колдунов, в морского бога и во все те странные и страшные истории, что всегда витают над морской гладью. Он согласился с тем, что «Исла-де-Лобос» действительно был спущен на воду в благословенные дни, и ничуть не удивился, узнав, что ни одна буря не смогла догнать баркас.

Однако сейчас, когда уже ничто не напоминало ему о земле и впереди был лишь Атлантический океан, он стоял в одиночестве на палубе и размышлял о маленькой девочке, когда-то отправившейся на лодке Марадентро в свое первое путешествие. С тех пор прошло тридцать лет — и неужели ветра, дувшие все эти годы, не стерли из памяти моря воспоминания о дочери моря, которую взял на борт его дед Езекиель? Неужели по-прежнему и крутые морские волны, и шквальные порывы ветра будут обходить стороной старый баркас?

Себастьян слышал, как он скрипит и жалобно постанывает, словно спрашивая, за какие еще грехи его вынудили покинуть родные воды пролива Бокайна и спокойную подветренную сторону берега, где он знал по имени каждую подводную скалу, и поплыть прямо в открытый океан, где его слабый голос, как ни старайся, никогда не достигнет дна.

— Он боится! — сказал Себастьян. — Впервые в своей жизни «Исла-де-Лобос» боится, и я его понимаю, потому что его далеко увели от знакомых мест.

Пятнадцать лет назад, вскоре после рождения Айзы, Аурелии захотелось отвезти дочь на Тенерифе, чтобы показать ее бабушке. Это было одно из самых прекрасных детских приключений на памяти Себастьяна. Они прошли вдоль подветренного берега Фуэртевентуры до мыса Хандиа, где провели ночь в одной из защищенных от всех ветров бухт, а затем по абсолютно спокойному морю, чья поверхность напоминала зеркало, подошли к Гран-Канариа. На следующий день, не теряя из виду земли, они сделали длинный переход до самого Санта-Круса, в чей порт на полных парусах вошли с наступлением вечера и лихо пришвартовались к рыбацкому причалу.

Но сейчас он был другим. Теперь старый баркас шел груженным по самые борта, поскрипывая под тяжестью раздувшихся парусов, давно пересохших и истрепанных. Себастьян знал, что под днищем его разверзлась бездна, незнакомая и пугающая, бездна, в тишине которой тонут слабые приветствия их старой лодки.

Сейчас баркас их напоминал начинающего пловца, долго не решавшегося отойти от берега, а потом вдруг неожиданно почувствовавшего, что под ногами уже нет дна, и перепугавшегося не на шутку.

— Ты должен сделать это, старина! — тихо проговорил Себастьян, поглаживая рулевое колесо, будто на самом деле верил, что баркас его слышит и понимает. — Ты должен выдержать. Докажи всему миру, что дед был не только прекрасным моряком, но и хорошим плотником.

Дед Езекиель в течение восьми лет каждый раз после того, как отгремит шторм, выходил на берег и собирал древесину, выброшенную морем. Он нашел огромное бревно, из которого вырубил киль баркаса. Понадобилась затем целая флотилия шаланд, чтобы отбуксировать его от Восточного утеса на Плайа-Бланка.

Там, уже на песке, бревно пролежало одиннадцать месяцев, пока как следует не высохло, и только тогда Езекиель, возвращаясь с путины, брался за тесло и начинал — удар за ударом — обрабатывать его.

Его друг, смотритель маяка, тот самый, чью дочь Езекиель однажды повезет крестить в Корралехо, начертил ему чертежи, а его жена, которая умерла, так и не увидев баркаса, сшила первый комплект парусов. Ванты и фалы сплели из хорошо выделанной верблюжьей кожи, которая оказалась крепче железа. Любовь, как смола, пропитала только что родившийся баркас, с которым Езекиель нянчился не меньше, чем с малым ребенком.

Езекиель не вырезал, а гладил дерево, и ни одна еще лодка, должно быть, не знала таких ласк и не слышала так много нежных слов, ни на один баркас еще не возлагалось стольких надежд.

Неудивительно, что даже Себастьян — самый практичный и самый скептичный человек в семье Марадентро — был вынужден согласиться, хотя и против своего желания, со словами Айзы: дух деда не хочет покидать баркас, которому он посвятил большую часть своей жизни.

— Дай бог, чтобы так оно и было! — произнес он по себя. — Ибо нам понадобится помощь всего мира, чтобы эта кучка истертых канатов и гниющих досок добралась до берега.

Остальные же члены маленькой команды считали «Исла-де-Лобос» чуть ли не островком родной земли, где пока еще можно было вести привычный образ жизни. По-настоящему их пугали — вернее даже сказать, ужасали — не волны, ветры и подводные скалы, а чужие берега, где люди живут иначе и где никто и слыхом не слыхивал об обычаях их предков.